Сумбур вместо гвардии: хвосты про офицеров
Поскольку главки про офицеров по объему меньше, вывешу-ка я их разом. Итак, у нас на повестке вопросы к веселой истории (или нет) про пьянство (и не только) из предыдущей записи:
- а причем тут Соединенные славяне?
- а причем тут... например, Яков Ростовцев?
2. У нас солдаты буйные, у нас офицеры тихие
Возвращаясь к истории о том, как солдаты 9 дивизии где-то в марте 1825 года шли в гвардию, а пришли под суд, вспомним еще раз ключевой эпизод: четыре солдата возражают против того, чтобы двух из них наказывали, «командному офицеру»... и он их в самом деле не наказывает!
Самое время поговорить об этом человеке. Фамилию его я до этого опускала, честно говоря, специально, - чтобы не привлекать внимания, если она вдруг кому покажется знакомой. Пора восстановить справедливость:
«найдены... рядовые: Котиков, Паршин, Кузьмин и Сухаревский, виновными буйстве и дерзости противу командного своего офицера поручика Усовского» - сообщает нам конфирмация по военно-судному делу.
И что интересно, пока командир дивизии и командиры полков получают выговоры, а командиры гренадерских (и некоторых других) рот сидят на гауптвахте, этот человек, которого солдаты, считай, уговорили их не наказывать, даже выговора не получает.
(Не то чтобы я кровожадно желала ему какого-то наказания, но, скажем, во Второй армии все выглядит совершенно иначе: если под вашей командой произросли какие-то безобразия, то прилетит прежде всего вам!)
Впрочем, исходно по этому вопросу произошла целая небольшая переписка, и она как раз сохранилась в деле вместе с конфирмацией.
Первое интересное, что мы можем сказать про поручика Усовского: он-то как раз - из того самого Полтавского полка, который, состоя в той же дивизии, кажется, никак не поучаствовал солдатами в отборе в гвардию. Зато, получается, предоставил для «перегона» остальных офицера.
Так что когда у армейского командования появляется желание что-то разузнать о поручике, отвечает им вполне знакомый нам по истории тайных обществ человек - полковник Тизенгаузен.
А второе не менее интересное состоит в том, что вообще-то сам поручик Усовский известен нам примерно по тому же углу реальности... поскольку состоял в тайном обществе Соединенных славян. И в своем полку он был не один такой.
(В Полтавском полку члены тайного общества заводились именно из Славян, то есть без всякого влияния служившего в том же полку Михаила Бестужева-Рюмина.... ну потому что этот достойный человек в своем полку появлялся довольно нечасто!)
В апреле 1825 года об этом, конечно, не знает еще ни Аудиториат Первой армии, ни полковой командир... (да и Южное общество еще Славян не нашло, это только по осени будет) ...но в переписке об Усовском всплывает кое-что интересное.
Нашему герою 24 года в 1826-м, так что на момент этой истории - 23, с 1823 года служит в Полтавском полку, а до того учился во 2 Кадетском корпусе (и знает по нему загадочного человека Анастасия Кузьмина!), а о себе говорит так: «Уроженец я Полтавской губернии из города Переяславля, в коем мать моя имеет дом и несколько душ крестьян». (ВД. 19. С. 290.)
А вот Тизенгаузен выдает исключительно положительную характеристику Усовскому:
«...вверенного мне полка поручик Усовский по примерному усердию в исполнении обязанностей своих по службе командирован был в учебные команды в 1823-м году два раза. И получил от вышнего начальства за хороший успех в доведении вверенной ему команды благодарность...»
Да-да, именно там его и приняли в тайное общество (и один из этих разов точно был в 1824 году), прямо Горбачевский принимал - хотя в деле Усовского он развивает типично горбачевскую риторику: ну не то что принимал, это было так, так и вот так, я ему про общество сказал, правила дал почитать, а чтоб принимал - да нет....
Вообще из учебной команды в Житомире исправно выходили члены Общества Соединенных славян... так что чему-то она определенно учила, если и не строевому шагу.
«...с 25-го марта 1824 года командовал во вверенном мне полку 3-ю мушкетерскою ротою до назначения его... для отводу в г. Санкт-Петербург выбранных из полков 9-й дивизии в Гвардию людей».
То есть примерно год он командовал ротой к тому моменту, нельзя сказать, что не знал, как с людьми управляться.
«Во все время нахождения Г-на Поручика Усовского во вверенном мне полку с нижними чинами обращался кротко, и весьма редко прибегал к телесным наказаниям, да и то к самым умеренным, и вообще по кроткому и тихому своему характеру приобрел общую любовь со стороны г.г. Офицеров и нижних чинов 3-й мушкатерской роты, бывшей командованию его вверенной.»
(Вот интересно, от чего он его в данном случае пытается оправдать - от мягкости в ситуации с двумя солдатами - мол, характер у него такой? Или от того, что наказания все-таки применялись - мол, если уж их Усовский применял, то значит, ситуация была выдающаяся?)
Кстати, любопытно, что по словам того же Горбачевского, по уже осени в Лещинских лагерях Усовский ему «жаловался на своего полкового командира, якобы полковник Тизенгаузен его гонит и что чрез него он должен или в отставку выйти или в другой полк проситься». (ВД. 19. С. 285.)
О том, почему могло измениться отношение Тизенгаузена, сказать ничего нельзя, и чем закончилась эта ситуация - тоже, потому что к концу года и началу нового она рано или поздно кончилась для всех действующих лиц арестом, следствием и предельной неактуальностью былых конфликтов по службе...
А пока вернемся к весне и переписке. Когда ситуацию доложили императору, его как раз заинтересовал вопрос, почему так рано применялись наказания? И рапорт на эту тему из Первой армии (в деле он лежит черновиком без подписи) составлен в том числе на основе бумаги от Тизенгаузена, но с добавлением соответствующих акцентов.
Сообщается, что «образ действий самого Офицера» они усердно изучали и в итоге выяснили: «к наказанию некоторых нижних чинов на первых переходах он побужден был нетрезвым их поведением, буйством и наклонностью к насилию и самоуправию против обывателей. Наказанные им люди сами в том сознались пере военным Судом, и справедливость и умереность наказания не отрицают. Вообще вся команда была спрошена, и как относительно довольствия и призрения, так и образа командования Офицера никаких жалоб на него не объявила, и даже сами прикосновенные к безпорядкам притязаний к нему изыскать не могли».
Нашлось и на кого повесить всех собак:
«Уповательно, что меры строгости, принятые Офицером с самого начала, положили бы предел всем дальнейшим безпорядкам, если б оные не были поддержаны находившимся в команде Черниговского пехотного полка рядовым Котиковым, главным виновником и зачинщиком последних произшествий. Он изобличен всею командою, что невзирая на взыскательность Офицера, продолжал делать обиды и побои обывателям, притом вызывал всю команду делать Офицеру незаконные требования, и на походе идти отдельно вперед, не ожидая подвод. Посему он и подвергнуть примерному наказанию».
Впрочем, есть и любопытная перекличка с упоминаем «кроткого и тихого характера» Усовского Тизенгаузеном: получается, что солдаты о его характере могли знать и даже рассчитывать на него!
«Впрочем все нижние чины, команду сию составляющие, по полковым спискам показаны хорошего поведения. Прикосноввенные к безпорядкам самым делом не оправдали сего отзыва, хотя весьма вероятно, что мысль о временном начальстве Поручика Усовского и ожидаемого от того послабления, с другой стороны дурной пример и вызовы одного испорченного человека, могли склонить к шалостям и самых добрых, но слабых людей.»
(выделено мной - К.)
(Впрочем, формулировка «шалости самых добрых, но слабых людей» тоже отдельно замечательна.)
Похоже, переписка возымела по крайней мере тот эффект, что поручика Усовского не обвинили ни в мягкости, ни в жесткости - и вообще ни в чем.
ТОГДА.
Весной 1826 года его догнало куда более серьезное военно-судное дело... И его положение в нем тоже представляет некоторую загадку.
Итак, Александр Васильевич Усовский вступил в тайное общество Соединенных Славян в 1824 году, и до осени 1825 года, когда на маневрах в Лещине неожиданно для себя встретились два тайных общества, это участие, надо полагать, состояло в нечастых разговорах с отдельными товарищами.
Впрочем, следствию и он сам, и кое-кто из его товарищей пытается рассказать, что в общество Усовский попал только при Лещинах - и по его собственной версии, привел его туда старый знакомец Кузьмин. (В общем, тактика «валить на мертвого» освоена успешно! На вопросы Усовский отвечает аж в апреле, так что, надо полагать, прекрасно знает, что Кузьмина уже не переспросишь.) Но есть достаточно показаний о том, что он все-таки был там и раньше, а одному «славянину» - Лисовскому - вообще рассказывали, что Усовский в обществе с 1822 года и был в него принят в Вильне (куда ему, наверное, попадать и не приходилось... но это комиссионер Иванов рассказывает для произведения на младших товарищей впечатления, не мешайте ему лапшу развешивать!).
Осенью 1825 года на маневрах разговоры двух нашедших друг друга обществ стали куда более массовыми... а в силу появившихся там разговоров в том числе про цареубийство стали потом дивно интересны следствию во всех подробностях. В особенности вопросы кто что слышал и куда записался сам (или записал товарища) разрабатывало петербургское следствие в лице генерала Чернышева.... но Усовского, оставшегося в руках «местного» следствия в Первой армии, тоже кое о чем расспросили.
И отвечает 24-летний поручик, отличающийся, по отзывам командира, мягким характером, вполне внятно и осмысленно.
Он довольно подробно перечисляет, о чем говорил Славянам Бестужев-Рюмин (а не утверждает, как некоторые его товарищи, что спал, курил, тупил, сидел у входа и не слышал...) А по поводу того, что заставило его вступить в общество произносит (ну то есть пишет) даже несколько неожиданную в таком документе речь против крепостного права - поскольку именно идея, что общество собралось с ним покончить, и склонила его вступить:
«Я не мог взирать без сердечного соболезнования на сие гибельное введение крестьянства [у Усовского «крестьянство» - синоним именно крепостного права - К.], унижающее человечество. Сие исчадие грубого невежества, лишающее тысячи людей свободы, сего драгоценнейшего права природы, обрекает их на всю жизнь на одни бедствия. Сии люди, жертвы роскоши и удовольствия своих помещиков, презренны и унижены как нельзя более; доставляя государству богатство и защиту, они не имеют никакого голоса, никакого участия в политическом своем существовании.
(…) Не знаю, что сказать о людях, которые родятся затем только, чтобы и трудиться и жить для удовольствия других». (ВД. Т. 19. С. 292.)
(Словом, если кто-то опять затянет вам песнь, что декабристы не интересовались отменой крепостного права, посылайте их... ну вот хотя бы к Усовскому!)
Ну, и известные варианты защиты «да я просто мимо шел», «да меня Вася завлек» тоже его не устраивают:
«Я не сказал, что завлечен в оное общество обманом, что введен в оное в таких обстоятельствах, которые могли бы послужить к моему оправданию или уменьшить мою вину, но говорю откровенно, что вступил в оное общество добровольно, ибо, уговаривая меня вступить в оное, представляли, что... основание его есть любовь к Отечеству, а цель - благоденствие его. Мог ли я быть нечувствительным к словам сим, заключающим в себе все, что от нас требует честь и религия и обязанность гражданина!» (ВД. Т. 19. С. 293-294.)
При этом вот что любопытно: то, что на двух лещинских заседаниях он был, говорит и он сам, и куча других Славян упоминает его, перечисляя присутствовавших. При этом никакой активной деятельности, помимо присутствия, за ним не припоминают, а следствие 1 армии, заведение попроще, чем следствие петербургское, не расспрашивает его на любимые темы того: а не слышал ли чего про цареубийство, про «сжечь и прах развеять», - и в списке потенциально готовых на это самое цареубийство его никто не видел - и надо полагать, туда не вписал.
Кроме того, никакого участия в разнообразных «славянских» треволнениях вокруг вопроса конца 1825 года «восставать или нет» он не принимал, как и в отчаянной попытке еще одного офицера Полтавского полка поднять солдат месяц спустя (!) после восстания, кончившейся ничем. (И следствием, проведенным с перепугу по-военному «в 24 часа»). По уважительной причине: почти сразу после лагеря Усовский уехал в отпуск, а там приболел и задержался - аж до весны, когда по возвращении в полк был арестован (ВД. Т. 19. С. 292.).
То есть получается, наиболее тяжелые «славянские» обвинения его вроде бы минуют.
Дело его разбирает какая-то отдельная комиссия, которая заканчивает дела только к декабрю 1826 года. К февралю 1827 года ее решение утвердил император: лишить чинов и дворянства и сослать в каторжную работу на 20 лет. Перед Полтавским полком его выводили на специально, наверное, построенный для такого дела эшафот, чтобы сломать над ним шпагу и объявить приговор.
...как-то - даже по меркам не слишком гуманной Первой армии - многовато за членство в обществе и сидение на двух заседаниях. В чем причина? «Извитине, психанул» ((с) командование 1 армии)? За «сознательность»? Или что-то еще?
Вот тут и посещает меня непроверяемая мысль: а не могло ли его «до кучи» догнать еще и участие в деле буянящих недо-гвардейцев? ТОГДА ему ничего за то не было, но если вдруг кто-то из командования затаил неблагоприятное впечатление о поручике, - а тут выяснилось, что «он еще и поет»... то есть - в тайном обществе состоит (и не высказывает в этом, похоже, особого раскаяния), - вот и прилетело ему по полной, по меркам Петербурга - это, считай, первый или второй разряд, вровень с «вывести на площадь полк»... или «поговорить пять лет назад о республике» (но ни того, ни другого здесь не было!).
Для отправки на каторгу его передали в апреле 1827 года гражданским властям в Новоград-Волынский, - и это последнее, что мы о нем знаем. Куда-то просыпался бывший поручик Усовский - и непонятно, то ли не дошел до Сибири, схватив в пути какую-нибудь горячку, - то ли просто Сибирь большая, и никто на него в тамошнем делопроизводстве пока не наткнулся? Кто знает, не довелось ли им где-то на завалинке в Нерчинском заводе обсудить с бывшим гренадером Кирилой Котиковым ситуацию, как встав в начале 1825 года на противоположных сторонах конфликта, года через два они оказались в положении совершенно одинаковом - каторжников?
Между тем, карьеры тех, кто благополучно разминулся с судом что по итогам дела весны 1825 года (даже ежели получил там выговор), что по следам восстания, успешно продолжались. Хотя и здесь могли всплыть какие-то подводные камни... Об одной такой истории мы и поговорим в следующей главе.
3. В борьбе за беспорочность
Где-то в самом начале истории о «солдатском» деле весны 1825 года я упомянула, что в описи против него стояли даты: 1825-1829 гг. Меня заинтересовала скорее первая (она говорила, что дело происходит до восстания), а вторая как-то не сильно смутила: судебные дела могут тянуться годами, причем без особой зависимости от тяжести преступления. Так, в тех же армейских приказах 1825 года мелькает еще одно судебное решение по поводу очередного спьяну набузившего офицера (оскорбил заседателя Уманского суда, а какую-то тамошнюю даму ударил по лицу). Примерно в такой формулировке: поскольку он уже три года сидит под арестом, продержать еще три месяца - и отправить уже в отставку!
Но, как было видно из предыдущего изложения солдатской истории, все происходит, конечно, не «в 24 часа», но довольно оперативно: в марте солдаты «выпили и дробно выбили», а уже 19 апреля появляется приказ с судебным решением. Откуда же тогда взялся 1829 год?
Оказалось, что это совершенно отдельная история, которая не тянется до того времени, а в 1829 году вся и происходит, - но поскольку с делом она связана, то переписка по ее поводу осела под одной обложкой с судебной конфирмацией.
И для того, чтобы разобраться с тем, что происходит, нам все-таки понадобятся дела мятежные рубежа 1825 - 1826 годов. Точнее, как раз наименее мятежная их часть: единственная рота Черниговского полка, которая вовсе не присоединилась к восстанию - 1-я гренадерская - была за такую заслугу переведена в гвардию, в Московский полк (благо, там по следам событий 14 декабря и и его последствий наоборот освободилось много мест!). Вместе с ротой в Петербург отправился капитан с простой, но звучной фамилией Козлов.
Продвижение их, к счастью (для них), такими приключениями, как у отправившихся в гвардию по весне 1825 года, не ознаменовалось, но вовсе без происшествий не обошлось: когда следствию 1 армии понадобилось что-то уточнить у солдат и самого Козлова, курьера отправили догонять их по дороге, остановить на марше - и прямо там спросить!
Но затем до Петербурга они все-таки дошли, вступили в гвардейскую службу, и к 1829 году это был уже не капитан, а вовсе даже полковник (каких-то) Козлов...
К этому чину было бы совсем неплохо прибавить еще какую-нибудь награду. А тут как раз собирали списки на возможных кандидатов на награждение знаками за сколько-нибудь (например, 20) лет беспорочной службы...
Вот тут-то и вышла заминочка. В одном конкретном месте служба оказалась отчетливо, гм, порочная. По крайней мере, в соответствии с документами.
Рота ведь у него в Черниговском полку была какая? Первая гренадерская. А значит, в гвардию из нее в начале 1825 года отбирали.... вот прямо «главного зачинщика» Кирилу Котикова, кстати, и отобрали (а также морально поддержавшего его Сухаревского)...
Так что - по крайней мере, если верить приказу, - сел по весне 1825 года капитан Козлов на два месяца на гауптвахту; если она была общеполковая, то приятную компанию составляли ему еще два капитана: Глушков из 2-й гренадерской и Маевский из 4-й мушкетерской.
(Для атмосферности: Глушков встречи с дальнейшими приключениями полка благополучно избежал, отправившись с начала декабря 1825 в отпуск; а Маевский в восстании поучаствовал, и хотя отстал от него где-то в процессе, был в итоге приговорен к ссылке рядовым в дальние гарнизоны - но умер по дороге в Сибирь где-то в Вятской губернии лет так 27 от роду... но вернемся пока к весне 1825 года, на гауптвахту.).
Грустно или весело им там сиделось (и правда ли они не по документам, а вот прямо по факту на два месяца прописались на гауптвахте) - мы не ведаем, да и для нашей истории это неважно. Зато в бумагах присужденный арест был отмечен - а значит, полковник Козлов никак не мог претендовать на БЕСПОРОЧНУЮ службу! А видимо, очень хотелось.
Так и родилась хитроумная теория, которую в ноябре 1829 года отправили рапортом командованию первой армии для подтверждения. Если не входить в подробности, суть ее стара как мир: я не я и рота не моя! Ну, то есть моя... но не в этот момент, не когда людей в гвардию отбирали!
Словом, Козлов утверждал, что в начале года он в роте не наличествовал, потому что сам участвовал в следствии по поводу какого-то фурштатского майора Борщова, а ротой вместо него командовал «по наружности» поручик Петин, - а он, Козлов, «не чувствуя за собою в сем случае ни малейшей вины, просит, дабы означенный двухмесячный арест его не мог служить препятствием к награждению знаком отличия безпорочной службы, тем более, что в приказе Главнокомандующего не сказано, чтобы арест сей внести в формулярный о службе его список».
Петин, нужно сказать, был тут прямо очень к месту: он, как и Маевский, был по итогам восстания присужден к службе в дальних сибирских гарнизонах (но в отличие от Маевского благополучно добрался туда, дослужился обратно до прапорщика, и, выйдя в отставку в 1844 году, поселился в имении у родственников в Тамбовской губернии). Так что всех собак на него повесить было удобно, а спросить, так ли все происходило - не очень!
И судя по всему, козловским попыткам оправдаться и заслужить беспорочность его нынешнее начальство вполне благоволило: рапорту сопутствует очень убедительное пояснение «Его Императорское Высочество, желая удовлетворить сию просьбу Полковника Козлова, как усердного и во всех отношениях отличного офицера...»
Кстати, об императорском высочестве (в смысле, великом князе Михаиле Павловиче). Пишет он, конечно, не сам, пишет его адъютант... и это такой замечательный вбоквелл нашей истории, из серии «бывают странные сближенья» Полностью заголовок документа звучит так:
«Рапорт начальнику штаба 1 армии Кайсарову от Адъютанта Его Императорского Высочества Лейб гвардии Егерского полка штабс-капитана Растовцева».
(выделено мной - К.)
Того самого Ростовцева, осмелюсь заметить. Который накануне 14 декабря принес императору что-то вроде доноса, вот разве что без единого конкретного имени... а потом еще рассказал о своем славном деянии товарищам по тайному обществу. По итогам несколько пострадал: сослуживец и товарищ по обществу Оболенский попытался его придушить (Рылеев их разнял), а 14 декабря в окрестностях площади Ростовцева еще и побили какие-то солдаты (не очень понятно, восставшие или верные правительству; от них его спас опять-таки Оболенский, кажется, тоже что-то добавил от себя и отправил на извозчике домой). Но дальше все пошло гораздо лучше: всякой ответственности за пребывание в тайном обществе Ростовцев избежал, даже спрашивали о других его минимально, - зато оказался адъютантом Великого князя.
...и так один уцелевший по итогам 1826 года писал бумагу в защиту другого, и возможно, дивная формулировка «не чувствуя за собою в сем случае ни малейшей вины» принадлежит именно ему... материя, Ростовцеву явно знакомая!
Первая армия взялась перетряхивать свои бумаги... и из них, кажется, высыпалась какая-то не очень подходящая к замечательной теории информация.
Козлов и правда занимался следствием по поводу Борщова. Аж с мая 1824 года... а в середине февраля 1825 утек с этой должности по болезни. Набор людей в гвардию, напомню - это февраль-март.
Вторая проблема: «Суд сей производился при Черниговском пехотном полку», - так что далеко ездить, похоже, не приходилось. Нет, он и правда ездил - в город Фастов (от Василькова километров 40), был там весь январь, а 4 февраля вернулся... И в итоге, судя по полковой документации, Козлов «по месячным рапортам показывался: в Генваре при полку налицо, в Феврале больным с 17-го числа сего месяца, в марте тоже при полку налицо».
Словом, как-то это очень похоже скорее на то, что кому-то очень хочется знак за беспорочную службу....
Мы, впрочем, так и не знаем, чем закончилось дело, по крайней мере, по этим документам - они происходят из делопроизводства Первой армии, а к ней Козлов уже несколько лет не имел никакого отношения, ответили на запрос и забыли.
Но история даже в таком незавершенном виде какая-то очень характерная - по многим параметрам...
*
А вывод из нее - из всех трех частей - наверное, традиционный: по возможности доходите до источника. В особенности когда в исходнике вам несут что-то, кажется, слишком простое и понятное: что какой-то полк, например, всегда ходит грабить соседей и чего от него еще от него ждать? (Или это все-таки был московский хомяк?...) Докапывайтесь до подробностей. Там будет больше, лучше и интереснее. Чему я, надеюсь, только что привела довольно развесистый пример.
- а причем тут Соединенные славяне?
- а причем тут... например, Яков Ростовцев?
2. У нас солдаты буйные, у нас офицеры тихие
Возвращаясь к истории о том, как солдаты 9 дивизии где-то в марте 1825 года шли в гвардию, а пришли под суд, вспомним еще раз ключевой эпизод: четыре солдата возражают против того, чтобы двух из них наказывали, «командному офицеру»... и он их в самом деле не наказывает!
Самое время поговорить об этом человеке. Фамилию его я до этого опускала, честно говоря, специально, - чтобы не привлекать внимания, если она вдруг кому покажется знакомой. Пора восстановить справедливость:
«найдены... рядовые: Котиков, Паршин, Кузьмин и Сухаревский, виновными буйстве и дерзости противу командного своего офицера поручика Усовского» - сообщает нам конфирмация по военно-судному делу.
И что интересно, пока командир дивизии и командиры полков получают выговоры, а командиры гренадерских (и некоторых других) рот сидят на гауптвахте, этот человек, которого солдаты, считай, уговорили их не наказывать, даже выговора не получает.
(Не то чтобы я кровожадно желала ему какого-то наказания, но, скажем, во Второй армии все выглядит совершенно иначе: если под вашей командой произросли какие-то безобразия, то прилетит прежде всего вам!)
Впрочем, исходно по этому вопросу произошла целая небольшая переписка, и она как раз сохранилась в деле вместе с конфирмацией.
Первое интересное, что мы можем сказать про поручика Усовского: он-то как раз - из того самого Полтавского полка, который, состоя в той же дивизии, кажется, никак не поучаствовал солдатами в отборе в гвардию. Зато, получается, предоставил для «перегона» остальных офицера.
Так что когда у армейского командования появляется желание что-то разузнать о поручике, отвечает им вполне знакомый нам по истории тайных обществ человек - полковник Тизенгаузен.
А второе не менее интересное состоит в том, что вообще-то сам поручик Усовский известен нам примерно по тому же углу реальности... поскольку состоял в тайном обществе Соединенных славян. И в своем полку он был не один такой.
(В Полтавском полку члены тайного общества заводились именно из Славян, то есть без всякого влияния служившего в том же полку Михаила Бестужева-Рюмина.... ну потому что этот достойный человек в своем полку появлялся довольно нечасто!)
В апреле 1825 года об этом, конечно, не знает еще ни Аудиториат Первой армии, ни полковой командир... (да и Южное общество еще Славян не нашло, это только по осени будет) ...но в переписке об Усовском всплывает кое-что интересное.
Нашему герою 24 года в 1826-м, так что на момент этой истории - 23, с 1823 года служит в Полтавском полку, а до того учился во 2 Кадетском корпусе (и знает по нему загадочного человека Анастасия Кузьмина!), а о себе говорит так: «Уроженец я Полтавской губернии из города Переяславля, в коем мать моя имеет дом и несколько душ крестьян». (ВД. 19. С. 290.)
А вот Тизенгаузен выдает исключительно положительную характеристику Усовскому:
«...вверенного мне полка поручик Усовский по примерному усердию в исполнении обязанностей своих по службе командирован был в учебные команды в 1823-м году два раза. И получил от вышнего начальства за хороший успех в доведении вверенной ему команды благодарность...»
Да-да, именно там его и приняли в тайное общество (и один из этих разов точно был в 1824 году), прямо Горбачевский принимал - хотя в деле Усовского он развивает типично горбачевскую риторику: ну не то что принимал, это было так, так и вот так, я ему про общество сказал, правила дал почитать, а чтоб принимал - да нет....
Вообще из учебной команды в Житомире исправно выходили члены Общества Соединенных славян... так что чему-то она определенно учила, если и не строевому шагу.
«...с 25-го марта 1824 года командовал во вверенном мне полку 3-ю мушкетерскою ротою до назначения его... для отводу в г. Санкт-Петербург выбранных из полков 9-й дивизии в Гвардию людей».
То есть примерно год он командовал ротой к тому моменту, нельзя сказать, что не знал, как с людьми управляться.
«Во все время нахождения Г-на Поручика Усовского во вверенном мне полку с нижними чинами обращался кротко, и весьма редко прибегал к телесным наказаниям, да и то к самым умеренным, и вообще по кроткому и тихому своему характеру приобрел общую любовь со стороны г.г. Офицеров и нижних чинов 3-й мушкатерской роты, бывшей командованию его вверенной.»
(Вот интересно, от чего он его в данном случае пытается оправдать - от мягкости в ситуации с двумя солдатами - мол, характер у него такой? Или от того, что наказания все-таки применялись - мол, если уж их Усовский применял, то значит, ситуация была выдающаяся?)
Кстати, любопытно, что по словам того же Горбачевского, по уже осени в Лещинских лагерях Усовский ему «жаловался на своего полкового командира, якобы полковник Тизенгаузен его гонит и что чрез него он должен или в отставку выйти или в другой полк проситься». (ВД. 19. С. 285.)
О том, почему могло измениться отношение Тизенгаузена, сказать ничего нельзя, и чем закончилась эта ситуация - тоже, потому что к концу года и началу нового она рано или поздно кончилась для всех действующих лиц арестом, следствием и предельной неактуальностью былых конфликтов по службе...
А пока вернемся к весне и переписке. Когда ситуацию доложили императору, его как раз заинтересовал вопрос, почему так рано применялись наказания? И рапорт на эту тему из Первой армии (в деле он лежит черновиком без подписи) составлен в том числе на основе бумаги от Тизенгаузена, но с добавлением соответствующих акцентов.
Сообщается, что «образ действий самого Офицера» они усердно изучали и в итоге выяснили: «к наказанию некоторых нижних чинов на первых переходах он побужден был нетрезвым их поведением, буйством и наклонностью к насилию и самоуправию против обывателей. Наказанные им люди сами в том сознались пере военным Судом, и справедливость и умереность наказания не отрицают. Вообще вся команда была спрошена, и как относительно довольствия и призрения, так и образа командования Офицера никаких жалоб на него не объявила, и даже сами прикосновенные к безпорядкам притязаний к нему изыскать не могли».
Нашлось и на кого повесить всех собак:
«Уповательно, что меры строгости, принятые Офицером с самого начала, положили бы предел всем дальнейшим безпорядкам, если б оные не были поддержаны находившимся в команде Черниговского пехотного полка рядовым Котиковым, главным виновником и зачинщиком последних произшествий. Он изобличен всею командою, что невзирая на взыскательность Офицера, продолжал делать обиды и побои обывателям, притом вызывал всю команду делать Офицеру незаконные требования, и на походе идти отдельно вперед, не ожидая подвод. Посему он и подвергнуть примерному наказанию».
Впрочем, есть и любопытная перекличка с упоминаем «кроткого и тихого характера» Усовского Тизенгаузеном: получается, что солдаты о его характере могли знать и даже рассчитывать на него!
«Впрочем все нижние чины, команду сию составляющие, по полковым спискам показаны хорошего поведения. Прикосноввенные к безпорядкам самым делом не оправдали сего отзыва, хотя весьма вероятно, что мысль о временном начальстве Поручика Усовского и ожидаемого от того послабления, с другой стороны дурной пример и вызовы одного испорченного человека, могли склонить к шалостям и самых добрых, но слабых людей.»
(выделено мной - К.)
(Впрочем, формулировка «шалости самых добрых, но слабых людей» тоже отдельно замечательна.)
Похоже, переписка возымела по крайней мере тот эффект, что поручика Усовского не обвинили ни в мягкости, ни в жесткости - и вообще ни в чем.
ТОГДА.
Весной 1826 года его догнало куда более серьезное военно-судное дело... И его положение в нем тоже представляет некоторую загадку.
Итак, Александр Васильевич Усовский вступил в тайное общество Соединенных Славян в 1824 году, и до осени 1825 года, когда на маневрах в Лещине неожиданно для себя встретились два тайных общества, это участие, надо полагать, состояло в нечастых разговорах с отдельными товарищами.
Впрочем, следствию и он сам, и кое-кто из его товарищей пытается рассказать, что в общество Усовский попал только при Лещинах - и по его собственной версии, привел его туда старый знакомец Кузьмин. (В общем, тактика «валить на мертвого» освоена успешно! На вопросы Усовский отвечает аж в апреле, так что, надо полагать, прекрасно знает, что Кузьмина уже не переспросишь.) Но есть достаточно показаний о том, что он все-таки был там и раньше, а одному «славянину» - Лисовскому - вообще рассказывали, что Усовский в обществе с 1822 года и был в него принят в Вильне (куда ему, наверное, попадать и не приходилось... но это комиссионер Иванов рассказывает для произведения на младших товарищей впечатления, не мешайте ему лапшу развешивать!).
Осенью 1825 года на маневрах разговоры двух нашедших друг друга обществ стали куда более массовыми... а в силу появившихся там разговоров в том числе про цареубийство стали потом дивно интересны следствию во всех подробностях. В особенности вопросы кто что слышал и куда записался сам (или записал товарища) разрабатывало петербургское следствие в лице генерала Чернышева.... но Усовского, оставшегося в руках «местного» следствия в Первой армии, тоже кое о чем расспросили.
И отвечает 24-летний поручик, отличающийся, по отзывам командира, мягким характером, вполне внятно и осмысленно.
Он довольно подробно перечисляет, о чем говорил Славянам Бестужев-Рюмин (а не утверждает, как некоторые его товарищи, что спал, курил, тупил, сидел у входа и не слышал...) А по поводу того, что заставило его вступить в общество произносит (ну то есть пишет) даже несколько неожиданную в таком документе речь против крепостного права - поскольку именно идея, что общество собралось с ним покончить, и склонила его вступить:
«Я не мог взирать без сердечного соболезнования на сие гибельное введение крестьянства [у Усовского «крестьянство» - синоним именно крепостного права - К.], унижающее человечество. Сие исчадие грубого невежества, лишающее тысячи людей свободы, сего драгоценнейшего права природы, обрекает их на всю жизнь на одни бедствия. Сии люди, жертвы роскоши и удовольствия своих помещиков, презренны и унижены как нельзя более; доставляя государству богатство и защиту, они не имеют никакого голоса, никакого участия в политическом своем существовании.
(…) Не знаю, что сказать о людях, которые родятся затем только, чтобы и трудиться и жить для удовольствия других». (ВД. Т. 19. С. 292.)
(Словом, если кто-то опять затянет вам песнь, что декабристы не интересовались отменой крепостного права, посылайте их... ну вот хотя бы к Усовскому!)
Ну, и известные варианты защиты «да я просто мимо шел», «да меня Вася завлек» тоже его не устраивают:
«Я не сказал, что завлечен в оное общество обманом, что введен в оное в таких обстоятельствах, которые могли бы послужить к моему оправданию или уменьшить мою вину, но говорю откровенно, что вступил в оное общество добровольно, ибо, уговаривая меня вступить в оное, представляли, что... основание его есть любовь к Отечеству, а цель - благоденствие его. Мог ли я быть нечувствительным к словам сим, заключающим в себе все, что от нас требует честь и религия и обязанность гражданина!» (ВД. Т. 19. С. 293-294.)
При этом вот что любопытно: то, что на двух лещинских заседаниях он был, говорит и он сам, и куча других Славян упоминает его, перечисляя присутствовавших. При этом никакой активной деятельности, помимо присутствия, за ним не припоминают, а следствие 1 армии, заведение попроще, чем следствие петербургское, не расспрашивает его на любимые темы того: а не слышал ли чего про цареубийство, про «сжечь и прах развеять», - и в списке потенциально готовых на это самое цареубийство его никто не видел - и надо полагать, туда не вписал.
Кроме того, никакого участия в разнообразных «славянских» треволнениях вокруг вопроса конца 1825 года «восставать или нет» он не принимал, как и в отчаянной попытке еще одного офицера Полтавского полка поднять солдат месяц спустя (!) после восстания, кончившейся ничем. (И следствием, проведенным с перепугу по-военному «в 24 часа»). По уважительной причине: почти сразу после лагеря Усовский уехал в отпуск, а там приболел и задержался - аж до весны, когда по возвращении в полк был арестован (ВД. Т. 19. С. 292.).
То есть получается, наиболее тяжелые «славянские» обвинения его вроде бы минуют.
Дело его разбирает какая-то отдельная комиссия, которая заканчивает дела только к декабрю 1826 года. К февралю 1827 года ее решение утвердил император: лишить чинов и дворянства и сослать в каторжную работу на 20 лет. Перед Полтавским полком его выводили на специально, наверное, построенный для такого дела эшафот, чтобы сломать над ним шпагу и объявить приговор.
...как-то - даже по меркам не слишком гуманной Первой армии - многовато за членство в обществе и сидение на двух заседаниях. В чем причина? «Извитине, психанул» ((с) командование 1 армии)? За «сознательность»? Или что-то еще?
Вот тут и посещает меня непроверяемая мысль: а не могло ли его «до кучи» догнать еще и участие в деле буянящих недо-гвардейцев? ТОГДА ему ничего за то не было, но если вдруг кто-то из командования затаил неблагоприятное впечатление о поручике, - а тут выяснилось, что «он еще и поет»... то есть - в тайном обществе состоит (и не высказывает в этом, похоже, особого раскаяния), - вот и прилетело ему по полной, по меркам Петербурга - это, считай, первый или второй разряд, вровень с «вывести на площадь полк»... или «поговорить пять лет назад о республике» (но ни того, ни другого здесь не было!).
Для отправки на каторгу его передали в апреле 1827 года гражданским властям в Новоград-Волынский, - и это последнее, что мы о нем знаем. Куда-то просыпался бывший поручик Усовский - и непонятно, то ли не дошел до Сибири, схватив в пути какую-нибудь горячку, - то ли просто Сибирь большая, и никто на него в тамошнем делопроизводстве пока не наткнулся? Кто знает, не довелось ли им где-то на завалинке в Нерчинском заводе обсудить с бывшим гренадером Кирилой Котиковым ситуацию, как встав в начале 1825 года на противоположных сторонах конфликта, года через два они оказались в положении совершенно одинаковом - каторжников?
Между тем, карьеры тех, кто благополучно разминулся с судом что по итогам дела весны 1825 года (даже ежели получил там выговор), что по следам восстания, успешно продолжались. Хотя и здесь могли всплыть какие-то подводные камни... Об одной такой истории мы и поговорим в следующей главе.
3. В борьбе за беспорочность
Где-то в самом начале истории о «солдатском» деле весны 1825 года я упомянула, что в описи против него стояли даты: 1825-1829 гг. Меня заинтересовала скорее первая (она говорила, что дело происходит до восстания), а вторая как-то не сильно смутила: судебные дела могут тянуться годами, причем без особой зависимости от тяжести преступления. Так, в тех же армейских приказах 1825 года мелькает еще одно судебное решение по поводу очередного спьяну набузившего офицера (оскорбил заседателя Уманского суда, а какую-то тамошнюю даму ударил по лицу). Примерно в такой формулировке: поскольку он уже три года сидит под арестом, продержать еще три месяца - и отправить уже в отставку!
Но, как было видно из предыдущего изложения солдатской истории, все происходит, конечно, не «в 24 часа», но довольно оперативно: в марте солдаты «выпили и дробно выбили», а уже 19 апреля появляется приказ с судебным решением. Откуда же тогда взялся 1829 год?
Оказалось, что это совершенно отдельная история, которая не тянется до того времени, а в 1829 году вся и происходит, - но поскольку с делом она связана, то переписка по ее поводу осела под одной обложкой с судебной конфирмацией.
И для того, чтобы разобраться с тем, что происходит, нам все-таки понадобятся дела мятежные рубежа 1825 - 1826 годов. Точнее, как раз наименее мятежная их часть: единственная рота Черниговского полка, которая вовсе не присоединилась к восстанию - 1-я гренадерская - была за такую заслугу переведена в гвардию, в Московский полк (благо, там по следам событий 14 декабря и и его последствий наоборот освободилось много мест!). Вместе с ротой в Петербург отправился капитан с простой, но звучной фамилией Козлов.
Продвижение их, к счастью (для них), такими приключениями, как у отправившихся в гвардию по весне 1825 года, не ознаменовалось, но вовсе без происшествий не обошлось: когда следствию 1 армии понадобилось что-то уточнить у солдат и самого Козлова, курьера отправили догонять их по дороге, остановить на марше - и прямо там спросить!
Но затем до Петербурга они все-таки дошли, вступили в гвардейскую службу, и к 1829 году это был уже не капитан, а вовсе даже полковник (каких-то) Козлов...
К этому чину было бы совсем неплохо прибавить еще какую-нибудь награду. А тут как раз собирали списки на возможных кандидатов на награждение знаками за сколько-нибудь (например, 20) лет беспорочной службы...
Вот тут-то и вышла заминочка. В одном конкретном месте служба оказалась отчетливо, гм, порочная. По крайней мере, в соответствии с документами.
Рота ведь у него в Черниговском полку была какая? Первая гренадерская. А значит, в гвардию из нее в начале 1825 года отбирали.... вот прямо «главного зачинщика» Кирилу Котикова, кстати, и отобрали (а также морально поддержавшего его Сухаревского)...
Так что - по крайней мере, если верить приказу, - сел по весне 1825 года капитан Козлов на два месяца на гауптвахту; если она была общеполковая, то приятную компанию составляли ему еще два капитана: Глушков из 2-й гренадерской и Маевский из 4-й мушкетерской.
(Для атмосферности: Глушков встречи с дальнейшими приключениями полка благополучно избежал, отправившись с начала декабря 1825 в отпуск; а Маевский в восстании поучаствовал, и хотя отстал от него где-то в процессе, был в итоге приговорен к ссылке рядовым в дальние гарнизоны - но умер по дороге в Сибирь где-то в Вятской губернии лет так 27 от роду... но вернемся пока к весне 1825 года, на гауптвахту.).
Грустно или весело им там сиделось (и правда ли они не по документам, а вот прямо по факту на два месяца прописались на гауптвахте) - мы не ведаем, да и для нашей истории это неважно. Зато в бумагах присужденный арест был отмечен - а значит, полковник Козлов никак не мог претендовать на БЕСПОРОЧНУЮ службу! А видимо, очень хотелось.
Так и родилась хитроумная теория, которую в ноябре 1829 года отправили рапортом командованию первой армии для подтверждения. Если не входить в подробности, суть ее стара как мир: я не я и рота не моя! Ну, то есть моя... но не в этот момент, не когда людей в гвардию отбирали!
Словом, Козлов утверждал, что в начале года он в роте не наличествовал, потому что сам участвовал в следствии по поводу какого-то фурштатского майора Борщова, а ротой вместо него командовал «по наружности» поручик Петин, - а он, Козлов, «не чувствуя за собою в сем случае ни малейшей вины, просит, дабы означенный двухмесячный арест его не мог служить препятствием к награждению знаком отличия безпорочной службы, тем более, что в приказе Главнокомандующего не сказано, чтобы арест сей внести в формулярный о службе его список».
Петин, нужно сказать, был тут прямо очень к месту: он, как и Маевский, был по итогам восстания присужден к службе в дальних сибирских гарнизонах (но в отличие от Маевского благополучно добрался туда, дослужился обратно до прапорщика, и, выйдя в отставку в 1844 году, поселился в имении у родственников в Тамбовской губернии). Так что всех собак на него повесить было удобно, а спросить, так ли все происходило - не очень!
И судя по всему, козловским попыткам оправдаться и заслужить беспорочность его нынешнее начальство вполне благоволило: рапорту сопутствует очень убедительное пояснение «Его Императорское Высочество, желая удовлетворить сию просьбу Полковника Козлова, как усердного и во всех отношениях отличного офицера...»
Кстати, об императорском высочестве (в смысле, великом князе Михаиле Павловиче). Пишет он, конечно, не сам, пишет его адъютант... и это такой замечательный вбоквелл нашей истории, из серии «бывают странные сближенья» Полностью заголовок документа звучит так:
«Рапорт начальнику штаба 1 армии Кайсарову от Адъютанта Его Императорского Высочества Лейб гвардии Егерского полка штабс-капитана Растовцева».
(выделено мной - К.)
Того самого Ростовцева, осмелюсь заметить. Который накануне 14 декабря принес императору что-то вроде доноса, вот разве что без единого конкретного имени... а потом еще рассказал о своем славном деянии товарищам по тайному обществу. По итогам несколько пострадал: сослуживец и товарищ по обществу Оболенский попытался его придушить (Рылеев их разнял), а 14 декабря в окрестностях площади Ростовцева еще и побили какие-то солдаты (не очень понятно, восставшие или верные правительству; от них его спас опять-таки Оболенский, кажется, тоже что-то добавил от себя и отправил на извозчике домой). Но дальше все пошло гораздо лучше: всякой ответственности за пребывание в тайном обществе Ростовцев избежал, даже спрашивали о других его минимально, - зато оказался адъютантом Великого князя.
...и так один уцелевший по итогам 1826 года писал бумагу в защиту другого, и возможно, дивная формулировка «не чувствуя за собою в сем случае ни малейшей вины» принадлежит именно ему... материя, Ростовцеву явно знакомая!
Первая армия взялась перетряхивать свои бумаги... и из них, кажется, высыпалась какая-то не очень подходящая к замечательной теории информация.
Козлов и правда занимался следствием по поводу Борщова. Аж с мая 1824 года... а в середине февраля 1825 утек с этой должности по болезни. Набор людей в гвардию, напомню - это февраль-март.
Вторая проблема: «Суд сей производился при Черниговском пехотном полку», - так что далеко ездить, похоже, не приходилось. Нет, он и правда ездил - в город Фастов (от Василькова километров 40), был там весь январь, а 4 февраля вернулся... И в итоге, судя по полковой документации, Козлов «по месячным рапортам показывался: в Генваре при полку налицо, в Феврале больным с 17-го числа сего месяца, в марте тоже при полку налицо».
Словом, как-то это очень похоже скорее на то, что кому-то очень хочется знак за беспорочную службу....
Мы, впрочем, так и не знаем, чем закончилось дело, по крайней мере, по этим документам - они происходят из делопроизводства Первой армии, а к ней Козлов уже несколько лет не имел никакого отношения, ответили на запрос и забыли.
Но история даже в таком незавершенном виде какая-то очень характерная - по многим параметрам...
*
А вывод из нее - из всех трех частей - наверное, традиционный: по возможности доходите до источника. В особенности когда в исходнике вам несут что-то, кажется, слишком простое и понятное: что какой-то полк, например, всегда ходит грабить соседей и чего от него еще от него ждать? (Или это все-таки был московский хомяк?...) Докапывайтесь до подробностей. Там будет больше, лучше и интереснее. Чему я, надеюсь, только что привела довольно развесистый пример.