Николай Львов о «ледяном походе». Часть II
Из книги Николая Николаевича Львова «Свет во тьме. Очерки Ледяного похода».
Мы шли освобождать Екатеринодар. Мы возлагали надежды, а встретили полную безучастность, как и на Дону...
На остановке после нашего отхода от Екатеринодара двое раненых нагнали обоз: один, слепой, нес другого с разбитой ногой (этот указывал ему путь). Их забыли и бросили в Елизаветинской станице...
[Читать далее]Кого, кого только нельзя было встретить в нашем кочующем таборе...
Вот генерал, служивший по гражданской службе. В Ростове я часто его видал в ресторанах в обществе дам: всегда с иголочки одетый, с надушенными бакенбардами, в щегольском генеральском мундире и в лакированных сапогах.
Здесь я не узнал его. Куда девалось все его великолепие?.. Он вздыхал и кряхтел, досадуя на свою судьбу, во всем обвинял генерала Корнилова и только и говорил о том, как бы вырваться из западни, как называл он наш поход.
По его словам, можно было отлично устроиться, пробравшись в Кисловодск, где жизнь течет совершенно нормальным порядком. Когда он вспоминал о Кисловодском курзале, у него появлялись даже слезы на главах...
Певчий, тоже как-то попавший к нам, с бледным, испитым лицом, любил распевать арии из опереток.
Он рассказывал, что его звали в Москву на сцену… но ему так и не удалось вырваться из провинции, и он, цирюльник по профессии, поступил в архиерейский хор...
Были в обозе и такие офицеры, которые уклонялись от боя, но как только селение было взято, они первые бросались в него, чтобы захватить сахар, мануфактуру, спички...
Были и такие, которые сделали своей профессией поимку лошадей и продажу их офицерам. Были и просто воры, кравшие все, что можно было украсть: браунинг с подоконника, сахар, чай, забытый кошелек.
Обоз был тылом нашей армии, И в обозе проявлялось все то же стремление как-нибудь поживиться, получше устроиться, что-то захватить для себя...
Каждый заботился только о себе. Перестали стесняться, лишь бы получить что-либо для себя - лучшую квартиру ка стоянке, хотя бы ее пришлось отбить от раненых, больший кусок мяса в суп, побольше сахару или табаку, хотя бы пришлось тайком стащить чужое.
Шли мелкие интриги, добивались назначений и составлялись заговоры...
Кубанские станицы, по которым мы проходили, не были враждебно к нам настроены, так же, как и донские.
Правда, к нам мало присоединялось казаков; они держались в стороне, но ни в одной станице казаки открыто не переходили к большевикам и не сражались против нас.
Здесь же, за Кубанью, мы столкнулись с явно враждебным к нам отношением населения. Объясняется это тем, Майкопский отдел выделяется в Кубанской области смешанным составом своего населения...
Между пришлыми и казаками была давняя неприязнь, так же как был антагонизм между линейными казаками и черноморцами. Революция вскрыла этот антагонизм и превратила его в ненависти...
В дикой ярости люди набросились друг на друга, грабили, жгли, убивали. Где тут можно вскрыть классовую борьбу? Где здесь, в глухих горах, социальная революция?
За что вырезали целые черкесские аулы, издевались над слабыми, истребляли мирных и тихих кочующих калмыков? При чем тут идеи пролетариата и мировой революции?..
При нашем приближении жители из многих селений убегали, прятались в лесах и оврагах. В одной из станиц перед нашим приходом сбежал даже приходской священник со всею семьей.
При входе в хату оставшиеся женщины и дети напуганные прятались в углы...
Когда проездом через какой-нибудь хутор забежишь в хату и попросишь хлеба, всегда один и тот же ответ - «нема». Всюду встречаешь у хозяев угрюмые лица, взгляд с каким-то злобным выражением лица и чувствуешь, что он таит что-то недоброе. По ночам остерегаешься уснуть, прислушиваешься к каждому шороху, наган наготове.
И тяжело было ощущать эту враждебность к себе в каждом прохожему женщине и в детях. Не раз при выезде из селения по обозу открывался огонь из садов и огородов. По дороге мы натыкались на скрытую засаду. Я помню, как рано утром мы выезжали из станицы. То тут, то там раздавались ружейные выстрелы.
По выезде на околицу по обозу открылась артиллерийская стрельба...
Изо дня в день повторялась одна и та же картина. Впереди нас, а иногда и в арьергарде начиналась стрельба ружейная и пулеметная и редкая орудийная...
«Ну, и народ» - жаловался капитан. «Приходишь усталый, голодный, целый день ничего не ел. А никто куска хлеба не дает: «нема и нема». И зададим мы им за это «нема», придет время»...
«Это самое и я всегда говорю» - подхватил Ив. Ал. - «гуманность в нашем положении ни к чему...»
...
Разговор перешел на убийство доктора Брыкина. Это было убийство, наделавшее большой шум в Новочеркасске. Доктор Брыкин вел и в казачьем кругу, и в печати, и на собраниях агитацию за большевиков. Его ненавидели, и однажды он вдруг пропал. Через неделю тело его нашли в колодце. Убийцы так и не были разысканы.
И вот теперь в станице Калужской один из участников убийства рассказывал нам, как они заманили доктора ночью к больному, свезли на извозчике на окраину города и убили, а труп сбросили в колодезь.
Самый хвастливый тон рассказа был неприятен.
…
…политические разногласия разделяли людей на два непримиримых лагеря даже во время Кубанского похода. Ничто не меняло людей. Каждый оставался тем, чем был.
Все значительно огрубели. Выработался свой язык: «драпануть», «угробить», «хужее», «извиняюсь», «ловчиться», «загнуть» и т. д. «Сволочь» стало самым обиходным выражением.
Были и мелкие интриги, и зависть между людьми, и злословие, и пересуды. Была и рознь, и раздоры. Те, кто стоял за Корнилова, нападали на Алексеева, и обратно. Составлялись заговоры, замышлялись покушения. Развилась какая-то страсть к выслеживанию и доносительству.
У каждого был свой излюбленный человек. У кого полковник Кутепов, у кого Неженцов, Гершельман, капитан Капелька и пр. И приверженность к своему выражалась, прежде всего, в нападках на тех, кто не свой.
Казаки держались обособленно, но то же обособление было и в добровольческих частях между Корниловским и Офицерским полком, даже между ротами одного и того же полка.
Третья рота, составленная из гвардейских офицеров, встречала ревнивое к себе отношение со стороны других частей, так же, как и кавалерия. Их упрекали за привилегированное будто положение. Какой-то мелкий бес мутил людей.
...
В Калужской я встретился с моим школьным товарищем К...
«Мне не хотелось бы тебя огорчать» - продолжал он, - «но в успех вашего предприятия я не верю… Против рожна переть нельзя. Посуди сам: офицерства 200-300 тысяч, а сколько в вашей армии? 2-3 тысячи, самое большое. А где остальные?..»
...
Большевиков выбивали из хаты в хату. Это были матросы. Тех, кого захватывали в хатах, прикалывали штыками.
…
В станицу Ново-Дмитриевскую на совещание с генералом Корниловым прибыли атаман Филимонов, председатель Рады Рябовол, глава правительства Быч и произведенный в генералы капитан Покровский. Шли долгие и томительные переговоры.
…представители Кубани все продолжали спорить и доказывать необходимость сохранения своей особой кубанской вооруженной силы. Они так вошли в роль полновластных кубанских правителей, что ничто не могло их поколебать. Суверенные права Кубани, основы народной конституции!..
Они продолжали упорствовать, пока генерал Корнилов не стукнул кулаком по столу и этим не прекратил дебаты. Соглашение было подписано, Но притязания маленьких людей с их маленьким самолюбием имели не только комическую сторону. Самолюбия эти оплачивались кровью.
Благодаря тому, что кубанцы не исполнили боевого приказа и не вышли ночью в обход Ново-Дмитриевской станицы, большевики не были тогда же окружены и уничтожены...
Недобрые чувства подымались в душе, когда случалось видеть членов Рады, проезжающих в извозчичьих колясках или верхом кавалькадой среди нашего обоза.
…
Случайно я зашел в одну хату. В комнатке… полный беспорядок, все перевернуто вверх дном.
Сундуки с открытыми крышками, валялось на полу тряпье, разломанный пустой шкап, разбросана побитая посуда. С постели кто-то поднялся. …я узнал капитана Займе...
- «Что с вами, капитан?» - «Да так, что-то нездоровится...» - «А это что?» - «Эх, разбойники, что понаделали».
Я думал, что это работа большевиков. Оказалось, наши мародеры разгромили хозяйское добро. Капитан Займе, угрожая револьвером, разогнал их. Он был в сумрачном настроении.
...
Сокольницкий, офицер военного времени из судебного ведомства, усталый от всего пережитого, в своем унылом настроении не раз высказывал мысли о бесцельности нашей борьбы. «Русский народ дрянь - говаривал он - из-за него не стоит собой жертвовать»...
Даже ласковость нашей хозяйки его раздражала: - Родненькие, родненькие, - а придут большевики и тоже будут родненькие.
- Под Катеринкой бой шел - стал он рассказывать... - Шрапнели рвутся, пули свистят, а у бабы теленка снарядом убило, так такой вой подняла на всю станицу, хоть все бросай и беги, заткнув уши. Ее гонят, а она кричит, лезет, требует уплаты.
- Да и не бабы одни - продолжал он раздраженно, - а и мужики и те же казаки не лучше. Ни вразумить, ни растолковать, за что мы боремся, нет никакой возможности.
- На пакость, на какую угодно, подбить можно. Погромить, поджечь, ограбить сейчас готовы, а поднять их хотя бы на защиту самих себя, не то чтобы родины, этого никак нельзя. Вот и извольте за таких людей воевать,
- Как вы думаете, капитан, - спросил он - стоит за русский народ собой жертвовать или не стоит?..
- Да я за русский народ воевать и не намерен - ответил капитан, - а я воюю потому, что если бы не воевал, то считал би себя подлецом...
- Нет для нас никого. Генерал Корнилов, и баста, и больше никого знать не хочу. Все остальные сволочь - и наплевать, пусть сволочью и остаются, и мне дела до них нет - кричал партизан.
Славный малый был этот Гриша Петренко…
- Нет, нет, Александр Семенович, что вы там ни говорите, голубчик, - говорил Гриша Петренко, остыв от пыла своего гнева, - а мы ваших большевиков угробим, всю сволочь, какая ни на есть.
...
Штурм Екатеринодара не удался. Мы отошли. Раненые брошены.
...
Я заезжал в Ростов. Виделся с Милюковым…
В то время он уже составлял новый план политической комбинации с ориентацией на немцев…
Заходил и к одному присяжному поверенному, игравшему в городе большую роль при Временном Правительстве. В квартире его, когда-то с большим вкусом обставленной изящными вещами, был полный хаос.
Все валялось в беспорядке. Хозяин был в отчаянии.
В пессимистическом настроении он ни о чем не думал, был исключительно поглощен приведением в порядок своей квартиры, отыскиванием фарфоровых чашек, акварелей и гравюр.
Кто-то мне сказал, что один из его помощников… разворовал вещи из квартиры, своего патрона.
Адвокат этот принимал некоторое участие в добывании средств для генерала Алексеева; сейчас он слушал меня рассеянно. Мысль его витала где-то в другом месте.
- Подумайте, какое варварство - вдруг неожиданно прервал он меня. - Это вандалы, вандалы - повторял он, думая, очевидно, о своих картинах и разбитом фарфоре...
Заходил я по дороге к одному знакомому директору банка. Этот уже прямо и откровенно выражал свое восхищение перед немцами: как они вошли, какой порядок, какая дисциплина, какая выдержка - точно из железа вылиты люди; во всем видна другая раса.
- Нет, и не говорите: только немцы могут для нас что-либо сделать, и никто другой...
Я зашел в кафе. Полно посетителей. За столиками разряженные и оголенные женщины. Звуки оркестра среди говора, смеха, стука посуды, шума. Все так же.
Ново только одно - германские офицеры... На площади я видел проходящий германский полк...
Уличные мальчишки бежали, теснилась на панелях толпа, та же уличная толпа, которая на той же Садовой улице в декабре встречала с ликованием въезд атамана Каледина, криками приветствовала вступающих большевиков, а теперь теснилась и бежала за полком германских солдат.
Подлая и низкая людская толпа. Я помню рев толпы вечером на улицах Москвы в тот день, когда шел погром германских магазинов. Толпа! Что может быть отвратительнее толпы?
Лохматое тело зверя с подобием человеческой головы. Толпа сделала русскую революцию. Вооруженная толпа, науськанная на своих офицеров. Толпа везде одна и та же...
Я помню несметную толпу на коленях, с хоругвями, с знаменами на площади перед балконом Зимнего дворца, и помню толпу на Садовой улице в Ростове в июле месяце 18-го года.
«Смерть Николая Романова» - кричали разносчики уличных листков, пробегая по тротуару.
Прохожий остановится, возьмет листок или пройдет мимо, и все спешат в свои конторы, в торговые склады, за покупками в магазины, в кафе, в кинематографы.
«Смерть Николая Романова» - раздается крик среди толпы, равнодушной ко всему на свете, кроме своих развлечений, своих покупок, торговых оборотов, наживы и спекуляции.
...
Говорят, что мы, начав с такой высоты, упали и своими руками загубили в грабежах и погромах белое движение.
Ссылаются на Шульгина, на его слова: «Начатое почти святыми, загублено почти бандитами». Жестокие слова. В них есть своя правда. Да, были грабежи, были погромы...
То, что говорит Шульгин, относится к одесскому крушению. Такие же явления наблюдались и при отходе армии от Харькова, от Ростова и при катастрофе в Новороссийске, когда, казалось, всему наступил конец...
Были, конечно, случаи погромов и при вступлении добровольцев в еврейские местечки. Этого мы не отрицаем.
...
Когда мы вернулись на Дон, газеты, те самые ростовские газеты, которые обличали нашу молодежь в контрреволюции и натравливали на нее уличную толпу, теперь трубили о «походе титанов», называли Кубанский поход «Ледяным походом».
Ничего титанического в нашем походе не было, а во льду мы были всего один день - при ночном штурме станицы Ново-Дмитриевской.
Мы шли освобождать Екатеринодар. Мы возлагали надежды, а встретили полную безучастность, как и на Дону...
На остановке после нашего отхода от Екатеринодара двое раненых нагнали обоз: один, слепой, нес другого с разбитой ногой (этот указывал ему путь). Их забыли и бросили в Елизаветинской станице...
[Читать далее]Кого, кого только нельзя было встретить в нашем кочующем таборе...
Вот генерал, служивший по гражданской службе. В Ростове я часто его видал в ресторанах в обществе дам: всегда с иголочки одетый, с надушенными бакенбардами, в щегольском генеральском мундире и в лакированных сапогах.
Здесь я не узнал его. Куда девалось все его великолепие?.. Он вздыхал и кряхтел, досадуя на свою судьбу, во всем обвинял генерала Корнилова и только и говорил о том, как бы вырваться из западни, как называл он наш поход.
По его словам, можно было отлично устроиться, пробравшись в Кисловодск, где жизнь течет совершенно нормальным порядком. Когда он вспоминал о Кисловодском курзале, у него появлялись даже слезы на главах...
Певчий, тоже как-то попавший к нам, с бледным, испитым лицом, любил распевать арии из опереток.
Он рассказывал, что его звали в Москву на сцену… но ему так и не удалось вырваться из провинции, и он, цирюльник по профессии, поступил в архиерейский хор...
Были в обозе и такие офицеры, которые уклонялись от боя, но как только селение было взято, они первые бросались в него, чтобы захватить сахар, мануфактуру, спички...
Были и такие, которые сделали своей профессией поимку лошадей и продажу их офицерам. Были и просто воры, кравшие все, что можно было украсть: браунинг с подоконника, сахар, чай, забытый кошелек.
Обоз был тылом нашей армии, И в обозе проявлялось все то же стремление как-нибудь поживиться, получше устроиться, что-то захватить для себя...
Каждый заботился только о себе. Перестали стесняться, лишь бы получить что-либо для себя - лучшую квартиру ка стоянке, хотя бы ее пришлось отбить от раненых, больший кусок мяса в суп, побольше сахару или табаку, хотя бы пришлось тайком стащить чужое.
Шли мелкие интриги, добивались назначений и составлялись заговоры...
Кубанские станицы, по которым мы проходили, не были враждебно к нам настроены, так же, как и донские.
Правда, к нам мало присоединялось казаков; они держались в стороне, но ни в одной станице казаки открыто не переходили к большевикам и не сражались против нас.
Здесь же, за Кубанью, мы столкнулись с явно враждебным к нам отношением населения. Объясняется это тем, Майкопский отдел выделяется в Кубанской области смешанным составом своего населения...
Между пришлыми и казаками была давняя неприязнь, так же как был антагонизм между линейными казаками и черноморцами. Революция вскрыла этот антагонизм и превратила его в ненависти...
В дикой ярости люди набросились друг на друга, грабили, жгли, убивали. Где тут можно вскрыть классовую борьбу? Где здесь, в глухих горах, социальная революция?
За что вырезали целые черкесские аулы, издевались над слабыми, истребляли мирных и тихих кочующих калмыков? При чем тут идеи пролетариата и мировой революции?..
При нашем приближении жители из многих селений убегали, прятались в лесах и оврагах. В одной из станиц перед нашим приходом сбежал даже приходской священник со всею семьей.
При входе в хату оставшиеся женщины и дети напуганные прятались в углы...
Когда проездом через какой-нибудь хутор забежишь в хату и попросишь хлеба, всегда один и тот же ответ - «нема». Всюду встречаешь у хозяев угрюмые лица, взгляд с каким-то злобным выражением лица и чувствуешь, что он таит что-то недоброе. По ночам остерегаешься уснуть, прислушиваешься к каждому шороху, наган наготове.
И тяжело было ощущать эту враждебность к себе в каждом прохожему женщине и в детях. Не раз при выезде из селения по обозу открывался огонь из садов и огородов. По дороге мы натыкались на скрытую засаду. Я помню, как рано утром мы выезжали из станицы. То тут, то там раздавались ружейные выстрелы.
По выезде на околицу по обозу открылась артиллерийская стрельба...
Изо дня в день повторялась одна и та же картина. Впереди нас, а иногда и в арьергарде начиналась стрельба ружейная и пулеметная и редкая орудийная...
«Ну, и народ» - жаловался капитан. «Приходишь усталый, голодный, целый день ничего не ел. А никто куска хлеба не дает: «нема и нема». И зададим мы им за это «нема», придет время»...
«Это самое и я всегда говорю» - подхватил Ив. Ал. - «гуманность в нашем положении ни к чему...»
...
Разговор перешел на убийство доктора Брыкина. Это было убийство, наделавшее большой шум в Новочеркасске. Доктор Брыкин вел и в казачьем кругу, и в печати, и на собраниях агитацию за большевиков. Его ненавидели, и однажды он вдруг пропал. Через неделю тело его нашли в колодце. Убийцы так и не были разысканы.
И вот теперь в станице Калужской один из участников убийства рассказывал нам, как они заманили доктора ночью к больному, свезли на извозчике на окраину города и убили, а труп сбросили в колодезь.
Самый хвастливый тон рассказа был неприятен.
…
…политические разногласия разделяли людей на два непримиримых лагеря даже во время Кубанского похода. Ничто не меняло людей. Каждый оставался тем, чем был.
Все значительно огрубели. Выработался свой язык: «драпануть», «угробить», «хужее», «извиняюсь», «ловчиться», «загнуть» и т. д. «Сволочь» стало самым обиходным выражением.
Были и мелкие интриги, и зависть между людьми, и злословие, и пересуды. Была и рознь, и раздоры. Те, кто стоял за Корнилова, нападали на Алексеева, и обратно. Составлялись заговоры, замышлялись покушения. Развилась какая-то страсть к выслеживанию и доносительству.
У каждого был свой излюбленный человек. У кого полковник Кутепов, у кого Неженцов, Гершельман, капитан Капелька и пр. И приверженность к своему выражалась, прежде всего, в нападках на тех, кто не свой.
Казаки держались обособленно, но то же обособление было и в добровольческих частях между Корниловским и Офицерским полком, даже между ротами одного и того же полка.
Третья рота, составленная из гвардейских офицеров, встречала ревнивое к себе отношение со стороны других частей, так же, как и кавалерия. Их упрекали за привилегированное будто положение. Какой-то мелкий бес мутил людей.
...
В Калужской я встретился с моим школьным товарищем К...
«Мне не хотелось бы тебя огорчать» - продолжал он, - «но в успех вашего предприятия я не верю… Против рожна переть нельзя. Посуди сам: офицерства 200-300 тысяч, а сколько в вашей армии? 2-3 тысячи, самое большое. А где остальные?..»
...
Большевиков выбивали из хаты в хату. Это были матросы. Тех, кого захватывали в хатах, прикалывали штыками.
…
В станицу Ново-Дмитриевскую на совещание с генералом Корниловым прибыли атаман Филимонов, председатель Рады Рябовол, глава правительства Быч и произведенный в генералы капитан Покровский. Шли долгие и томительные переговоры.
…представители Кубани все продолжали спорить и доказывать необходимость сохранения своей особой кубанской вооруженной силы. Они так вошли в роль полновластных кубанских правителей, что ничто не могло их поколебать. Суверенные права Кубани, основы народной конституции!..
Они продолжали упорствовать, пока генерал Корнилов не стукнул кулаком по столу и этим не прекратил дебаты. Соглашение было подписано, Но притязания маленьких людей с их маленьким самолюбием имели не только комическую сторону. Самолюбия эти оплачивались кровью.
Благодаря тому, что кубанцы не исполнили боевого приказа и не вышли ночью в обход Ново-Дмитриевской станицы, большевики не были тогда же окружены и уничтожены...
Недобрые чувства подымались в душе, когда случалось видеть членов Рады, проезжающих в извозчичьих колясках или верхом кавалькадой среди нашего обоза.
…
Случайно я зашел в одну хату. В комнатке… полный беспорядок, все перевернуто вверх дном.
Сундуки с открытыми крышками, валялось на полу тряпье, разломанный пустой шкап, разбросана побитая посуда. С постели кто-то поднялся. …я узнал капитана Займе...
- «Что с вами, капитан?» - «Да так, что-то нездоровится...» - «А это что?» - «Эх, разбойники, что понаделали».
Я думал, что это работа большевиков. Оказалось, наши мародеры разгромили хозяйское добро. Капитан Займе, угрожая револьвером, разогнал их. Он был в сумрачном настроении.
...
Сокольницкий, офицер военного времени из судебного ведомства, усталый от всего пережитого, в своем унылом настроении не раз высказывал мысли о бесцельности нашей борьбы. «Русский народ дрянь - говаривал он - из-за него не стоит собой жертвовать»...
Даже ласковость нашей хозяйки его раздражала: - Родненькие, родненькие, - а придут большевики и тоже будут родненькие.
- Под Катеринкой бой шел - стал он рассказывать... - Шрапнели рвутся, пули свистят, а у бабы теленка снарядом убило, так такой вой подняла на всю станицу, хоть все бросай и беги, заткнув уши. Ее гонят, а она кричит, лезет, требует уплаты.
- Да и не бабы одни - продолжал он раздраженно, - а и мужики и те же казаки не лучше. Ни вразумить, ни растолковать, за что мы боремся, нет никакой возможности.
- На пакость, на какую угодно, подбить можно. Погромить, поджечь, ограбить сейчас готовы, а поднять их хотя бы на защиту самих себя, не то чтобы родины, этого никак нельзя. Вот и извольте за таких людей воевать,
- Как вы думаете, капитан, - спросил он - стоит за русский народ собой жертвовать или не стоит?..
- Да я за русский народ воевать и не намерен - ответил капитан, - а я воюю потому, что если бы не воевал, то считал би себя подлецом...
- Нет для нас никого. Генерал Корнилов, и баста, и больше никого знать не хочу. Все остальные сволочь - и наплевать, пусть сволочью и остаются, и мне дела до них нет - кричал партизан.
Славный малый был этот Гриша Петренко…
- Нет, нет, Александр Семенович, что вы там ни говорите, голубчик, - говорил Гриша Петренко, остыв от пыла своего гнева, - а мы ваших большевиков угробим, всю сволочь, какая ни на есть.
...
Штурм Екатеринодара не удался. Мы отошли. Раненые брошены.
...
Я заезжал в Ростов. Виделся с Милюковым…
В то время он уже составлял новый план политической комбинации с ориентацией на немцев…
Заходил и к одному присяжному поверенному, игравшему в городе большую роль при Временном Правительстве. В квартире его, когда-то с большим вкусом обставленной изящными вещами, был полный хаос.
Все валялось в беспорядке. Хозяин был в отчаянии.
В пессимистическом настроении он ни о чем не думал, был исключительно поглощен приведением в порядок своей квартиры, отыскиванием фарфоровых чашек, акварелей и гравюр.
Кто-то мне сказал, что один из его помощников… разворовал вещи из квартиры, своего патрона.
Адвокат этот принимал некоторое участие в добывании средств для генерала Алексеева; сейчас он слушал меня рассеянно. Мысль его витала где-то в другом месте.
- Подумайте, какое варварство - вдруг неожиданно прервал он меня. - Это вандалы, вандалы - повторял он, думая, очевидно, о своих картинах и разбитом фарфоре...
Заходил я по дороге к одному знакомому директору банка. Этот уже прямо и откровенно выражал свое восхищение перед немцами: как они вошли, какой порядок, какая дисциплина, какая выдержка - точно из железа вылиты люди; во всем видна другая раса.
- Нет, и не говорите: только немцы могут для нас что-либо сделать, и никто другой...
Я зашел в кафе. Полно посетителей. За столиками разряженные и оголенные женщины. Звуки оркестра среди говора, смеха, стука посуды, шума. Все так же.
Ново только одно - германские офицеры... На площади я видел проходящий германский полк...
Уличные мальчишки бежали, теснилась на панелях толпа, та же уличная толпа, которая на той же Садовой улице в декабре встречала с ликованием въезд атамана Каледина, криками приветствовала вступающих большевиков, а теперь теснилась и бежала за полком германских солдат.
Подлая и низкая людская толпа. Я помню рев толпы вечером на улицах Москвы в тот день, когда шел погром германских магазинов. Толпа! Что может быть отвратительнее толпы?
Лохматое тело зверя с подобием человеческой головы. Толпа сделала русскую революцию. Вооруженная толпа, науськанная на своих офицеров. Толпа везде одна и та же...
Я помню несметную толпу на коленях, с хоругвями, с знаменами на площади перед балконом Зимнего дворца, и помню толпу на Садовой улице в Ростове в июле месяце 18-го года.
«Смерть Николая Романова» - кричали разносчики уличных листков, пробегая по тротуару.
Прохожий остановится, возьмет листок или пройдет мимо, и все спешат в свои конторы, в торговые склады, за покупками в магазины, в кафе, в кинематографы.
«Смерть Николая Романова» - раздается крик среди толпы, равнодушной ко всему на свете, кроме своих развлечений, своих покупок, торговых оборотов, наживы и спекуляции.
...
Говорят, что мы, начав с такой высоты, упали и своими руками загубили в грабежах и погромах белое движение.
Ссылаются на Шульгина, на его слова: «Начатое почти святыми, загублено почти бандитами». Жестокие слова. В них есть своя правда. Да, были грабежи, были погромы...
То, что говорит Шульгин, относится к одесскому крушению. Такие же явления наблюдались и при отходе армии от Харькова, от Ростова и при катастрофе в Новороссийске, когда, казалось, всему наступил конец...
Были, конечно, случаи погромов и при вступлении добровольцев в еврейские местечки. Этого мы не отрицаем.
...
Когда мы вернулись на Дон, газеты, те самые ростовские газеты, которые обличали нашу молодежь в контрреволюции и натравливали на нее уличную толпу, теперь трубили о «походе титанов», называли Кубанский поход «Ледяным походом».
Ничего титанического в нашем походе не было, а во льду мы были всего один день - при ночном штурме станицы Ново-Дмитриевской.