Книга «Поезд смерти» о белом терроре. Часть VIII
Из сборника «Поезд смерти».
Появляются американские офицеры. Они сообщают нам, что выхлопотали для нас другой поезд, чистый и с окнами. Но предварительно мы должны пойти в баню и вымыться.
В этот же день нас ведут в городскую баню. Снег в поле глубокий, по пояс. Мороз. Нас выстраивают рядами. Мы идем несколько километров по глубокому снегу, проклиная баню и своих непрошенных покровителей. Группа товарищей из нашего вагона идет, покрывшись одним большим ватным одеялом. Мы выглядим странно и жутко, как хоровод призраков...
[Читать далее]Все больше людей попадается навстречу. Прохожие поворачивают и идут вслед за нами... Женщины плачут и громко бранят солдат. Все стараются, как могут и умеют, выказать нам свое сочувствие. …японская оккупация здесь как следует дала себя знать, и большая часть интеллигенции и городской мелкой буржуазии возненавидела оккупантов и поддерживавших их белых...
В бане каждый из нас получает по кусочку мыла, величиной с карамельку. В течение прошедших трех месяцев никто из нас не мылся. Все мы обросли грязью, покрылись струпьями и ранами. Для того чтобы действительно вымыться, нам нужно было очень много времени, воды, мыла и сил. А у нас недостаточно было и времени, и воды, и мыла, и прежде всего - сил. От жары и пара нас сразу разморило. У нас не было ни малейшего желания прикасаться к струпьям и засохшим ранам.
Одуревшие, мы через 10-15 минут, пошатываясь, выходили в предбанник. Лохмотья наши исчезли. Вместо них для каждого было приготовлено по паре теплого фланелевого белья и по шерстяному свитеру, без рукавов и воротника.
…все лохмотья, затвердевшие от грязи, крови и гноя, лежали сваленные в кучу во дворе.
Отчаяние овладело нами. Пара белья и шерстяная безрукавка - этого было слишком мало для сибирской зимы. Началась борьба за старые лохмотья. У меня забрали летний костюм и взамен дали белье. Взбешенный я потребовал, чтобы мне немедленно вернули его. После небольших торгов со мной согласились, что белье не может мне заменить костюма. С другими товарищами, у которых вместо одежды было по нескольку пар тюремного белья, дело обстояло хуже.
Теперь, проходя мимо кучи лохмотьев, заключенные, несмотря на крики конвоя, бросались на тряпки, вытаскивая что попало. Но значительной части пришлось после бани возвращаться в поезд в одном белье и свитерах без рукавов...
Прошел день-другой. Мы все еще стояли в Никольск-Уссурийске. Казаки, видимо, не хотели принять нас на сохранение...
Есть нам вообще перестали давать, предоставив нас заботам населения...
Среди заключенных участились случаи побегов. Одного беглеца поймали как раз в тот момент, когда из города возвращались пьяные офицеры. На глазах у всего поезда началась пытка. Нагайками и шомполами его били по голове и лицу, выбивая глаза, зубы, превращая в кровавое месиво лицо...
Снова Манчжурия... Местная польская колония получила из Никольска известие о нас и подготовилась к нашему приему.
Толстые, откормленные граждане, во главе с комендантом города, полковником Борсуком, бродят вокруг вагонов, расспрашивают нас, где, сколько поляков, и записывают... На всякий случай мы записываем девять человек. По числу записанных нам стали распределять пищу...
Однако наши «благодетели» запретили нам делиться своими запасами с «москалями»...
Вскоре после отъезда из Харбина мы встретились в пути с эшелоном польских улан... Вскоре нам удалось завязать с уланами более близкое знакомство...
Конвой наш уланы игнорировали: такие уж тут создались условия, что каждый солдат, одетый в иностранный мундир, мог совершенно не считаться с местными властями и вел себя как в завоеванной стране.
СТРАШНЫЙ ПОЕЗД (Из дневника сотрудника американской миссии Красного креста в Сибири)
«Поезд смерти», известный под этим именем в Восточной Сибири, оставил Самару приблизительно недель шесть тому назад... До того момента, когда мы нашли этот ужасный караван в Никольске, 800 человек из его пассажиров умерли от голода, грязи и болезней. В Сибири ужас и смерть на каждом шагу и в таком масштабе, что потрясли бы самое черствое сердце... Сейчас в поезде, насколько мы могли сосчитать, 1325 мужчин, женщин и детей, запертых в этих страшных вагонах. Вчера с прошлой ночи умерло еще шесть человек. Понемногу они все вымрут, если поезд оставят пребывать в таком же состоянии. В каждом вагоне… было по 35-40 человек. Двери лишь изредка открывались, чтобы выбросить труп. Мне рассказывали, что в вагонах было по 60 человек, когда они отправлялись, но смерть позаботилась дать другим больше места... Я взбирался в вагоны... Я видел мужчин с предсмертными хрипами в горле, полунагих, со вшами и червями, видимыми на них; я видел людей, от истощения лежащих в полубессознательном оцепенении.
Каких бы то ни было санитарных приспособлений этот поезд совершенно не имел, и количество грязи и общее состояние, в котором жил, живет и умирает этот народ, не поддается никакому описанию. Арестованных должны были на различных станциях вдоль всего пути снабжать горячей пищей. Но часто в течение нескольких дней ни один из них не получал даже хлеба.... И если бы не доброта бедных крестьян, мужчин и женщин, одинаково дававших со слезами на щеках то маленькое подаяние, какое они только могли, пленники оставались бы совершенно без питания...
Я говорил с молоденькой, лет восемнадцати, девушкой, красивой, хорошо воспитанной и интеллигентной. При большевиках она была машинисткой и конторщицей в одном из казенных учреждений в Самаре. Она была недели в этом поезде. Вся ее одежда состояла из грязной блузы и тряпки наподобие юбки, пары чулок и сапог. Без пальто в эту холодную зимнюю пору.
Я говорил с одним человеком, который не в состоянии был понять разницу между Красной армией и армией какого-либо другого цвета. Его жена поссорилась с какой-то женщиной, которая пошла, очевидно, жаловаться. Ночью он был арестован в своем доме, обвиненный в принадлежности к Красной гвардии. Он был в течение пяти недель в вагоне. Ему осталось жить около 48 часов. Я говорил с другим, который возвращался вечером со своей работы и остановился, чтобы узнать причину уличного беспорядка. Полиция арестовала многих в толпе и его наряду с другими. Он умрет в поезде. Следующий, с кем я говорил, бежал из деревни при слухах о приближающихся немцах. Приехав в приволжскую губернию, он был спустя несколько месяцев арестован в одной из деревень, как не имеющий необходимых документов.
Эти рассказы не могут быть все подтверждены, так как рассказывающие их умирают. Я видел их умирающими, а на следующее утро я видел их трупы, выброшенные из вагонов, как ненужный мусор. Оставшиеся в живых равнодушны... Они знают, что их очередь будет следующей...
К поезду прицепили вагон-кухню с большим железным котлом и вчера стража объявила, что пленникам дадут немного супа. Один котел для 1325 человек народу, и суп раздавался через окно… в старом заржавленном ковше.
Вчера из вагона была взята одна из женщин русским офицером... Он вернет ее, когда поезд будет отправляться... В поезде есть бывший журналист. Его жена в этом же поезде. Ей осталось жить всего несколько дней.
Когда пленники встают, они совершенно заполняют весь вагон. На двух рядах нар, устроенных по сторонам, мертвые и живые располагаются столь хорошо, как только они могут. Сегодня… стража нам рассказала, что из поезда выброшены три трупа умерших в течение последней ночи. Когда мы проходили вдоль поезда, из одного вагона нас окликнули и стража сообщила, что в вагоне есть покойник. Мы настояли на том, чтобы открыли дверь, и вот что мы увидели.
У самой двери лежало тело юноши, которому было не более 18 или 19 лет. Никакой одежды, если не считать тонкую рубашку, которая была такой рваной, что его грудь и руки были обнажены, ни сапог, ни чулок - джутовый мешок, покрывавший его, дополнял его одеяние. Какие муки должен был испытывать этот юноша в сибирский холод, прежде чем умереть от грязи, голода и позора…
Мы влезли в вагон и нашли двух других мертвецов, лежащих на втором ярусе нар среди живых. Почти каждый человек в этом вагоне был со впалыми глазами, страшной худобой и полуголый. Они были измучены ужасным кашлем. На всех был отпечаток смерти... Мы заглянули только в несколько вагонов, но в одном из окон мы увидели маленькую девочку, быть может лет одиннадцати. Ее отец, сказала она, был мобилизован в Красную гвардию. Поэтому теперь отец, мать и ребенок находятся в этом поезде и умрут там...
Возможно, что наше вмешательство побудило или что другое случилось во Владивостоке - я не знаю, - но когда мы были за работой на станции, то услышали, что поезд пленников разгрузили. Мы поспешили и застали ужасную процессию, состоящую приблизительно из сорока пяти повозок, везущих каждая кладь из троих или четверых пленников под охраной казаков.
Мы немедленно наняли дрожки и попросили возницу держаться приблизительно середины линии, дабы он мог быть менее заметным и двигаться вместе с процессией.
Проехав около 4 миль, мы остановились у городских госпитальных бараков. Там пленники были сняты и положены на землю. В таком положении они пробыли, дрожа от холода, до 4 часов пополудни... По восемь человек одновременно вызывались для стрижки волос и в горячую баню, а затем в легких туфлях и холщовых халатах они направились шатаясь или с помощью кого-либо к другому зданию, в нескольких стах ярдов отсюда, где были ржавые железные койки, каждая с грязным соломенным матрацем и такой же грязной подушкой.
Сегодня утром мы встали в 7 часов и отправились в госпиталь, где условились встретиться с доктором Селезневым, старшим военным врачом. Когда мы пришли, то застали все в ужасном состоянии: более чем на 400 больных было только три доктора и три сиделки. Двое больных умерли в продолжение ночи, и доктор обнаружил, что почти все оставшиеся в живых страдают различными болезнями, включая и тиф. Чтобы ясней представить себе эту картину скажу, что на одеяле 21 фут длиной лежало 18 человек! В одной комнате, в которой могло бы поместиться 20 больных, лежало 52 человека. Вы можете лишь с трудом пройти, не наступив на кого-нибудь из них. Атмосфера в комнате была ужасная.
Д-р Селезнев официально сообщил нам об условиях, в которых прибыли пленники, во всем подтверждая все мне ранее рассказанное. «Неделями этот поезд двигался взад и вперед и пассажиры его умирали от различных недугов, как-то: тифа, дизентерии, инфлюэнцы и чаще всего от голода. Пленники оставались неделями без горячей пищи, кипятку и почти всегда даже без хлеба. Благодаря неудовлетворительному питанию и крайней скученности инфекционные болезни легко распространялись. К этому прибавились еще различные кожные заболевания. По удостоверению офицеров, сопровождающих поезд, комендант станции имеет приказ отправить поезд обратно на запад, но я уверен, что среди пассажиров на поезде есть еще достаточное количество столь больных и истощенных, что сделает пребывание их в этих вагонах совершенно невозможным и роковым для них»...
Завтра, когда этот поезд отправится, он будет иметь 925 памяток Красного креста, но я по-прежнему должен буду назвать его поездом смерти, ибо, как только поезд отправится, старые условия вернутся опять и снова изо дня в день из каждого вагона будут выбрасываться трупы.
Предсказания г-на Бюкели, что поезд смерти и останется таковым, сбылись. Как только поезд отправился в сибирский путь с востока на запад, взад и вперед двигаясь от города к городу, ужасные вести стали доходить до Владивостока. Официальное донесение члена Красного креста гласит: «Нам сообщают, что поезд пленников был отведен около 10 миль от Николаевска благодаря возмущению, вызванному его присутствием там, и будет держаться на этом расстоянии, на котором мы могли бы следить за его состоянием».
Однако 6 декабря полковник Эмерсон телеграфирует из Харбина, что поезд пленников… был снова в дороге и был действительно на пути в Западную Сибирь. Другое сообщение… говорило, что… эти несчастные сделались опять жертвами болезней и лишений. 120 человек были опасно больны и 15 умерли со времени отъезда из Никольска. Положение в вагонах было неописуемо.
Таким образом является очевидным, что 38 вагонов с пленниками двигаются медленно от одного места к другому, а тем временем количество умирающих растет и растет... Этот факт наглядно иллюстрирует положение в Сибири.
В. Батурин: СЕМЬ МЕСЯЦЕВ В РУКАХ БЕЛОГВАРДЕЙЩИНЫ
Летом 1918 года, когда советские войска оставили город Белебей, власть в городе захватил так называемый военный штаб.
Штаб этот был образован офицерами, еще при советской власти составлявшими тайную белогвардейскую организацию...
Правые эсеры рассчитывали тогда взять власть в свои руки, но это им не удалось, и вся власть перешла в руки черносотенного офицерства... Организовалась и контрразведка...
Начались гонения не только на видных советских деятелей, но и на рядовых служащих в советских учреждениях. Начались репрессии, обыски, аресты. Тюрьма быстро наполнялась арестованными: большевиками, активными советскими работниками и т. п.
Вскоре после нашего ареста, нас… отправили в уфимскую губернскую тюрьму. Эта отправка была вызвана тем, что мы устроили в тюрьме бунт, который был вызван следующим обстоятельством:
Арестованной жене товарища Калинина… пьяный начальник милиции сделал гнусные предложения, причем заявил, что судьба ее мужа (также арестованного) зависит от ее согласия на его гнусное предложение.
Это быстро дошло до нас в тюрьме, и мы потребовали для объяснения начальника тюрьмы прапорщика Блюмрейха.
Он категорически отказался явиться в камеру.
Когда заключенные нашей камеры были выведены на прогулку, мы поставили в известность о случившемся всю тюрьму. Началось волнение. Мы с прогулки были загнаны в свою камеру. В ответ на это мы запели «Интернационал», поддержанный соседними камерами.
Заволновалась вся тюрьма. К воротам тюрьмы быстро прибыла рота местного полка, преимущественно из добровольцев и офицеров, вооруженных пулеметом. В камеру к нам явился чешский комендант, по коридорам бегал с винтовкой поручик Богоявленский. Коменданта окружили солдаты с винтовками.
Вся наша камера была переведена на карцерное положение, всех лишили передачи и свиданий.
Этот бунт ускорил наше отправление в Уфу.
8 октября. «Имя... имя, сволочи, имя! Это вам не Совдепия!» кричал помощник начальника уфимской тюрьмы прапорщик Селиверстов при приеме нас у ворот тюрьмы.
Тюрьма приняла нас в свои объятия. Ввели в следственный корпус. В камеру поместили 15 человек. Темно, сыро и грязно...
14 октября... Как нам передают, всюду идут массовые аресты, белые зверствуют...
На днях из Самары прибыл целый эшелон с арестованными товарищами. Из самарского эшелона высадили около 60 человек и поместили к нам в срочный корпус. Вчера четверых из этих товарищей ранили. Находились они в 1-м коридоре, подошли к окну. С улицы доносился шум. Выглянули на улицу. Караул открыл стрельбу по окнам...
19 октября. Мимо тюрьмы проходит отряд кавалерии... Нашлись любопытные выглянуть в окно. Караульные открыли стрельбу по окнам камеры...
21 октября. Сегодня узнали, что в первой одиночке сидят восемь человек, приговоренных к смерти. Все они - солдаты из Народной армии, заподозренные в большевизме... В одиночке мертвая тишина. Там отчетливо слышен каждый шорох, каждое движение надзирателя. Тяжело сидеть рядом со смертниками. Жутко, когда выводят их ночью на расстрел.
Хотя оставление Уфы «не входит в план высшего командования», но эвакуация города происходит усиленным темпом...
Разместили нас по 35-40 человек в вагон. Вагоны были холодные, без нар и частью без печей. А многие из товарищей имели только летнюю одежду...
Ночью почти никто из нас не спал от холода. Поезд тронулся утром 26 октября, хлеб же нам выдали только через три дня… и не более полфунта на человека в день.
Люди буквально замерзали от холода. По нескольку дней совершенно не давали нам кипятку и воды, в хлебе все время ощущался острый недостаток. Сразу же начались массовые заболевания. Больным не оказывали никакой помощи, и они валялись на грязных нарах, сделанных уже в дороге...
Почти весь путь следования из Уфы до Омска двери вагона и окна оставались запертыми. Двери открывались только по утрам минут на 15-20, чтобы дать возможность оправиться. В это время мы пользовались случаем запастись дровами... Вагоны не были приспособлены для отопления: не было труб. При топке печи вагон быстро наполнялся сажей и дымом. Все были грязные, закопченные, так как не умывались неделями и более. Но все же мы были в лучших условиях: в нашем вагоне была печка, а в некоторых их совсем не было...
Омск. Поезд прибыл рано утром. Из вагонов вынесла несколько трупов...
Местные рабочие ознакомили нас с неудавшимся выступлением в городе, следствием которого явились расстрелы, порка и зверства, чинимые главным образом отрядом есаула Красильникова.
Вскоре по прибытии в Омск чешский конвой передал нас конвою из русских солдат. Мы думали, что нам будет легче ехать с русскими, но мы жестоко ошиблись...
Новым конвоем мы были предупреждены, что при повторении побегов в дороге будут расстреляны соседи бежавшего и старший вагона, выбираемый самими же арестованными. Таким образом была введена круговая порука. Отношение конвоя к нам было зверское, а особенно со стороны офицеров...
Из состава конвоя особенно выделялся один из солдат... Только благодаря этому солдату положение наше было сносное, мы имели возможность получить в сутки по 1-2 кружки кипятку.
За эти услуги солдату приходилось каждый раз жестоко расплачиваться. Офицер давал ему по нескольку нарядов вне очереди, и солдат выстаивал на площадке вагона на ходу поезда с винтовкой в руке, в дырявой шинели, в кожаных сапогах, при 30-градусном морозе...
Прибыли в Красноярск. Опять из многих вагонов вынесли трупы...
Один из жертвователей передал для нас несколько пудов хлеба. По приказанию офицера хлеб был сдан конвойным солдатам. Через некоторое время хлеб был передан нам, но в значительно меньшем количестве. Позже солдаты предлагали нам купить у них пожертвованный нам хлеб. Было больно видеть это потому, что мы днями сидели голодные, без куска хлеба.
Наш эшелон окружали все время железнодорожные рабочие и их семьи с корзинами, мешками, сумками и ведрами с продуктами. Несмотря на строгий приказ не разговаривать с арестованными и не передавать им ничего, каждый старался чем-нибудь помочь нам. Конвой не мог справиться с нахлынувшей волной жертвователей и вообще с обступающими вагон людьми... На помощь русскому конвою для охраны нас на время стоянки на станции появились иностранцы, которых здесь называли канадцами. Эти поступали еще более сурово, чем русский конвой: к вагонам совершенно никого не подпускали, нахлынувшие толпы людей разгоняли прикладами. Когда одна старушка передала в окно нашего вагона хлеб, то заметивший это часовой быстро подошел к старушке, толкнул ее в грудь, замахнулся прикладом, а хлеб вырвал и растоптал ногами на глазах у всех присутствующих.
Прибывший на вокзал начальник местного гарнизона… давал указания начальнику нашего конвоя - «не церемониться с этой сволочью» и расстреливать при первом же удобном случае. Вскоре последовал строгий приказ закрыть окна и люки наглухо. Мы опять в темноте. В знак протеста послышалось пение революционных песен. Но скоро и оно стихло; офицер предупредил нас, что за пение он будет беспощадно расстреливать...
Поезд тронулся. В вагонах запели «Интернационал». Раздались залпы из винтовок. Еще и еще. То конвой палил в вагоны... Пение смолкло.
По прибытии на станцию Иннокентьевская с эшелона снова сняли несколько трупов... Ввиду того, что при этой станции имеется депо и вообще много рабочих, нас держали особенно строго. Из вагонов совершенно не выпускали, не разрешалось открывать люков, даже на два-три пальца. На попытки открыть люк часовой стрелял.
Наконец нас перевели на станцию Иркутск. Здесь впервые за весь путь от Уфы мы имели возможность получить в достаточном количестве кипятку...
На маленькой и глухой станции Хузнга из вагона был выведен арестованный рабочий станции Чишмы Михаил Молчанов и расстрелян... Молчанову ставилось в вину то, что он якобы не исполнил приказаний часового закрыть люк. В действительности же этот рабочий совершенно не был виновным. Он был просто взят как попавший первым при открытии вагона...
После этого нас стали держать еще строже. Двери и люки окон не отворялись совсем.
На станции Слюдянка были запрещены всякие передачи нам. К вагонам никого не подпускали. На помощь русскому конвою пришли японцы, которые были очень грубы и вели себя вызывающе. Нахлынувшие толпы рабочих, женщин и детей они бесцеремонно разгоняли прикладами. Девочку, которая хотела передать кусок хлеба арестованному в окно вагона, солдат-японец сбил с ног под поезд. По приезде в Читу в эшелоне оказалось еще трое умерших от холода и голода.
…наш эшелон неожиданно повернули обратно на Иркутск. Оказалось, что атаман Семенов отказался пропустить нас. Из Иркутска эшелон отодвинули на станцию Иннокентьевская, а затем на разъезд Военный городок.
Здесь началась выгрузка арестованных. Трудно было узнать знакомых товарищей: грязные, оборванные, еле держащиеся на ногах. Казалось, что это не люди, а призраки.
Нас привели в лагерь...
Все бараки были холодные, неприспособленные к жилью, в окна беспрерывно дул ветер, пазы в стенах просвечивали, двери закрывались неплотно, в рамах не хватало стекол...
С первых же дней над нами начались издевательства. Особенно отличался в этом отношении заведующий бараками военнопленных красноармейцев прапорщик Прорвич. Он ежедневно приходил в барак, чтобы «наводить порядок». Визит его по обыкновению начинался с того, что он ругал нас площадной бранью, бил дежурных, дневальных и встреченных им на пути арестованных, постоянно грозил палками, арестом и расстрелом. Особенно ненавидел он бывших офицеров, служивших в Красной армии, которых было среди арестованных до 15 человек. Прапорщик Прорвич назначал наказания за проступки: за неповиновение начальству - 25 ударов палкой или 30 суток строгого ареста, а за отлучку из барака - расстрел.
Более чем месячное пребывание в вагоне подорвало окончательно наши силы. Вскоре по прибытии начались массовые заболевания. В каждом бараке лежало по 100-150 больных тифом и прочими болезнями. Больные лежали на грязных нарах в своем рваном и грядном платье, в холодных бараках без всякой помощи. Наши просьбы о бане, не говоря уже о белье и одежде, оставались без ответа.
И люди ежедневно умирали. Многие лишались рассудка.
Ночи проходили кошмарно. В бараках стоял адский холод, замерзала вода. Не имеющие более или менее сносной одежды целыми ночами простаивали у печей и не ложились спать, боясь закоченеть.
Через несколько дней для больных отвели половину одного из бараков. Но положение больных от этого не улучшилось. Наоборот, они лишались ухода тех товарищей, которые еще могли держаться на ногах. В бараке для больных картина была поистине потрясающая. Люди валялись на грязном полу и на не менее грязных нарах без всякого присмотра и помощи.
Смерть беспощадно косила заключенных. Трупы целыми днями лежали среди больных, а если выносились, то складывались в другой половине этого же барака и здесь лежали по нескольку дней.
Несмотря на то что, многие арестованные были не военные и совершенно не служили в Красной армии, всех арестованных начальство считало красноармейцами и ко всем применялись дисциплинарные взыскания, которые существовали в бывшей старой армии. Например, за то, что прошение было подано не по команде, т. е. не через ротного командира, заведующего бараками прапорщика Прорвича, виновный арестовывался на 10 суток. За другие проступки, как например за неисполнение приказания своего отделенного, взводного или фельдфебеля, давали по 15-20 суток строгого ареста.
В первые дни у наших бараков стоял караул из мобилизованных солдат сибирской армии... Арестованные… выходили под различными предлогами из бараков и уходили в соседние деревни, в поселок Иннокентьевский и в город, там собирали подаяние... Таких арестованных прозвали «стрелками». Они всегда возвращались с мешками, наполненными хлебом и прочими продуктами, приносили обувь и даже одежду... Только благодаря этим «стрелкам» сохранилась жизнь многих товарищей...
Но жестоко расплачивались «стрелки», когда во время своих отлучек из бараков они попадались на глаза кому-либо из начальства, а особенно прапорщику Прорвичу. После возвращения в бараки их били шомполами, затем отправляли на гауптвахту, сажали в одиночные холодные камеры, с нарами у окон, в которые дул ветер и проникал снег.
П. Андронов: ЭТО НЕ ЗАБУДЕТСЯ
1918-й год. Глубокая осень. Октябрь. Из тюрьмы учредилки эшелон за эшелоном отправляли в глубь Сибири тысячи пленных красноармейцев, большевиков, советских работников, среди которых были молодые, старые, женщины и дети.
Подхлестываемая наступавшей Красной армией, учредилка спешила вывезти своих пленников.
Наглухо забитые товарные вагоны, без печей, без нар. Мороз крепчал, ветер свистел в широкие щели.
Полуголые, в рваной летней одежде или покрытые серыми вшивыми арестантскими одеялами, арестованные жались друг к другу; но тепла не было.
Здоровые офицеры, начисто выбритые, выхоленные капитаны и поручики громко подают команду и конвой вскакивает на станциях то в один вагон, то в другой и выбрасывает на полотно под откос с ходу замерзших и умерших от голода заключенных.
...Четвертые сутки ни хлеба, ни снегу (воды не проси). Не высунь головы из окна вагона: выстрел с тормоза - и раздробят череп. В нашем вагоне застрелили рабочего: не утерпел, приоткрыл окно, высунулся, глубоко вдохнул морозный воздух...
На первой станции пересчет в каждом вагоне. Обязали круговой порукой. За одного всех...
Тиф почти поголовно охватил всех. Уже не считая, выбрасывают трупы под откос...
В Чите атаман Семенов, глава забайкальского белого правительства, не принял эшелон: «тифозных и без того навезли много».
И снова повернули в Иркутск.
В полуразрушенные казармы, без окон, без дверей, бросили больных, голодных, полузамерзших заключенных.
Это был военный концентрационный лагерь...
Появляются американские офицеры. Они сообщают нам, что выхлопотали для нас другой поезд, чистый и с окнами. Но предварительно мы должны пойти в баню и вымыться.
В этот же день нас ведут в городскую баню. Снег в поле глубокий, по пояс. Мороз. Нас выстраивают рядами. Мы идем несколько километров по глубокому снегу, проклиная баню и своих непрошенных покровителей. Группа товарищей из нашего вагона идет, покрывшись одним большим ватным одеялом. Мы выглядим странно и жутко, как хоровод призраков...
[Читать далее]Все больше людей попадается навстречу. Прохожие поворачивают и идут вслед за нами... Женщины плачут и громко бранят солдат. Все стараются, как могут и умеют, выказать нам свое сочувствие. …японская оккупация здесь как следует дала себя знать, и большая часть интеллигенции и городской мелкой буржуазии возненавидела оккупантов и поддерживавших их белых...
В бане каждый из нас получает по кусочку мыла, величиной с карамельку. В течение прошедших трех месяцев никто из нас не мылся. Все мы обросли грязью, покрылись струпьями и ранами. Для того чтобы действительно вымыться, нам нужно было очень много времени, воды, мыла и сил. А у нас недостаточно было и времени, и воды, и мыла, и прежде всего - сил. От жары и пара нас сразу разморило. У нас не было ни малейшего желания прикасаться к струпьям и засохшим ранам.
Одуревшие, мы через 10-15 минут, пошатываясь, выходили в предбанник. Лохмотья наши исчезли. Вместо них для каждого было приготовлено по паре теплого фланелевого белья и по шерстяному свитеру, без рукавов и воротника.
…все лохмотья, затвердевшие от грязи, крови и гноя, лежали сваленные в кучу во дворе.
Отчаяние овладело нами. Пара белья и шерстяная безрукавка - этого было слишком мало для сибирской зимы. Началась борьба за старые лохмотья. У меня забрали летний костюм и взамен дали белье. Взбешенный я потребовал, чтобы мне немедленно вернули его. После небольших торгов со мной согласились, что белье не может мне заменить костюма. С другими товарищами, у которых вместо одежды было по нескольку пар тюремного белья, дело обстояло хуже.
Теперь, проходя мимо кучи лохмотьев, заключенные, несмотря на крики конвоя, бросались на тряпки, вытаскивая что попало. Но значительной части пришлось после бани возвращаться в поезд в одном белье и свитерах без рукавов...
Прошел день-другой. Мы все еще стояли в Никольск-Уссурийске. Казаки, видимо, не хотели принять нас на сохранение...
Есть нам вообще перестали давать, предоставив нас заботам населения...
Среди заключенных участились случаи побегов. Одного беглеца поймали как раз в тот момент, когда из города возвращались пьяные офицеры. На глазах у всего поезда началась пытка. Нагайками и шомполами его били по голове и лицу, выбивая глаза, зубы, превращая в кровавое месиво лицо...
Снова Манчжурия... Местная польская колония получила из Никольска известие о нас и подготовилась к нашему приему.
Толстые, откормленные граждане, во главе с комендантом города, полковником Борсуком, бродят вокруг вагонов, расспрашивают нас, где, сколько поляков, и записывают... На всякий случай мы записываем девять человек. По числу записанных нам стали распределять пищу...
Однако наши «благодетели» запретили нам делиться своими запасами с «москалями»...
Вскоре после отъезда из Харбина мы встретились в пути с эшелоном польских улан... Вскоре нам удалось завязать с уланами более близкое знакомство...
Конвой наш уланы игнорировали: такие уж тут создались условия, что каждый солдат, одетый в иностранный мундир, мог совершенно не считаться с местными властями и вел себя как в завоеванной стране.
СТРАШНЫЙ ПОЕЗД (Из дневника сотрудника американской миссии Красного креста в Сибири)
«Поезд смерти», известный под этим именем в Восточной Сибири, оставил Самару приблизительно недель шесть тому назад... До того момента, когда мы нашли этот ужасный караван в Никольске, 800 человек из его пассажиров умерли от голода, грязи и болезней. В Сибири ужас и смерть на каждом шагу и в таком масштабе, что потрясли бы самое черствое сердце... Сейчас в поезде, насколько мы могли сосчитать, 1325 мужчин, женщин и детей, запертых в этих страшных вагонах. Вчера с прошлой ночи умерло еще шесть человек. Понемногу они все вымрут, если поезд оставят пребывать в таком же состоянии. В каждом вагоне… было по 35-40 человек. Двери лишь изредка открывались, чтобы выбросить труп. Мне рассказывали, что в вагонах было по 60 человек, когда они отправлялись, но смерть позаботилась дать другим больше места... Я взбирался в вагоны... Я видел мужчин с предсмертными хрипами в горле, полунагих, со вшами и червями, видимыми на них; я видел людей, от истощения лежащих в полубессознательном оцепенении.
Каких бы то ни было санитарных приспособлений этот поезд совершенно не имел, и количество грязи и общее состояние, в котором жил, живет и умирает этот народ, не поддается никакому описанию. Арестованных должны были на различных станциях вдоль всего пути снабжать горячей пищей. Но часто в течение нескольких дней ни один из них не получал даже хлеба.... И если бы не доброта бедных крестьян, мужчин и женщин, одинаково дававших со слезами на щеках то маленькое подаяние, какое они только могли, пленники оставались бы совершенно без питания...
Я говорил с молоденькой, лет восемнадцати, девушкой, красивой, хорошо воспитанной и интеллигентной. При большевиках она была машинисткой и конторщицей в одном из казенных учреждений в Самаре. Она была недели в этом поезде. Вся ее одежда состояла из грязной блузы и тряпки наподобие юбки, пары чулок и сапог. Без пальто в эту холодную зимнюю пору.
Я говорил с одним человеком, который не в состоянии был понять разницу между Красной армией и армией какого-либо другого цвета. Его жена поссорилась с какой-то женщиной, которая пошла, очевидно, жаловаться. Ночью он был арестован в своем доме, обвиненный в принадлежности к Красной гвардии. Он был в течение пяти недель в вагоне. Ему осталось жить около 48 часов. Я говорил с другим, который возвращался вечером со своей работы и остановился, чтобы узнать причину уличного беспорядка. Полиция арестовала многих в толпе и его наряду с другими. Он умрет в поезде. Следующий, с кем я говорил, бежал из деревни при слухах о приближающихся немцах. Приехав в приволжскую губернию, он был спустя несколько месяцев арестован в одной из деревень, как не имеющий необходимых документов.
Эти рассказы не могут быть все подтверждены, так как рассказывающие их умирают. Я видел их умирающими, а на следующее утро я видел их трупы, выброшенные из вагонов, как ненужный мусор. Оставшиеся в живых равнодушны... Они знают, что их очередь будет следующей...
К поезду прицепили вагон-кухню с большим железным котлом и вчера стража объявила, что пленникам дадут немного супа. Один котел для 1325 человек народу, и суп раздавался через окно… в старом заржавленном ковше.
Вчера из вагона была взята одна из женщин русским офицером... Он вернет ее, когда поезд будет отправляться... В поезде есть бывший журналист. Его жена в этом же поезде. Ей осталось жить всего несколько дней.
Когда пленники встают, они совершенно заполняют весь вагон. На двух рядах нар, устроенных по сторонам, мертвые и живые располагаются столь хорошо, как только они могут. Сегодня… стража нам рассказала, что из поезда выброшены три трупа умерших в течение последней ночи. Когда мы проходили вдоль поезда, из одного вагона нас окликнули и стража сообщила, что в вагоне есть покойник. Мы настояли на том, чтобы открыли дверь, и вот что мы увидели.
У самой двери лежало тело юноши, которому было не более 18 или 19 лет. Никакой одежды, если не считать тонкую рубашку, которая была такой рваной, что его грудь и руки были обнажены, ни сапог, ни чулок - джутовый мешок, покрывавший его, дополнял его одеяние. Какие муки должен был испытывать этот юноша в сибирский холод, прежде чем умереть от грязи, голода и позора…
Мы влезли в вагон и нашли двух других мертвецов, лежащих на втором ярусе нар среди живых. Почти каждый человек в этом вагоне был со впалыми глазами, страшной худобой и полуголый. Они были измучены ужасным кашлем. На всех был отпечаток смерти... Мы заглянули только в несколько вагонов, но в одном из окон мы увидели маленькую девочку, быть может лет одиннадцати. Ее отец, сказала она, был мобилизован в Красную гвардию. Поэтому теперь отец, мать и ребенок находятся в этом поезде и умрут там...
Возможно, что наше вмешательство побудило или что другое случилось во Владивостоке - я не знаю, - но когда мы были за работой на станции, то услышали, что поезд пленников разгрузили. Мы поспешили и застали ужасную процессию, состоящую приблизительно из сорока пяти повозок, везущих каждая кладь из троих или четверых пленников под охраной казаков.
Мы немедленно наняли дрожки и попросили возницу держаться приблизительно середины линии, дабы он мог быть менее заметным и двигаться вместе с процессией.
Проехав около 4 миль, мы остановились у городских госпитальных бараков. Там пленники были сняты и положены на землю. В таком положении они пробыли, дрожа от холода, до 4 часов пополудни... По восемь человек одновременно вызывались для стрижки волос и в горячую баню, а затем в легких туфлях и холщовых халатах они направились шатаясь или с помощью кого-либо к другому зданию, в нескольких стах ярдов отсюда, где были ржавые железные койки, каждая с грязным соломенным матрацем и такой же грязной подушкой.
Сегодня утром мы встали в 7 часов и отправились в госпиталь, где условились встретиться с доктором Селезневым, старшим военным врачом. Когда мы пришли, то застали все в ужасном состоянии: более чем на 400 больных было только три доктора и три сиделки. Двое больных умерли в продолжение ночи, и доктор обнаружил, что почти все оставшиеся в живых страдают различными болезнями, включая и тиф. Чтобы ясней представить себе эту картину скажу, что на одеяле 21 фут длиной лежало 18 человек! В одной комнате, в которой могло бы поместиться 20 больных, лежало 52 человека. Вы можете лишь с трудом пройти, не наступив на кого-нибудь из них. Атмосфера в комнате была ужасная.
Д-р Селезнев официально сообщил нам об условиях, в которых прибыли пленники, во всем подтверждая все мне ранее рассказанное. «Неделями этот поезд двигался взад и вперед и пассажиры его умирали от различных недугов, как-то: тифа, дизентерии, инфлюэнцы и чаще всего от голода. Пленники оставались неделями без горячей пищи, кипятку и почти всегда даже без хлеба. Благодаря неудовлетворительному питанию и крайней скученности инфекционные болезни легко распространялись. К этому прибавились еще различные кожные заболевания. По удостоверению офицеров, сопровождающих поезд, комендант станции имеет приказ отправить поезд обратно на запад, но я уверен, что среди пассажиров на поезде есть еще достаточное количество столь больных и истощенных, что сделает пребывание их в этих вагонах совершенно невозможным и роковым для них»...
Завтра, когда этот поезд отправится, он будет иметь 925 памяток Красного креста, но я по-прежнему должен буду назвать его поездом смерти, ибо, как только поезд отправится, старые условия вернутся опять и снова изо дня в день из каждого вагона будут выбрасываться трупы.
Предсказания г-на Бюкели, что поезд смерти и останется таковым, сбылись. Как только поезд отправился в сибирский путь с востока на запад, взад и вперед двигаясь от города к городу, ужасные вести стали доходить до Владивостока. Официальное донесение члена Красного креста гласит: «Нам сообщают, что поезд пленников был отведен около 10 миль от Николаевска благодаря возмущению, вызванному его присутствием там, и будет держаться на этом расстоянии, на котором мы могли бы следить за его состоянием».
Однако 6 декабря полковник Эмерсон телеграфирует из Харбина, что поезд пленников… был снова в дороге и был действительно на пути в Западную Сибирь. Другое сообщение… говорило, что… эти несчастные сделались опять жертвами болезней и лишений. 120 человек были опасно больны и 15 умерли со времени отъезда из Никольска. Положение в вагонах было неописуемо.
Таким образом является очевидным, что 38 вагонов с пленниками двигаются медленно от одного места к другому, а тем временем количество умирающих растет и растет... Этот факт наглядно иллюстрирует положение в Сибири.
В. Батурин: СЕМЬ МЕСЯЦЕВ В РУКАХ БЕЛОГВАРДЕЙЩИНЫ
Летом 1918 года, когда советские войска оставили город Белебей, власть в городе захватил так называемый военный штаб.
Штаб этот был образован офицерами, еще при советской власти составлявшими тайную белогвардейскую организацию...
Правые эсеры рассчитывали тогда взять власть в свои руки, но это им не удалось, и вся власть перешла в руки черносотенного офицерства... Организовалась и контрразведка...
Начались гонения не только на видных советских деятелей, но и на рядовых служащих в советских учреждениях. Начались репрессии, обыски, аресты. Тюрьма быстро наполнялась арестованными: большевиками, активными советскими работниками и т. п.
Вскоре после нашего ареста, нас… отправили в уфимскую губернскую тюрьму. Эта отправка была вызвана тем, что мы устроили в тюрьме бунт, который был вызван следующим обстоятельством:
Арестованной жене товарища Калинина… пьяный начальник милиции сделал гнусные предложения, причем заявил, что судьба ее мужа (также арестованного) зависит от ее согласия на его гнусное предложение.
Это быстро дошло до нас в тюрьме, и мы потребовали для объяснения начальника тюрьмы прапорщика Блюмрейха.
Он категорически отказался явиться в камеру.
Когда заключенные нашей камеры были выведены на прогулку, мы поставили в известность о случившемся всю тюрьму. Началось волнение. Мы с прогулки были загнаны в свою камеру. В ответ на это мы запели «Интернационал», поддержанный соседними камерами.
Заволновалась вся тюрьма. К воротам тюрьмы быстро прибыла рота местного полка, преимущественно из добровольцев и офицеров, вооруженных пулеметом. В камеру к нам явился чешский комендант, по коридорам бегал с винтовкой поручик Богоявленский. Коменданта окружили солдаты с винтовками.
Вся наша камера была переведена на карцерное положение, всех лишили передачи и свиданий.
Этот бунт ускорил наше отправление в Уфу.
8 октября. «Имя... имя, сволочи, имя! Это вам не Совдепия!» кричал помощник начальника уфимской тюрьмы прапорщик Селиверстов при приеме нас у ворот тюрьмы.
Тюрьма приняла нас в свои объятия. Ввели в следственный корпус. В камеру поместили 15 человек. Темно, сыро и грязно...
14 октября... Как нам передают, всюду идут массовые аресты, белые зверствуют...
На днях из Самары прибыл целый эшелон с арестованными товарищами. Из самарского эшелона высадили около 60 человек и поместили к нам в срочный корпус. Вчера четверых из этих товарищей ранили. Находились они в 1-м коридоре, подошли к окну. С улицы доносился шум. Выглянули на улицу. Караул открыл стрельбу по окнам...
19 октября. Мимо тюрьмы проходит отряд кавалерии... Нашлись любопытные выглянуть в окно. Караульные открыли стрельбу по окнам камеры...
21 октября. Сегодня узнали, что в первой одиночке сидят восемь человек, приговоренных к смерти. Все они - солдаты из Народной армии, заподозренные в большевизме... В одиночке мертвая тишина. Там отчетливо слышен каждый шорох, каждое движение надзирателя. Тяжело сидеть рядом со смертниками. Жутко, когда выводят их ночью на расстрел.
Хотя оставление Уфы «не входит в план высшего командования», но эвакуация города происходит усиленным темпом...
Разместили нас по 35-40 человек в вагон. Вагоны были холодные, без нар и частью без печей. А многие из товарищей имели только летнюю одежду...
Ночью почти никто из нас не спал от холода. Поезд тронулся утром 26 октября, хлеб же нам выдали только через три дня… и не более полфунта на человека в день.
Люди буквально замерзали от холода. По нескольку дней совершенно не давали нам кипятку и воды, в хлебе все время ощущался острый недостаток. Сразу же начались массовые заболевания. Больным не оказывали никакой помощи, и они валялись на грязных нарах, сделанных уже в дороге...
Почти весь путь следования из Уфы до Омска двери вагона и окна оставались запертыми. Двери открывались только по утрам минут на 15-20, чтобы дать возможность оправиться. В это время мы пользовались случаем запастись дровами... Вагоны не были приспособлены для отопления: не было труб. При топке печи вагон быстро наполнялся сажей и дымом. Все были грязные, закопченные, так как не умывались неделями и более. Но все же мы были в лучших условиях: в нашем вагоне была печка, а в некоторых их совсем не было...
Омск. Поезд прибыл рано утром. Из вагонов вынесла несколько трупов...
Местные рабочие ознакомили нас с неудавшимся выступлением в городе, следствием которого явились расстрелы, порка и зверства, чинимые главным образом отрядом есаула Красильникова.
Вскоре по прибытии в Омск чешский конвой передал нас конвою из русских солдат. Мы думали, что нам будет легче ехать с русскими, но мы жестоко ошиблись...
Новым конвоем мы были предупреждены, что при повторении побегов в дороге будут расстреляны соседи бежавшего и старший вагона, выбираемый самими же арестованными. Таким образом была введена круговая порука. Отношение конвоя к нам было зверское, а особенно со стороны офицеров...
Из состава конвоя особенно выделялся один из солдат... Только благодаря этому солдату положение наше было сносное, мы имели возможность получить в сутки по 1-2 кружки кипятку.
За эти услуги солдату приходилось каждый раз жестоко расплачиваться. Офицер давал ему по нескольку нарядов вне очереди, и солдат выстаивал на площадке вагона на ходу поезда с винтовкой в руке, в дырявой шинели, в кожаных сапогах, при 30-градусном морозе...
Прибыли в Красноярск. Опять из многих вагонов вынесли трупы...
Один из жертвователей передал для нас несколько пудов хлеба. По приказанию офицера хлеб был сдан конвойным солдатам. Через некоторое время хлеб был передан нам, но в значительно меньшем количестве. Позже солдаты предлагали нам купить у них пожертвованный нам хлеб. Было больно видеть это потому, что мы днями сидели голодные, без куска хлеба.
Наш эшелон окружали все время железнодорожные рабочие и их семьи с корзинами, мешками, сумками и ведрами с продуктами. Несмотря на строгий приказ не разговаривать с арестованными и не передавать им ничего, каждый старался чем-нибудь помочь нам. Конвой не мог справиться с нахлынувшей волной жертвователей и вообще с обступающими вагон людьми... На помощь русскому конвою для охраны нас на время стоянки на станции появились иностранцы, которых здесь называли канадцами. Эти поступали еще более сурово, чем русский конвой: к вагонам совершенно никого не подпускали, нахлынувшие толпы людей разгоняли прикладами. Когда одна старушка передала в окно нашего вагона хлеб, то заметивший это часовой быстро подошел к старушке, толкнул ее в грудь, замахнулся прикладом, а хлеб вырвал и растоптал ногами на глазах у всех присутствующих.
Прибывший на вокзал начальник местного гарнизона… давал указания начальнику нашего конвоя - «не церемониться с этой сволочью» и расстреливать при первом же удобном случае. Вскоре последовал строгий приказ закрыть окна и люки наглухо. Мы опять в темноте. В знак протеста послышалось пение революционных песен. Но скоро и оно стихло; офицер предупредил нас, что за пение он будет беспощадно расстреливать...
Поезд тронулся. В вагонах запели «Интернационал». Раздались залпы из винтовок. Еще и еще. То конвой палил в вагоны... Пение смолкло.
По прибытии на станцию Иннокентьевская с эшелона снова сняли несколько трупов... Ввиду того, что при этой станции имеется депо и вообще много рабочих, нас держали особенно строго. Из вагонов совершенно не выпускали, не разрешалось открывать люков, даже на два-три пальца. На попытки открыть люк часовой стрелял.
Наконец нас перевели на станцию Иркутск. Здесь впервые за весь путь от Уфы мы имели возможность получить в достаточном количестве кипятку...
На маленькой и глухой станции Хузнга из вагона был выведен арестованный рабочий станции Чишмы Михаил Молчанов и расстрелян... Молчанову ставилось в вину то, что он якобы не исполнил приказаний часового закрыть люк. В действительности же этот рабочий совершенно не был виновным. Он был просто взят как попавший первым при открытии вагона...
После этого нас стали держать еще строже. Двери и люки окон не отворялись совсем.
На станции Слюдянка были запрещены всякие передачи нам. К вагонам никого не подпускали. На помощь русскому конвою пришли японцы, которые были очень грубы и вели себя вызывающе. Нахлынувшие толпы рабочих, женщин и детей они бесцеремонно разгоняли прикладами. Девочку, которая хотела передать кусок хлеба арестованному в окно вагона, солдат-японец сбил с ног под поезд. По приезде в Читу в эшелоне оказалось еще трое умерших от холода и голода.
…наш эшелон неожиданно повернули обратно на Иркутск. Оказалось, что атаман Семенов отказался пропустить нас. Из Иркутска эшелон отодвинули на станцию Иннокентьевская, а затем на разъезд Военный городок.
Здесь началась выгрузка арестованных. Трудно было узнать знакомых товарищей: грязные, оборванные, еле держащиеся на ногах. Казалось, что это не люди, а призраки.
Нас привели в лагерь...
Все бараки были холодные, неприспособленные к жилью, в окна беспрерывно дул ветер, пазы в стенах просвечивали, двери закрывались неплотно, в рамах не хватало стекол...
С первых же дней над нами начались издевательства. Особенно отличался в этом отношении заведующий бараками военнопленных красноармейцев прапорщик Прорвич. Он ежедневно приходил в барак, чтобы «наводить порядок». Визит его по обыкновению начинался с того, что он ругал нас площадной бранью, бил дежурных, дневальных и встреченных им на пути арестованных, постоянно грозил палками, арестом и расстрелом. Особенно ненавидел он бывших офицеров, служивших в Красной армии, которых было среди арестованных до 15 человек. Прапорщик Прорвич назначал наказания за проступки: за неповиновение начальству - 25 ударов палкой или 30 суток строгого ареста, а за отлучку из барака - расстрел.
Более чем месячное пребывание в вагоне подорвало окончательно наши силы. Вскоре по прибытии начались массовые заболевания. В каждом бараке лежало по 100-150 больных тифом и прочими болезнями. Больные лежали на грязных нарах в своем рваном и грядном платье, в холодных бараках без всякой помощи. Наши просьбы о бане, не говоря уже о белье и одежде, оставались без ответа.
И люди ежедневно умирали. Многие лишались рассудка.
Ночи проходили кошмарно. В бараках стоял адский холод, замерзала вода. Не имеющие более или менее сносной одежды целыми ночами простаивали у печей и не ложились спать, боясь закоченеть.
Через несколько дней для больных отвели половину одного из бараков. Но положение больных от этого не улучшилось. Наоборот, они лишались ухода тех товарищей, которые еще могли держаться на ногах. В бараке для больных картина была поистине потрясающая. Люди валялись на грязном полу и на не менее грязных нарах без всякого присмотра и помощи.
Смерть беспощадно косила заключенных. Трупы целыми днями лежали среди больных, а если выносились, то складывались в другой половине этого же барака и здесь лежали по нескольку дней.
Несмотря на то что, многие арестованные были не военные и совершенно не служили в Красной армии, всех арестованных начальство считало красноармейцами и ко всем применялись дисциплинарные взыскания, которые существовали в бывшей старой армии. Например, за то, что прошение было подано не по команде, т. е. не через ротного командира, заведующего бараками прапорщика Прорвича, виновный арестовывался на 10 суток. За другие проступки, как например за неисполнение приказания своего отделенного, взводного или фельдфебеля, давали по 15-20 суток строгого ареста.
В первые дни у наших бараков стоял караул из мобилизованных солдат сибирской армии... Арестованные… выходили под различными предлогами из бараков и уходили в соседние деревни, в поселок Иннокентьевский и в город, там собирали подаяние... Таких арестованных прозвали «стрелками». Они всегда возвращались с мешками, наполненными хлебом и прочими продуктами, приносили обувь и даже одежду... Только благодаря этим «стрелкам» сохранилась жизнь многих товарищей...
Но жестоко расплачивались «стрелки», когда во время своих отлучек из бараков они попадались на глаза кому-либо из начальства, а особенно прапорщику Прорвичу. После возвращения в бараки их били шомполами, затем отправляли на гауптвахту, сажали в одиночные холодные камеры, с нарами у окон, в которые дул ветер и проникал снег.
П. Андронов: ЭТО НЕ ЗАБУДЕТСЯ
1918-й год. Глубокая осень. Октябрь. Из тюрьмы учредилки эшелон за эшелоном отправляли в глубь Сибири тысячи пленных красноармейцев, большевиков, советских работников, среди которых были молодые, старые, женщины и дети.
Подхлестываемая наступавшей Красной армией, учредилка спешила вывезти своих пленников.
Наглухо забитые товарные вагоны, без печей, без нар. Мороз крепчал, ветер свистел в широкие щели.
Полуголые, в рваной летней одежде или покрытые серыми вшивыми арестантскими одеялами, арестованные жались друг к другу; но тепла не было.
Здоровые офицеры, начисто выбритые, выхоленные капитаны и поручики громко подают команду и конвой вскакивает на станциях то в один вагон, то в другой и выбрасывает на полотно под откос с ходу замерзших и умерших от голода заключенных.
...Четвертые сутки ни хлеба, ни снегу (воды не проси). Не высунь головы из окна вагона: выстрел с тормоза - и раздробят череп. В нашем вагоне застрелили рабочего: не утерпел, приоткрыл окно, высунулся, глубоко вдохнул морозный воздух...
На первой станции пересчет в каждом вагоне. Обязали круговой порукой. За одного всех...
Тиф почти поголовно охватил всех. Уже не считая, выбрасывают трупы под откос...
В Чите атаман Семенов, глава забайкальского белого правительства, не принял эшелон: «тифозных и без того навезли много».
И снова повернули в Иркутск.
В полуразрушенные казармы, без окон, без дверей, бросили больных, голодных, полузамерзших заключенных.
Это был военный концентрационный лагерь...