Книга «Поезд смерти» о белом терроре. Часть VII
Из сборника «Поезд смерти».
Через несколько дней после отъезда из Челябинска наш поезд вдруг остановился посреди поля. Открыли вагоны, выпустили заключенных и выстроили их в колонны... Вдали стояли пулеметы и цепь солдат. Нас построили в шеренги, по десяти человек в каждой.
Неизвестно откуда и почему среди терроризированных заключенных вдруг молниеносно разнеслась весть, что каждый десятый будет расстрелян. Никто поэтому не хотел быть десятым в ряду. Каждый, кто замечал, что находится крайним в шеренге, перебегал на другое место. Началось дикое избиение заключенных, перебегающих из шеренги в шеренгу. Один из солдат штыком пригвоздил к земле заключенного... Нас пересчитали, и в каждом вагоне назначили старосту, ответственного за порядок и сохранность заключенных...
[Читать далее]После того как старосты были назначены, комендант произнес краткую речь, в которой пригрозил, что в случае побега хотя бы одного заключенного, будет расстрелян каждый десятый и прежде всего староста вагона. Говорили, что другим заключенным он угрожал расстрелом всех остальных товарищей по вагону.
Прошло несколько недель, из наших рядов один за другим выбывали товарищи, нас не хотели принимать ни в одну из переполненных до отказа тюрем, вечно пьяный конвой (в особенности офицеры), казалось, позабыл о назначенных старостах...
Был уже конец октября, когда мы подъехали к станции Тайга. На полях лежал снег. В вагоне осталось уже только сорок восемь человек.
Одеты мы были теперь несколько лучше, так как смерть каждого товарища дарила живых остатками его лохмотьев.
Вынос умерших обычно происходил под покровом ночи, на маленьких станциях, чтобы ни в ком не возбудить излишнего любопытства. Иногда покойники по нескольку дней оставались в вагоне. Нашим палачам незачем было торопиться с уборкой трупов. Нам еще труднее было поворачиваться в своей клетке, когда мертвый товарищ отнимал столько места у нас, живых.
На станции Тайга в наших вагонах устроили нары и поставили печки.
В четвертый раз со дня отъезда из Самары мы все собрались вне вагона. Те, что были особенно плохо одеты, стояли кучкой, накрываясь одеялом. Лучше одетые таскали под конвоем доски для нар.
На расстоянии 30-40 шагов от нашего эшелона стояла кучка женщин и детей, глядевшая на нас с изумлением и ужасом. Кое-кто пытался подойти к нам, но конвой грубо отгонял их прикладами...
Рабочий из железнодорожных мастерских, ставивший в вагоне печку, рассказывал нам новости. Все рабочие, особенно железнодорожники, считают себя большевиками. Отряд в несколько сот железнодорожников оказал чехам вооруженный отпор. Был форменный бой. Многих расстреляли, остальные бежали в тайгу...
Установка печей, разумеется, еще не означала, что мы будем обеспечены дровами или углем и что мы уже никогда не будем мерзнуть. Вскоре мы убедились в этом, когда кончился запас топлива, доставленный нам в Тайге. Как раньше о воде и хлебе, так теперь приходилось молить еще и о дровах, выпрашивая их у прохожих.
…случалось, что, проснувшись, я не мог встать, так как одежда примерзла к стене. Но с этим уже ничего нельзя было поделать. Вагон был не утеплен, и даже тогда, когда вблизи печки стояла жара, немножко подальше от нее, у стен и люков, температура была значительно ниже нуля.
Полагавшийся нам хлебный паек мы получали с многодневными перерывами, так как запасов хватало всего на несколько дней, а до приезда в какой-нибудь большой город, где нас снова снабжали провиантом, мы ничего не получали.
Выдававшийся на весь вагон небольшой каравай хлеба обычно бывал насквозь промерзшим. Объяснялось это тем, что в вагоны погружали свежий хлеб - прямо из пекарни; он промерзал и крошился, как ледяная глыба.
Мы были всегда настолько голодны, что не могли дождаться, пока хлеб оттает в вагоне (для этого требовалось несколько часов). Крошки тщательно собирались и делились ложечкой.
Впрочем, даже когда хлеб был в запасе, нам выдавали его нерегулярно: один день мы получали свой паек утром, а на другой день поздно вечером. Таким образом в лучшем случае четверть фунта хлеба приходилось на полтора суток, разумеется, не считая тех дней, когда мы ничего не получали.
Если холод мы сейчас несколько меньше ощущали, то значительно больше страдали от жажды. По нескольку дней нам не попадало капли воды в рот. Мы тщательно соскребали иней и грязные, вонючие, ледяные сосульки, всегда свисавшие со стен, особенно в самом низу вагона, под нарами.
Совершенно ясно, что мы не тратили воды на мытье. Никто из нас за все это время не умывался. Мы обросли грязью, нас стала донимать чесотка, которой мы все переболели. Мы раздирали тело ногтями, и оно местами выглядело, как сплошная рана...
Одновременно стали неслыханно размножаться насекомые, которые кишмя кишели в каждом шве. Ни к чему не приводило то, что мы истребляли их тысячами. Они стали нашим бичом, не позволяя забыть о себе ни на одну минуту.
Куда нас везут? Это было главной темой наших догадок. Наконец какими-то путями к нам проникла весть, что нас везут в Иркутск, где поместят нас в александровскую тюрьму.
«Пусть уж, наконец, скорее будет этот Иркутск!» раздавались вздохи, когда печку нечем было топить, от адского сибирского мороза спирало дыхание, а голод скручивал кишки,
В Иркутск мы приехали поздно вечером. В вагоне возбужденное оживление. Мы не спим всю ночь. Наконец-то Иркутск! Начинаются обычные разговоры на тему о превосходстве тюремной камеры перед нашей движущейся клеткой...
Мы узнаем, что недавно тут была забастовка печатников. Бастующих избивали нагайками и заставляли приступить к работе. Тюрьма переполнена. Где-то под Иркутском устроен концентрационный лагерь. Как нас уверяют, очень сомнительно, чтобы нас приняли в тюрьму: булавке негде упасть...
Настроение падает. Проходит еще один день. Становится еще более очевидно, что надежды наши разлетятся в прах...
Поздно вечером поезд ни с того, ни с сего трогается. В вагоне тревога. Кое-кто пытается успокаивать, что, наверное, наш вагон переводят на другой путь. Проходит пять... десять... пятнадцать минут. Мы продолжаем ехать вперед. Надежды рушатся вдребезги. Мы по-настоящему покидаем Иркутск.
Лишь через несколько дней от проезжающих железнодорожников до нас дошли слухи, что неожиданность нашего отъезда из Иркутска была связана с тем, что иркутские рабочие намеревались напасть на поезд и отбить нас. Нам так и не удалось узнать, насколько это было верно. Но что отъезд наш был внезапным и неожиданным, свидетельствовало хотя бы то, что для нас не погрузили хлеба. Поэтому в течение нескольких следующих дней мы не получали своей четвертушки мерзлого хлеба.
Станции были редки и малы. Мы форменным образом подыхали с голоду. У многих товарищей уже не было сил, чтобы слезть с верхнего этажа нар. Кончилось у нас и топливо, а на дворе, особенно по ночам, стояли сильные морозы...
Иногда… поезд наш останавливался рядом с эшелонами коалиционных войск. Прекрасно экипированные американцы с любопытством разглядывали нас, расспрашивая, кто мы такие...
Все разговоры неизменно кончались тем, что заключенные просили хлеба. Несколько раз случалось, что солдаты соседнего с нами поезда принимались бросать нам банки консервов, галеты, бисквиты, папиросы и хлеб... Однажды в наш вагон попало сразу несколько банок консервов. Мы уже глотали слюнки при мысли об этих лакомствах, но не успели даже приступить к дележу, как конвой явился с обыском и отобрал у нас добычу.
Впоследствии начальство уже внимательно следило, чтобы наш поезд не останавливался вблизи воинских эшелонов...
От Иркутска железнодорожной линией безраздельно владели японцы, и на станциях хозяйничали японские отряды. Железнодорожники здесь были более терроризированы, чем где-либо в другом месте, и это самым гибельным образом отражалось на нашем снабжении.
Проезжаем Байкал... В вагоне тишина, прерываемая лишь стонами.
Рядом со мной уже четвертый день лежит труп молодого товарища, с зелёным птичьим лицом. Не помогают настойчивые требования убрать труп. Он лежит длинный и голый. Остатки лохмотьев уже сняты с него из-за мороза, царящего в вагоне. Каждая тряпка нужна живым.
Вскоре после отъезда из Иркутска поезд наш вдруг остановился среди поля. Вагон наш открывается, и нам приказывают вылезать. На дворе снег по пояс. Заключенные поспешно выскакивают. У большинства нет обуви, ноги обмотаны тряпками или в шлепанцах, почти все в одном белье. Одного товарища, немца, который был болен и недостаточно быстро слезал с нар, солдаты сбросили на печку, и он сломал себе несколько ребер.
Обыск производился в поисках одежды, которая могла бы пригодиться солдатам. Но нет ничего, что стоило бы взять. Все в «штатских» лохмотьях... С одного Данилова только стащили брюки «галифе» и оставили его в клочьях кальсон. Хотели забрать у него и сапоги, но они оказались настолько малы, что их оставили ему.
…я окинул взглядом сбившихся в кучу товарищей. Давно я уже не видел их всех вместе при полном дневном освещении. Сердце у меня сжалось, когда я взглянул на эту кучу скелетов, с землистыми, обросшими лицами и глубоко запавшими глазами.
Несколько человек, у которых единственным одеянием было тюремное белье, собрались вместе, накрывшись одеялом, как шалью. Несколько товарищей расстелили на снегу остатки какой-то подстилки - одеяла, чтобы защитить от холода полубосые ноги в шлепанцах или завернутые в тряпки. Нервными, тревожными движениями, чтобы не раздражать покрикивающих конвоиров, все старались согреться, переминаясь с ноги на ногу и притопывая на месте.
Операция эта длилась по меньшей мере минут пятнадцать. Наши палачи и не думали торопиться. Издеваясь над заключенными и толкая их, они рылись в вещах, заглядывали в узлы, которые еще оставались у нескольких заключенных, осматривали каждого, чтобы стащить все, что возможно.
Такие же обыски были произведены по всему поезду. Мы вернулись в свою выстывшую клетку, промерзшие до костей и терроризированные, но в то же время облегченно вздыхая, что это кончилось.
Потянулись долгие-долгие дни, не прерываемые ничем, даже выдачей хлебного пайка. Станции были очень редки. Дни шли за днями, и случалось, что в течение суток нам не удавалось получить ни кусочка хлеба.
На одной из маленьких станций двери порывисто распахиваются и солдаты вталкивают в наш вагон какого-то человека. В вагоне темно. Человек громко всхлипывает и вырывается, потом бросается к дверям и ломится в них. Конвой с руганью уходит от вагона.
Все в вагоне поражены. До этого бывало, что у нас забирали людей, но еще ни разу не случалось, чтобы к нам прибывал новый товарищ по несчастью. Через несколько минут все разъяснилось: оказывается, человек, которого к нам упрятали, один из конвойных солдат, пьяный, как стелька. Обливаясь пьяными слезами и хныча, он жалуется, что начальник поезда велел запереть его вместе с заключенными. Вероятно, он там порядком набедокурил, так как за одно пьянство наш конвой никогда не наказывался. Теперь он трусит и всхлипывая что-то лепечет о расстреле. Наконец он немного успокаивается и начинает изливаться в своих сердечных чувствах к заключенным. Через час уже слышно, как он храпит...
Утром наш гость упорхнул на свободу... Выспавшись, солдат был очень любезен с нами и обещал, что как только вырвется из вагона, постарается время от времени доставлять нам по ковриге хлеба. Некоторые товарищи принимали это всерьез и старались еще более задобрить его и расположить к себе.
Прошло несколько часов, наступали ранние зимние сумерки. Вдруг наш поезд остановился на каком-то маленьком железнодорожном полустанке. К нашему вагону подходит группа солдат со вчерашним гостем, во главе с унтер-офицером. Раздается приказ отпирать двери.
В вагоне смятение и тревога. Наконец дверь отперта. Унтер-офицер требует, чтобы мы немедленно вернули ночевавшему у нас солдату украденные деньги и перочинный ножик. Мы молчим, не зная, что это должно означать. Конвой выгоняет нас из вагона, производит личные обыски, а потом тщательно обыскивает вагон. Мы стоим на снегу, на морозе, щелкая зубами. Вначале я предполагал, что это просто провокация, но тщательность обыска немного смутила меня. А вдруг это правда?
Обыск не дал никаких результатов. Солдаты ругаются, грозятся, что мы все передохнем на морозе, если не выдадим виновных. Так мы стоим на морозе по меньшей мере полчаса. Солдат старается узнать заключенных, спавших рядом с ним. Наконец он узнает двух молодых парней, которые действительно спали возле него.
Обоих заключенных отводят в сторону и угрожают немедленным расстрелом. Оба упорно опровергают взведенное на них подозрение. Конвой ставит их рядом, вскидывает винтовки, раздается команда: пли! Но выстрелы не раздаются. Очевидно, они заранее сговорились таким образом терроризировать заключенных.
Поезд получает сигнал к отправлению. Конвой поспешно вталкивает нас в вагон, предупреждая, что если на следующей станции мы не вернем ножика и денег и не выдадим «виновных», нас будут держать на морозе до тех пор, пока мы все не передохнем, а для примера кое-кого расстреляют...
Прошло полтора или два часа, и поезд наш снова остановился. Снова нас выгнали на снег. Начался повторный обыск.
Наконец в щели нар, где спал солдат и двое заподозренных товарищей, между досками конвой нашел маленький ножик - собственность солдата. Денег не нашли.
Бешенство палачей достигло высшего предела. Поезд снова тронулся. Нас втолкнули в вагон, и вместе с нами сели солдаты. Они во что бы то ни стало хотели вынудить «признание». После того как ножик был найден, солдат, которого якобы обокрали, стал что-то мягче говорить о деньгах и даже выразил предположение, не потерял ли он их случайно, когда его, пьяного, тащили к поезду. Однако «следствие» не прекращалось. «Авторитет» наших палачей, очевидно, требовал, чтобы они не отступали без жертвы. В пути они продолжали издеваться над двумя обвиняемыми, приставляли им револьверные дула к вискам, угрожали расстрелом и т. п., но те упорно все отрицали.
Так мы доехали до какой-то маленькой станции. Поезд остановился. Солдаты вышли вместе с унтер-офицером. В вагоне воцарилась мертвая тишина, только один из обвиняемых товарищей, молоденький казак-телеграфист, тихонько всхлипывал.
Двери снова открываются. Вызывают обоих товарищей.
Через минуту слышится громкий вопль и ружейный залп, потом 2-3 одиночных револьверных выстрела. Глухая тишина. К вагону подходит солдат и приказывает выйти еще двум товарищам, чтобы убрать трупы. Оба трупа складывают на площадку нашего вагона. Поезд трогается. Из-за тонкой стенки вагона слышатся стоны подстреленных, но недобитых товарищей. В них стреляли впотьмах и не слишком метко. Тянутся долгие мучительные минуты. В вагоне стоит такая тишина, что кажется, ни живой души в нем нет. Слышится только стук колес и стоны расстрелянных.
Вдруг дикий крик, визг, потом нечеловеческий смех прорезает тишину вагона. В ужасе вскакивают заключенные и бросаются в сторону от угла, из которого доносится этот звериный вой... Не выдержали нервы одного из товарищей в вагоне и он лишился рассудка...
Проходили дни, а в вагоне нашем все еще раздавался то дикий хохот, то страшный вой... Несколько недель спустя, уже в Никольск-Уссурийске, он умолк навсегда.
Подъезжаем к Чите, «столице» атамана Семенова, о котором мы давно уже слыхали. Поезд наш оцепляет кордон солдат-монголов из отряда Семенова. У каждого люка становится солдат в длинном козьем тулупе с большим меховым воротником. Ни на минуту не разрешают открывать люки. Поднимается стрельба по храбрецам, пытающимся высунуть нос.
В вагоне могильное настроение: мы голодны, к тому же откуда-то до нас дошел слух о требовании Семенова, чтобы нас выдали ему. Мы столько наслушались в пути о зверствах Семенова, что весть эта многим товарищам кажется правдоподобной...
Наконец мы двинулись из Читы дальше на восток. Все облегченно вздохнули...
Проезжаем Манчжурию...
Два крупных события нарушили монотонность нашей убогой жизни.
Первое из них произошло на маленьком полустанке... Был прекрасный солнечный день. Мы открыли люки… чтобы немного подышать свежим воздухом. Однако раздается приказ закрыть люки. Одновременно до нас доносится крик и шум из последних вагонов нашего поезда. Мы прильнули к отверстиям в стенах, к щелям в неплотно прикрытых люках. Разумеется, мы не можем разглядеть, что случилось в конце состава, но видим, что происходит в поле, против нашего поезда.
На расстоянии 150-200 шагов выстраиваются, раскинувшись цепью, 20-30 солдат с 2 пулеметами. Вскоре шагах в 15-20 от цепи появляется группа солдат и среди них кучка заключенных. Солдаты рассыпаются в стороны с криком: «беги!» В ту же минуту начинают трещать пулеметы. Заключенные падают на землю. Пулеметы смолкают. Через мгновение осужденные вскакивают и бросаются бежать. Пулеметы снова начинают действовать. Одновременно бегущих обстреливают раскинувшиеся цепью солдаты. Сцена эта повторяется несколько раз подряд.
Кровь застыла у нас в жилах. Мы видали уже не одно зверское убийство, но никогда еще мы не были потрясены так, как теперь этой охотой, разыгравшейся у нас на глазах.
Одновременно в нашем вагоне и в других вагонах разразилась буря отчаянного негодования.
С криками мы бросились на стенки вагонов, стуча в них ногами и кулаками; сразу раскрылись все люки, и дикий вопль вырвался из груди сотен людей, наполняя тихую станцию оглушительными грохотом и шумом. Мы бросились к дверям, силясь выломать их. Что происходило там, в поле, где расстреливали наших товарищей, мы уже не знали. Мы не отдавали себе отчета в том, чем кончится этот бунт. Бешеная ненависть ослепила и оглушила нас.
Прошло с полминуты, и пулеметы, стоявшие в поле, обратились против нас: над головами у нас засвистели пули. Весь конвой выскочил из вагонов, осыпая нас пулями. Мы повалились на пол. Бунт стал затихать. Стрельба скоро прекратилась, и только крики, ругань и угрозы конвоя слышались еще...
В нашем вагоне никто не пострадал от стрельбы, в смежном было двое раненых, какие потери понесли следующие вагоны, мы не знали. Мы слышали, как комендант поезда требовал у начальника станции рабочих с лопатами, чтобы закопать расстрелянных, и сквозь щели мы видели этих рабочих.
Когда волнение немного улеглось, поезд двинулся дальше. Отношения с конвоем еще больше обострились. Стрельба и ругань стали обычным ответом на требования выдать полагавшийся нам паек.
Второе событие произошло несколько дней спустя. В одном из вагонов нашего поезда ехало несколько десятков женщин. Вагон этот находился далеко от нас, и мы долгое время ничего о нем не знали.
Однажды вечером до нас донеслись крики и шум.
…оказывается, пьяные офицеры пытаются вытащить из вагона нескольких женщин для принятия участия в их пьяных оргиях.
Предыдущий бунт дал уже нам известный опыт и укрепил в нас веру в себя. Теперь мы снова поднимаем шум, к нам присоединяются все новые и новые вагоны. Пули и грохот раздаются в вечерней тишине. Захваченный врасплох конвой поспешно выкатывает пулеметы и снова начинается стрельба...
На какой-то большой станции… поезд наш обратил на себя внимание группы американских офицеров. Рослые, хорошо откормленные янки широко раскрывали глаза при виде искаженных лиц, выглядывающих из люков. Защелкали кодаки: офицеры увековечивали на фотографических пластинках наиболее интересные физиономии большевиков. Взамен они купили 50-60 ковриг хлеба и велели раздать их заключенным.
Начались расспросы, куда и откуда нас везут. Дежурный офицер пытался сам удовлетворить любопытство своих американских коллег, но те хотели вступить в непосредственную беседу с нами...
Американцы сообщили нам, что дали о нас знать своим коллегам вдоль железнодорожной линии и что на ближайшей станции нас будет ждать хлеб. Действительно, по пути до Никольска мы получали два или три раза по караваю хлеба на вагон.
Это не значит, что мы были более сыты, так как настолько же меньше мы получали хлеба от конвоя. Вообще наш конвой был очень недоволен этой непрошенной опекой американцев и недовольство свое вымещал на нас, одновременно любезничая с американцами и стараясь оправдать перед ними ужасное состояние заключенных.
При первой встрече с американскими офицерами я попытался обратить их внимание на вагон с женщинами.
Но удивленные американцы никак не могли сообразить, что мне нужно. Им в голову не приходило, что в эшелоне военнопленных могут находиться женщины...
Стоявший в отдалении офицер нашего конвоя набросился на меня с руганью и угрозами. Это еще сильнее разожгло любопытство американцев. Они пошли в указанном направлении и наткнулись на вагон с женщинами. Дежурный офицер был взбешен и грозил «застрелить как собаку», но не сделал этого, видимо, из-за боязни перед американскими офицерами, которые догадались о причине его гнева.
Во второй половине ноября мы оказались в Никольск-Уссурийске...
Лишь через два или три дня нам приказали вылезать из вагонов...
Нас отвели километра на полтора от поезда и выстроили... Нас было уже значительно меньше, чем семь недель назад, когда мы так же все вместе стояли рядами в тюремном дворе...
Оцепленные усиленным конвоем и выставленными в некотором отдалении пулеметами, мы простояли так довольно долго. Мы дрожали от холода и старались немного согреться, подпрыгивая и притопывая ногами; слабые пытались присесть на корточки, но солдаты, орудуя прикладами, немедленно наводили «порядок».
Был уже полдень, когда подъехали офицеры нашего конвоя и группа казачьих офицеров. Вместе с ними приехал отряд казаков... «Смирно!» прозвучала команда. «Штаб» с минуту внимательно разглядывал нас. Наконец старший по рангу офицер начал крыть нас отборнейшей матерщиной, ругая нас изменниками родины, немецкими агентами и т. д.
Мы молча стояли... Наконец он кончил. Тотчас же раздалась команда: «Евреи и немцы, шаг вперед!»
Но ни один человек не шевельнулся. Все замерли, ожидая, что будет дальше.
- Ах, вы так?..
Командир оборачивается к казачьему отряду, стоящему позади него, и дает команду. Через мгновение казачий отряд, во главе с офицерами, как буря несется на нас. Солдаты, оцеплявшие нас с боков, выставляют штыки вперед.
Мы втиснуты между двух стен штыков. Спереди с гиканьем на нас мчится вскачь отряд кавалеристов.
Обнаженные сабли молниями сверкают на солнце.
Мы стараемся съежиться, напираем в стороны, чтобы ускользнуть от атакующих. Передние ряды, уже смятые лошадьми, нажимают на нас. Люди мечутся, падают, опрокидывая других. Наконец казаки настигают нас, стоящих в центре каре, и, нанося саблями удары плашмя, вихрем проносятся дальше. Через мгновение они поворачивают и начинают «атаку» сзади, проносясь вперед.
Несмотря на крики и угрозы, многие не могут подняться. Кое-кто стоит на одной ноге, опираясь на товарищей. У некоторых кровавыми полосами рассечены лица, переломаны ребра, порезаны руки, перебиты ноги.
…мне досталось несколько ударов саблей плашмя по спине, у меня был небольшой порез на голове, ушибы на руке и ноге и изодрано лицо. Но я почти не ощущал боли. Я испытывал только бессильное бешенство.
В наших рядах воцарилась тишина: молча люди ощупывали раны и ушибы. Многие морщились от боли, но не слышалось ни одного стона.
«Атаман» выпалил еще одну речь и уехал...
Снова приводятся в порядок расстроенные ряды, и мы, прихрамывая, идем под конвоем еще дальше в поле, подальше от города, где опять останавливаемся.
Городское рабочее население узнало о нас, и все холмы вокруг покрылись десятками и сотнями людей. Многие принесли с собой хлеб, булки, горшки с огурцами и капустой. Но конвой никого не подпускает близко к нам.
Через головы солдат из толпы летят в нашу сторону куски хлеба, булки, яблоки и огурцы. Не каждый кусок долетает достаточно близко к рядам. Кое-кто из заключенных вырывается из рядов и бежит поднять их с земли. За ними с руганью бросаются солдаты и, настигнув, избивают прикладами.
Наиболее слабые заключенные валятся на землю, не будучи в силах стоять на ногах. Когда избиение прикладами перестает помогать, их выволакивают за руки или за ноги из шеренги и сваливают в сторонке. Груда неподвижно лежащих заключенных растет: ежеминутно кто-нибудь падает, чтобы больше уже не подняться.
Через несколько часов уже десятки людей лежат в отдалении на холмике в 100 или 200 шагах от нас.
В толпе слышатся громкий плач и причитания над нами. Женщины грозят солдатам и все сильнее напирают на цепь конвоя. Какой-то мальчуган вырывается из толпы, как заяц, проскакивает мимо солдат, пробегает еще 100-150 шагов, отделяющих его от груды лежащих тел, и бросает полумертвым заключенным несколько булок. Но из нескольких десятков лежащих людей только у двоих-троих еще хватает силы подползти и поднять булки.
Маневр этот повторяется несколько раз. Вдруг какая-то маленькая девочка с горшком в руке перебегает кордон, но тут же спотыкается и падает. Подбегает взбешенный солдат и замахивается на нее прикладом. Из толпы вырывается женщина, отталкивает ближайшего солдата и бросается на помощь. Девочка плачет и растерянно смотрит на разбитый горшок. Толпа волнуется. Слышна громкая ругань. Ситуация становится угрожающей для конвоя, ибо толпа все растет и становится все более активной.
Солнце закатывается. Мороз усиливается. Никто уже не может устоять на месте. Все ходят, подпрыгивают, похлопывают себя руками, чтобы заставить кровь сильнее циркулировать.
Ежеминутно вспыхивают скандалы. Солдаты все чаще поднимают стрельбу. Пули свистят над головами.
Так наступают сумерки. Наконец приезжают офицеры и отдают приказ снова садиться в вагоны.
Уже стемнело. Солдаты тоже голодны. Это усиливает их бешенство. Бегом, партиями по нескольку десятков человек, нас гонят к вагонам. Мы не в силах уже влезть Солдаты изливают на нас скопившееся за целый день раздражение и бьют нас прикладами...
В вагоне темно. Начинаем перекличку: оказывается, наша коммуна частично распалась. Ряд товарищей попал к нам из других вагонов. Мы считаем - нас 38 человек.
Мы промерзли до костей. Вагон выстужен. Печка холодная, дров - ни одного полена... Мы укладываемся спать на новом месте, потому что и вагон нам достался другой.
Через несколько дней после отъезда из Челябинска наш поезд вдруг остановился посреди поля. Открыли вагоны, выпустили заключенных и выстроили их в колонны... Вдали стояли пулеметы и цепь солдат. Нас построили в шеренги, по десяти человек в каждой.
Неизвестно откуда и почему среди терроризированных заключенных вдруг молниеносно разнеслась весть, что каждый десятый будет расстрелян. Никто поэтому не хотел быть десятым в ряду. Каждый, кто замечал, что находится крайним в шеренге, перебегал на другое место. Началось дикое избиение заключенных, перебегающих из шеренги в шеренгу. Один из солдат штыком пригвоздил к земле заключенного... Нас пересчитали, и в каждом вагоне назначили старосту, ответственного за порядок и сохранность заключенных...
[Читать далее]После того как старосты были назначены, комендант произнес краткую речь, в которой пригрозил, что в случае побега хотя бы одного заключенного, будет расстрелян каждый десятый и прежде всего староста вагона. Говорили, что другим заключенным он угрожал расстрелом всех остальных товарищей по вагону.
Прошло несколько недель, из наших рядов один за другим выбывали товарищи, нас не хотели принимать ни в одну из переполненных до отказа тюрем, вечно пьяный конвой (в особенности офицеры), казалось, позабыл о назначенных старостах...
Был уже конец октября, когда мы подъехали к станции Тайга. На полях лежал снег. В вагоне осталось уже только сорок восемь человек.
Одеты мы были теперь несколько лучше, так как смерть каждого товарища дарила живых остатками его лохмотьев.
Вынос умерших обычно происходил под покровом ночи, на маленьких станциях, чтобы ни в ком не возбудить излишнего любопытства. Иногда покойники по нескольку дней оставались в вагоне. Нашим палачам незачем было торопиться с уборкой трупов. Нам еще труднее было поворачиваться в своей клетке, когда мертвый товарищ отнимал столько места у нас, живых.
На станции Тайга в наших вагонах устроили нары и поставили печки.
В четвертый раз со дня отъезда из Самары мы все собрались вне вагона. Те, что были особенно плохо одеты, стояли кучкой, накрываясь одеялом. Лучше одетые таскали под конвоем доски для нар.
На расстоянии 30-40 шагов от нашего эшелона стояла кучка женщин и детей, глядевшая на нас с изумлением и ужасом. Кое-кто пытался подойти к нам, но конвой грубо отгонял их прикладами...
Рабочий из железнодорожных мастерских, ставивший в вагоне печку, рассказывал нам новости. Все рабочие, особенно железнодорожники, считают себя большевиками. Отряд в несколько сот железнодорожников оказал чехам вооруженный отпор. Был форменный бой. Многих расстреляли, остальные бежали в тайгу...
Установка печей, разумеется, еще не означала, что мы будем обеспечены дровами или углем и что мы уже никогда не будем мерзнуть. Вскоре мы убедились в этом, когда кончился запас топлива, доставленный нам в Тайге. Как раньше о воде и хлебе, так теперь приходилось молить еще и о дровах, выпрашивая их у прохожих.
…случалось, что, проснувшись, я не мог встать, так как одежда примерзла к стене. Но с этим уже ничего нельзя было поделать. Вагон был не утеплен, и даже тогда, когда вблизи печки стояла жара, немножко подальше от нее, у стен и люков, температура была значительно ниже нуля.
Полагавшийся нам хлебный паек мы получали с многодневными перерывами, так как запасов хватало всего на несколько дней, а до приезда в какой-нибудь большой город, где нас снова снабжали провиантом, мы ничего не получали.
Выдававшийся на весь вагон небольшой каравай хлеба обычно бывал насквозь промерзшим. Объяснялось это тем, что в вагоны погружали свежий хлеб - прямо из пекарни; он промерзал и крошился, как ледяная глыба.
Мы были всегда настолько голодны, что не могли дождаться, пока хлеб оттает в вагоне (для этого требовалось несколько часов). Крошки тщательно собирались и делились ложечкой.
Впрочем, даже когда хлеб был в запасе, нам выдавали его нерегулярно: один день мы получали свой паек утром, а на другой день поздно вечером. Таким образом в лучшем случае четверть фунта хлеба приходилось на полтора суток, разумеется, не считая тех дней, когда мы ничего не получали.
Если холод мы сейчас несколько меньше ощущали, то значительно больше страдали от жажды. По нескольку дней нам не попадало капли воды в рот. Мы тщательно соскребали иней и грязные, вонючие, ледяные сосульки, всегда свисавшие со стен, особенно в самом низу вагона, под нарами.
Совершенно ясно, что мы не тратили воды на мытье. Никто из нас за все это время не умывался. Мы обросли грязью, нас стала донимать чесотка, которой мы все переболели. Мы раздирали тело ногтями, и оно местами выглядело, как сплошная рана...
Одновременно стали неслыханно размножаться насекомые, которые кишмя кишели в каждом шве. Ни к чему не приводило то, что мы истребляли их тысячами. Они стали нашим бичом, не позволяя забыть о себе ни на одну минуту.
Куда нас везут? Это было главной темой наших догадок. Наконец какими-то путями к нам проникла весть, что нас везут в Иркутск, где поместят нас в александровскую тюрьму.
«Пусть уж, наконец, скорее будет этот Иркутск!» раздавались вздохи, когда печку нечем было топить, от адского сибирского мороза спирало дыхание, а голод скручивал кишки,
В Иркутск мы приехали поздно вечером. В вагоне возбужденное оживление. Мы не спим всю ночь. Наконец-то Иркутск! Начинаются обычные разговоры на тему о превосходстве тюремной камеры перед нашей движущейся клеткой...
Мы узнаем, что недавно тут была забастовка печатников. Бастующих избивали нагайками и заставляли приступить к работе. Тюрьма переполнена. Где-то под Иркутском устроен концентрационный лагерь. Как нас уверяют, очень сомнительно, чтобы нас приняли в тюрьму: булавке негде упасть...
Настроение падает. Проходит еще один день. Становится еще более очевидно, что надежды наши разлетятся в прах...
Поздно вечером поезд ни с того, ни с сего трогается. В вагоне тревога. Кое-кто пытается успокаивать, что, наверное, наш вагон переводят на другой путь. Проходит пять... десять... пятнадцать минут. Мы продолжаем ехать вперед. Надежды рушатся вдребезги. Мы по-настоящему покидаем Иркутск.
Лишь через несколько дней от проезжающих железнодорожников до нас дошли слухи, что неожиданность нашего отъезда из Иркутска была связана с тем, что иркутские рабочие намеревались напасть на поезд и отбить нас. Нам так и не удалось узнать, насколько это было верно. Но что отъезд наш был внезапным и неожиданным, свидетельствовало хотя бы то, что для нас не погрузили хлеба. Поэтому в течение нескольких следующих дней мы не получали своей четвертушки мерзлого хлеба.
Станции были редки и малы. Мы форменным образом подыхали с голоду. У многих товарищей уже не было сил, чтобы слезть с верхнего этажа нар. Кончилось у нас и топливо, а на дворе, особенно по ночам, стояли сильные морозы...
Иногда… поезд наш останавливался рядом с эшелонами коалиционных войск. Прекрасно экипированные американцы с любопытством разглядывали нас, расспрашивая, кто мы такие...
Все разговоры неизменно кончались тем, что заключенные просили хлеба. Несколько раз случалось, что солдаты соседнего с нами поезда принимались бросать нам банки консервов, галеты, бисквиты, папиросы и хлеб... Однажды в наш вагон попало сразу несколько банок консервов. Мы уже глотали слюнки при мысли об этих лакомствах, но не успели даже приступить к дележу, как конвой явился с обыском и отобрал у нас добычу.
Впоследствии начальство уже внимательно следило, чтобы наш поезд не останавливался вблизи воинских эшелонов...
От Иркутска железнодорожной линией безраздельно владели японцы, и на станциях хозяйничали японские отряды. Железнодорожники здесь были более терроризированы, чем где-либо в другом месте, и это самым гибельным образом отражалось на нашем снабжении.
Проезжаем Байкал... В вагоне тишина, прерываемая лишь стонами.
Рядом со мной уже четвертый день лежит труп молодого товарища, с зелёным птичьим лицом. Не помогают настойчивые требования убрать труп. Он лежит длинный и голый. Остатки лохмотьев уже сняты с него из-за мороза, царящего в вагоне. Каждая тряпка нужна живым.
Вскоре после отъезда из Иркутска поезд наш вдруг остановился среди поля. Вагон наш открывается, и нам приказывают вылезать. На дворе снег по пояс. Заключенные поспешно выскакивают. У большинства нет обуви, ноги обмотаны тряпками или в шлепанцах, почти все в одном белье. Одного товарища, немца, который был болен и недостаточно быстро слезал с нар, солдаты сбросили на печку, и он сломал себе несколько ребер.
Обыск производился в поисках одежды, которая могла бы пригодиться солдатам. Но нет ничего, что стоило бы взять. Все в «штатских» лохмотьях... С одного Данилова только стащили брюки «галифе» и оставили его в клочьях кальсон. Хотели забрать у него и сапоги, но они оказались настолько малы, что их оставили ему.
…я окинул взглядом сбившихся в кучу товарищей. Давно я уже не видел их всех вместе при полном дневном освещении. Сердце у меня сжалось, когда я взглянул на эту кучу скелетов, с землистыми, обросшими лицами и глубоко запавшими глазами.
Несколько человек, у которых единственным одеянием было тюремное белье, собрались вместе, накрывшись одеялом, как шалью. Несколько товарищей расстелили на снегу остатки какой-то подстилки - одеяла, чтобы защитить от холода полубосые ноги в шлепанцах или завернутые в тряпки. Нервными, тревожными движениями, чтобы не раздражать покрикивающих конвоиров, все старались согреться, переминаясь с ноги на ногу и притопывая на месте.
Операция эта длилась по меньшей мере минут пятнадцать. Наши палачи и не думали торопиться. Издеваясь над заключенными и толкая их, они рылись в вещах, заглядывали в узлы, которые еще оставались у нескольких заключенных, осматривали каждого, чтобы стащить все, что возможно.
Такие же обыски были произведены по всему поезду. Мы вернулись в свою выстывшую клетку, промерзшие до костей и терроризированные, но в то же время облегченно вздыхая, что это кончилось.
Потянулись долгие-долгие дни, не прерываемые ничем, даже выдачей хлебного пайка. Станции были очень редки. Дни шли за днями, и случалось, что в течение суток нам не удавалось получить ни кусочка хлеба.
На одной из маленьких станций двери порывисто распахиваются и солдаты вталкивают в наш вагон какого-то человека. В вагоне темно. Человек громко всхлипывает и вырывается, потом бросается к дверям и ломится в них. Конвой с руганью уходит от вагона.
Все в вагоне поражены. До этого бывало, что у нас забирали людей, но еще ни разу не случалось, чтобы к нам прибывал новый товарищ по несчастью. Через несколько минут все разъяснилось: оказывается, человек, которого к нам упрятали, один из конвойных солдат, пьяный, как стелька. Обливаясь пьяными слезами и хныча, он жалуется, что начальник поезда велел запереть его вместе с заключенными. Вероятно, он там порядком набедокурил, так как за одно пьянство наш конвой никогда не наказывался. Теперь он трусит и всхлипывая что-то лепечет о расстреле. Наконец он немного успокаивается и начинает изливаться в своих сердечных чувствах к заключенным. Через час уже слышно, как он храпит...
Утром наш гость упорхнул на свободу... Выспавшись, солдат был очень любезен с нами и обещал, что как только вырвется из вагона, постарается время от времени доставлять нам по ковриге хлеба. Некоторые товарищи принимали это всерьез и старались еще более задобрить его и расположить к себе.
Прошло несколько часов, наступали ранние зимние сумерки. Вдруг наш поезд остановился на каком-то маленьком железнодорожном полустанке. К нашему вагону подходит группа солдат со вчерашним гостем, во главе с унтер-офицером. Раздается приказ отпирать двери.
В вагоне смятение и тревога. Наконец дверь отперта. Унтер-офицер требует, чтобы мы немедленно вернули ночевавшему у нас солдату украденные деньги и перочинный ножик. Мы молчим, не зная, что это должно означать. Конвой выгоняет нас из вагона, производит личные обыски, а потом тщательно обыскивает вагон. Мы стоим на снегу, на морозе, щелкая зубами. Вначале я предполагал, что это просто провокация, но тщательность обыска немного смутила меня. А вдруг это правда?
Обыск не дал никаких результатов. Солдаты ругаются, грозятся, что мы все передохнем на морозе, если не выдадим виновных. Так мы стоим на морозе по меньшей мере полчаса. Солдат старается узнать заключенных, спавших рядом с ним. Наконец он узнает двух молодых парней, которые действительно спали возле него.
Обоих заключенных отводят в сторону и угрожают немедленным расстрелом. Оба упорно опровергают взведенное на них подозрение. Конвой ставит их рядом, вскидывает винтовки, раздается команда: пли! Но выстрелы не раздаются. Очевидно, они заранее сговорились таким образом терроризировать заключенных.
Поезд получает сигнал к отправлению. Конвой поспешно вталкивает нас в вагон, предупреждая, что если на следующей станции мы не вернем ножика и денег и не выдадим «виновных», нас будут держать на морозе до тех пор, пока мы все не передохнем, а для примера кое-кого расстреляют...
Прошло полтора или два часа, и поезд наш снова остановился. Снова нас выгнали на снег. Начался повторный обыск.
Наконец в щели нар, где спал солдат и двое заподозренных товарищей, между досками конвой нашел маленький ножик - собственность солдата. Денег не нашли.
Бешенство палачей достигло высшего предела. Поезд снова тронулся. Нас втолкнули в вагон, и вместе с нами сели солдаты. Они во что бы то ни стало хотели вынудить «признание». После того как ножик был найден, солдат, которого якобы обокрали, стал что-то мягче говорить о деньгах и даже выразил предположение, не потерял ли он их случайно, когда его, пьяного, тащили к поезду. Однако «следствие» не прекращалось. «Авторитет» наших палачей, очевидно, требовал, чтобы они не отступали без жертвы. В пути они продолжали издеваться над двумя обвиняемыми, приставляли им револьверные дула к вискам, угрожали расстрелом и т. п., но те упорно все отрицали.
Так мы доехали до какой-то маленькой станции. Поезд остановился. Солдаты вышли вместе с унтер-офицером. В вагоне воцарилась мертвая тишина, только один из обвиняемых товарищей, молоденький казак-телеграфист, тихонько всхлипывал.
Двери снова открываются. Вызывают обоих товарищей.
Через минуту слышится громкий вопль и ружейный залп, потом 2-3 одиночных револьверных выстрела. Глухая тишина. К вагону подходит солдат и приказывает выйти еще двум товарищам, чтобы убрать трупы. Оба трупа складывают на площадку нашего вагона. Поезд трогается. Из-за тонкой стенки вагона слышатся стоны подстреленных, но недобитых товарищей. В них стреляли впотьмах и не слишком метко. Тянутся долгие мучительные минуты. В вагоне стоит такая тишина, что кажется, ни живой души в нем нет. Слышится только стук колес и стоны расстрелянных.
Вдруг дикий крик, визг, потом нечеловеческий смех прорезает тишину вагона. В ужасе вскакивают заключенные и бросаются в сторону от угла, из которого доносится этот звериный вой... Не выдержали нервы одного из товарищей в вагоне и он лишился рассудка...
Проходили дни, а в вагоне нашем все еще раздавался то дикий хохот, то страшный вой... Несколько недель спустя, уже в Никольск-Уссурийске, он умолк навсегда.
Подъезжаем к Чите, «столице» атамана Семенова, о котором мы давно уже слыхали. Поезд наш оцепляет кордон солдат-монголов из отряда Семенова. У каждого люка становится солдат в длинном козьем тулупе с большим меховым воротником. Ни на минуту не разрешают открывать люки. Поднимается стрельба по храбрецам, пытающимся высунуть нос.
В вагоне могильное настроение: мы голодны, к тому же откуда-то до нас дошел слух о требовании Семенова, чтобы нас выдали ему. Мы столько наслушались в пути о зверствах Семенова, что весть эта многим товарищам кажется правдоподобной...
Наконец мы двинулись из Читы дальше на восток. Все облегченно вздохнули...
Проезжаем Манчжурию...
Два крупных события нарушили монотонность нашей убогой жизни.
Первое из них произошло на маленьком полустанке... Был прекрасный солнечный день. Мы открыли люки… чтобы немного подышать свежим воздухом. Однако раздается приказ закрыть люки. Одновременно до нас доносится крик и шум из последних вагонов нашего поезда. Мы прильнули к отверстиям в стенах, к щелям в неплотно прикрытых люках. Разумеется, мы не можем разглядеть, что случилось в конце состава, но видим, что происходит в поле, против нашего поезда.
На расстоянии 150-200 шагов выстраиваются, раскинувшись цепью, 20-30 солдат с 2 пулеметами. Вскоре шагах в 15-20 от цепи появляется группа солдат и среди них кучка заключенных. Солдаты рассыпаются в стороны с криком: «беги!» В ту же минуту начинают трещать пулеметы. Заключенные падают на землю. Пулеметы смолкают. Через мгновение осужденные вскакивают и бросаются бежать. Пулеметы снова начинают действовать. Одновременно бегущих обстреливают раскинувшиеся цепью солдаты. Сцена эта повторяется несколько раз подряд.
Кровь застыла у нас в жилах. Мы видали уже не одно зверское убийство, но никогда еще мы не были потрясены так, как теперь этой охотой, разыгравшейся у нас на глазах.
Одновременно в нашем вагоне и в других вагонах разразилась буря отчаянного негодования.
С криками мы бросились на стенки вагонов, стуча в них ногами и кулаками; сразу раскрылись все люки, и дикий вопль вырвался из груди сотен людей, наполняя тихую станцию оглушительными грохотом и шумом. Мы бросились к дверям, силясь выломать их. Что происходило там, в поле, где расстреливали наших товарищей, мы уже не знали. Мы не отдавали себе отчета в том, чем кончится этот бунт. Бешеная ненависть ослепила и оглушила нас.
Прошло с полминуты, и пулеметы, стоявшие в поле, обратились против нас: над головами у нас засвистели пули. Весь конвой выскочил из вагонов, осыпая нас пулями. Мы повалились на пол. Бунт стал затихать. Стрельба скоро прекратилась, и только крики, ругань и угрозы конвоя слышались еще...
В нашем вагоне никто не пострадал от стрельбы, в смежном было двое раненых, какие потери понесли следующие вагоны, мы не знали. Мы слышали, как комендант поезда требовал у начальника станции рабочих с лопатами, чтобы закопать расстрелянных, и сквозь щели мы видели этих рабочих.
Когда волнение немного улеглось, поезд двинулся дальше. Отношения с конвоем еще больше обострились. Стрельба и ругань стали обычным ответом на требования выдать полагавшийся нам паек.
Второе событие произошло несколько дней спустя. В одном из вагонов нашего поезда ехало несколько десятков женщин. Вагон этот находился далеко от нас, и мы долгое время ничего о нем не знали.
Однажды вечером до нас донеслись крики и шум.
…оказывается, пьяные офицеры пытаются вытащить из вагона нескольких женщин для принятия участия в их пьяных оргиях.
Предыдущий бунт дал уже нам известный опыт и укрепил в нас веру в себя. Теперь мы снова поднимаем шум, к нам присоединяются все новые и новые вагоны. Пули и грохот раздаются в вечерней тишине. Захваченный врасплох конвой поспешно выкатывает пулеметы и снова начинается стрельба...
На какой-то большой станции… поезд наш обратил на себя внимание группы американских офицеров. Рослые, хорошо откормленные янки широко раскрывали глаза при виде искаженных лиц, выглядывающих из люков. Защелкали кодаки: офицеры увековечивали на фотографических пластинках наиболее интересные физиономии большевиков. Взамен они купили 50-60 ковриг хлеба и велели раздать их заключенным.
Начались расспросы, куда и откуда нас везут. Дежурный офицер пытался сам удовлетворить любопытство своих американских коллег, но те хотели вступить в непосредственную беседу с нами...
Американцы сообщили нам, что дали о нас знать своим коллегам вдоль железнодорожной линии и что на ближайшей станции нас будет ждать хлеб. Действительно, по пути до Никольска мы получали два или три раза по караваю хлеба на вагон.
Это не значит, что мы были более сыты, так как настолько же меньше мы получали хлеба от конвоя. Вообще наш конвой был очень недоволен этой непрошенной опекой американцев и недовольство свое вымещал на нас, одновременно любезничая с американцами и стараясь оправдать перед ними ужасное состояние заключенных.
При первой встрече с американскими офицерами я попытался обратить их внимание на вагон с женщинами.
Но удивленные американцы никак не могли сообразить, что мне нужно. Им в голову не приходило, что в эшелоне военнопленных могут находиться женщины...
Стоявший в отдалении офицер нашего конвоя набросился на меня с руганью и угрозами. Это еще сильнее разожгло любопытство американцев. Они пошли в указанном направлении и наткнулись на вагон с женщинами. Дежурный офицер был взбешен и грозил «застрелить как собаку», но не сделал этого, видимо, из-за боязни перед американскими офицерами, которые догадались о причине его гнева.
Во второй половине ноября мы оказались в Никольск-Уссурийске...
Лишь через два или три дня нам приказали вылезать из вагонов...
Нас отвели километра на полтора от поезда и выстроили... Нас было уже значительно меньше, чем семь недель назад, когда мы так же все вместе стояли рядами в тюремном дворе...
Оцепленные усиленным конвоем и выставленными в некотором отдалении пулеметами, мы простояли так довольно долго. Мы дрожали от холода и старались немного согреться, подпрыгивая и притопывая ногами; слабые пытались присесть на корточки, но солдаты, орудуя прикладами, немедленно наводили «порядок».
Был уже полдень, когда подъехали офицеры нашего конвоя и группа казачьих офицеров. Вместе с ними приехал отряд казаков... «Смирно!» прозвучала команда. «Штаб» с минуту внимательно разглядывал нас. Наконец старший по рангу офицер начал крыть нас отборнейшей матерщиной, ругая нас изменниками родины, немецкими агентами и т. д.
Мы молча стояли... Наконец он кончил. Тотчас же раздалась команда: «Евреи и немцы, шаг вперед!»
Но ни один человек не шевельнулся. Все замерли, ожидая, что будет дальше.
- Ах, вы так?..
Командир оборачивается к казачьему отряду, стоящему позади него, и дает команду. Через мгновение казачий отряд, во главе с офицерами, как буря несется на нас. Солдаты, оцеплявшие нас с боков, выставляют штыки вперед.
Мы втиснуты между двух стен штыков. Спереди с гиканьем на нас мчится вскачь отряд кавалеристов.
Обнаженные сабли молниями сверкают на солнце.
Мы стараемся съежиться, напираем в стороны, чтобы ускользнуть от атакующих. Передние ряды, уже смятые лошадьми, нажимают на нас. Люди мечутся, падают, опрокидывая других. Наконец казаки настигают нас, стоящих в центре каре, и, нанося саблями удары плашмя, вихрем проносятся дальше. Через мгновение они поворачивают и начинают «атаку» сзади, проносясь вперед.
Несмотря на крики и угрозы, многие не могут подняться. Кое-кто стоит на одной ноге, опираясь на товарищей. У некоторых кровавыми полосами рассечены лица, переломаны ребра, порезаны руки, перебиты ноги.
…мне досталось несколько ударов саблей плашмя по спине, у меня был небольшой порез на голове, ушибы на руке и ноге и изодрано лицо. Но я почти не ощущал боли. Я испытывал только бессильное бешенство.
В наших рядах воцарилась тишина: молча люди ощупывали раны и ушибы. Многие морщились от боли, но не слышалось ни одного стона.
«Атаман» выпалил еще одну речь и уехал...
Снова приводятся в порядок расстроенные ряды, и мы, прихрамывая, идем под конвоем еще дальше в поле, подальше от города, где опять останавливаемся.
Городское рабочее население узнало о нас, и все холмы вокруг покрылись десятками и сотнями людей. Многие принесли с собой хлеб, булки, горшки с огурцами и капустой. Но конвой никого не подпускает близко к нам.
Через головы солдат из толпы летят в нашу сторону куски хлеба, булки, яблоки и огурцы. Не каждый кусок долетает достаточно близко к рядам. Кое-кто из заключенных вырывается из рядов и бежит поднять их с земли. За ними с руганью бросаются солдаты и, настигнув, избивают прикладами.
Наиболее слабые заключенные валятся на землю, не будучи в силах стоять на ногах. Когда избиение прикладами перестает помогать, их выволакивают за руки или за ноги из шеренги и сваливают в сторонке. Груда неподвижно лежащих заключенных растет: ежеминутно кто-нибудь падает, чтобы больше уже не подняться.
Через несколько часов уже десятки людей лежат в отдалении на холмике в 100 или 200 шагах от нас.
В толпе слышатся громкий плач и причитания над нами. Женщины грозят солдатам и все сильнее напирают на цепь конвоя. Какой-то мальчуган вырывается из толпы, как заяц, проскакивает мимо солдат, пробегает еще 100-150 шагов, отделяющих его от груды лежащих тел, и бросает полумертвым заключенным несколько булок. Но из нескольких десятков лежащих людей только у двоих-троих еще хватает силы подползти и поднять булки.
Маневр этот повторяется несколько раз. Вдруг какая-то маленькая девочка с горшком в руке перебегает кордон, но тут же спотыкается и падает. Подбегает взбешенный солдат и замахивается на нее прикладом. Из толпы вырывается женщина, отталкивает ближайшего солдата и бросается на помощь. Девочка плачет и растерянно смотрит на разбитый горшок. Толпа волнуется. Слышна громкая ругань. Ситуация становится угрожающей для конвоя, ибо толпа все растет и становится все более активной.
Солнце закатывается. Мороз усиливается. Никто уже не может устоять на месте. Все ходят, подпрыгивают, похлопывают себя руками, чтобы заставить кровь сильнее циркулировать.
Ежеминутно вспыхивают скандалы. Солдаты все чаще поднимают стрельбу. Пули свистят над головами.
Так наступают сумерки. Наконец приезжают офицеры и отдают приказ снова садиться в вагоны.
Уже стемнело. Солдаты тоже голодны. Это усиливает их бешенство. Бегом, партиями по нескольку десятков человек, нас гонят к вагонам. Мы не в силах уже влезть Солдаты изливают на нас скопившееся за целый день раздражение и бьют нас прикладами...
В вагоне темно. Начинаем перекличку: оказывается, наша коммуна частично распалась. Ряд товарищей попал к нам из других вагонов. Мы считаем - нас 38 человек.
Мы промерзли до костей. Вагон выстужен. Печка холодная, дров - ни одного полена... Мы укладываемся спать на новом месте, потому что и вагон нам достался другой.