Про м.
Кто я такая, чтобы писать про мужчин в Париже. Вот на сайте одном женщина спрашивает: французкие любовники, они вообще как?Потому что один по ней вздыхал три недели, пока она отдыхала на Лазурном берегу, а подойти не решался. А потом в последний день с отчачнными глазами объяснялся ей в чем-то, похожем на любовь, и предлагал всякое, до гроба, и коньки впридачу. Ну и там в комментариях ей разное говорят (одни - что, мол, невменяем, другие - что влюбился, всяко бывает). А я думаю, что не зря на экране компьютера, когда смотришь финал Евро-2012, выплывает на передний план три-де реклама: wanna perfect wife? Let it be Russian! И грудастая школьница в бикини.
Напротив меня на званом ужине с голубцами сидит девочка Даша. Это раньше она - Даша из Казани (и МГУ), а теперь она - Принцесс Тамтам, секретарь больших боссов в японской корпорации, жена французского дизайнера и гид по Парижу. Даша с возмущением рассказывает, как ее знакомая француженка засовывает малышу палец в рот, чтобы проверить, голодный он или нет. И что она бы ни за что не купила ребенку коляску с супертормозом и выдвижными дополнительными колесиками. И вообще, что за ерунда - отказываться от грудного вскармливания. Она обращается к мужу - "шери", переводит ему почти все и постоянно выглядит невероятно красивой, даже когда тянется за добавкой. И я понимаю, почему француз Дени (она называет его Дениской) смотрит на нее с обожанием.
А вообще они на что только с обожанием ни смотрят. Например, вчера я видела чудесное. Пять вечера, воскресенье, скидки. Мужчина в деловом костюме стоит у витрины дорогого магазина обуви и рассматривает туфли. Я гуляла с собакой, я не спешила. Он двадцать минут рассматривал. Выбирал, наверное. А может быть, просто любовался.
Шестьдесят процентов посетителей парикомахерской в обеденный перерыв - мужчины. На маникюр ходят многие. У бегунов, которых я встречаю в шестнадцатом аррондисмане, голые загорелые ляжки. Ни одной волосинки.
На Шанз Элизе вечером: компания молодежи. Я сижу на скамейке, снимаю свои стилетто, надеваю балетки (стерла набойку, туфель жалко, балетки лежат в сумке на всякий). Мальчик из компании проходя мимо, оборачивается. Нет, соль не в этом. Просто он одет в узкие брюки -скинни в красно-черную клетку, черную вышитую рубашку и жилет, а на ногах у него ботинки. На двенадцатисантиметровых шпильках. Со шнуровкой. Я тащусь. Он окидывает взглядом мою обувь, улыбается и что-то говорит подруге.
А вот еще 29 июня был гей-прайд. Вот это, я вам доложу, зрелище! Если вы любите бурлеск так, как люблю его я, даже если вы не гей и Элтон Джон вам нравится исключительно как певец.... вот вам бы понравилось. Дым, треск, живая музыка, повозки с перьями и блестками, а в них кого только нет. Не разберешь, что это за создание в струящемся оперении всех цветов радуги и в черном парике. А следом барышня в коротких шортиках с длиннющей накладной косой извивается под музыку. Наверняка ведь не барышня, как пить дать. Но какая разница? Танцует красиво, ноги от ушей, руки - как змеи, да и вообще в джазе только девушки. За что я люблю? Наверное, потому, что карнавал, метаморфозы, и какая бы ни была драма, а все равно посмеемся. Никто не закидывает парад камнями и тухлыми помидорами, полиция тихо перемещается по параллельным улицам, прохожие машут, вдоль дороги на столбах расклеены радужные плакаты - мы семья.
Вот у соседей по подъезду тоже семья. Мама болтает по телефону. Отец семейства несет младшего в слинге, а старший в это время нарезает круги на трехколесном велике. У них одинаковые челюсти и майки похожие. Впрочем, видно, что дети будут вредные. Тот что на велике, повторяет считалку, вставляя в нее то и дело какое-нибудь французское матерное слово, и хитро смотрит на меня - как оценю. Отец делает вид, что не слышал.
Бомж с татуировками всегда здоровается, спрашивает у меня, как дела. Я, говорит, с вашим псом хорошо знаком. Он мол любит вот так - и почесывает Альфредо своими ручищами в районе позвоночника. Альфредо млеет, усаживается рядом, прижимает уши от удовольствия и тянет шею. Бомж шутит: ну что, сегодня ты общительный? А то вчера я тебя звал, а ты сделал морду! Это смешно, потому что "сделать морду" по- французски значит обидеться. Но у Альфредо и так и так морда, как ни делай. Так что он всегда обиженный. Особенно, когда надо по лестнице подниматься.
А иногда мне кажется, что двадцать первый век это всего лишь признак эволюции художественного стиля небесного художника. Я вхожу на выставку "Обнаженные Дега" в Орсэ, и я вижу это собственными глазами. Эту беглую трансформацию от узнавания к изменению.Дега не интересовали лица, личности. Более того, его не интересовали даже головы, ноги, руки ниже локтя. Он набрасывал их быстро и схематично, как снимают кожуру, чтобы скорей вонзить зубы в сочную, истекающую влагой мякоть. Так он рисовал спины и попы, изгибы и переливы женского тела. Это было важно, полнота и округлость помещалась на передний план картины, обнаженные будто были забаррикадированы в раме банными чанами, щетками, сброшенными одеждами, привязаны длинными волосами, -- и лишь благодаря им не выплескивались за пределы картины. Рамы художник тоже проектировал сам. Они должны были быть физической связью с выдуманным пространством, и когда на аукционе Дега увидел свою картину вставленной в обычную литую позолоченную раму, он в ярости приобрел ее.
Взгляд худождника поначалу прятал свою суть за пошаговой интерпретацией античных сюжетов. Но за классическими позами угадывалось уже напряжение и драматичность последующих работ. Здесь мы еще знаем их в лицо - полуобернутые профили античных красавиц спокойны и равнодушны. Но женщины уже уходят за кулисы, уступая место телам.То, как Дега нравилось смотреть, заметно даже в балеринах. Он оправдывался: балерины всегда были для меня лишь предлогом, чтобы изобразить ткани и движение. Движение, да. Он нанимал проституток и заставлял их принимать акробатические позы, вытирая волосы полотенцем или причесываясь. Он смотрел из- за двери или в зеркало, и часто рисовал смотрящего на эскизах - маленькую серую тень в углу, ускользающий взгляд. Он был серьезным клиентом, ему не нужны были проблемы. Он приходил в широкополой шляпе с зонтиком и не расчехлял его. Дега покупал право смотреть и присваивать, оправдывая перед самим собой непокорность штриха, ведущего изогнутую линию порока от танцзала до кафешантана. После смерти семья Дега уничтожила самые откровенные порнографии, но парочка случайно уцелела - они были подарены другу. Но средоточие страсти художника мне мерещится не в этом, не в похожих на японские сюжеты картинках о женщинах, ласкающих друг друга. Она здесь, в ванной комнате среди эмалированных кювет и черпаков, среди обыденных предметов. В повседневности и неприукрашенности, обычно скрытых от взгляда моментах. Лишь в конце творческой карьеры он вторгается в святая святых и одержимо рисует совершfющих утренний туалет дам. В картине, которая признана одной из самых напряженных и загадочных - "Интерьер" - есть лишь намеки. Женщина в платье сидит, отвернувшись к стене, она прикрывает рукой глаза, одно плечо обнажено. На полу валяются корсет, юбки, турнюр (как-то Дега посоветовал одному из друзей, который изображал встречу Манон с влюбленным в нее аристократом, который после покончит жизнь самоубийством, изобразить сброшенную одежду, чтобы подчеркнуть наготу женщину - и это единственное, что отличает картину от классического античного сюжета)... Мужчина оперся плечом о косяк двери, рука в кармане брюк. Его цилиндр виднеется на шкафу в углу. Эдгар говорил, что они - семья. Но в народе картина известна под названием "Изнасилование". Воздух в пространстве картины звенит от напряжения, обернутое к стене лицо отражает спокойную покорность. Все уже произошло, и теперь так будет всегда.
После выпыльчивого упрямства Дега Тулуз-Лотрек кажется паинькой. Он рисовал кабаре на десятилетие позже, и у него были наготове самые различные объяснения - от сломанной бедренной кости до графского происхождения, при котором не редкость, что бабушки приходятся друг другу сестрами. Его картинные черные чулки и чернейшая самоирония делали его притчей во языцех, в то время как Дега желал быть знаменитым, но неизвестным - почему и уклонялся от активного участия в тусовках импрессионистов. Он никогда не был влюблен в Мисию - приехавшую из Санкт-петербурга еврейку польского происхождения, королеву Парижа, хозяйку лучших салонов, музу великих художников и поэтов и четырежды жену. Сейчас в Орсэ ее подвигам и дружбе с Коко Шанель отведено целое крыло на пятом этаже.
Кто я такая, чтобы писать о мужчинах? Я знаю о них не больше, чем о себе - то есть, ничего.
Напротив меня на званом ужине с голубцами сидит девочка Даша. Это раньше она - Даша из Казани (и МГУ), а теперь она - Принцесс Тамтам, секретарь больших боссов в японской корпорации, жена французского дизайнера и гид по Парижу. Даша с возмущением рассказывает, как ее знакомая француженка засовывает малышу палец в рот, чтобы проверить, голодный он или нет. И что она бы ни за что не купила ребенку коляску с супертормозом и выдвижными дополнительными колесиками. И вообще, что за ерунда - отказываться от грудного вскармливания. Она обращается к мужу - "шери", переводит ему почти все и постоянно выглядит невероятно красивой, даже когда тянется за добавкой. И я понимаю, почему француз Дени (она называет его Дениской) смотрит на нее с обожанием.
А вообще они на что только с обожанием ни смотрят. Например, вчера я видела чудесное. Пять вечера, воскресенье, скидки. Мужчина в деловом костюме стоит у витрины дорогого магазина обуви и рассматривает туфли. Я гуляла с собакой, я не спешила. Он двадцать минут рассматривал. Выбирал, наверное. А может быть, просто любовался.
Шестьдесят процентов посетителей парикомахерской в обеденный перерыв - мужчины. На маникюр ходят многие. У бегунов, которых я встречаю в шестнадцатом аррондисмане, голые загорелые ляжки. Ни одной волосинки.
На Шанз Элизе вечером: компания молодежи. Я сижу на скамейке, снимаю свои стилетто, надеваю балетки (стерла набойку, туфель жалко, балетки лежат в сумке на всякий). Мальчик из компании проходя мимо, оборачивается. Нет, соль не в этом. Просто он одет в узкие брюки -скинни в красно-черную клетку, черную вышитую рубашку и жилет, а на ногах у него ботинки. На двенадцатисантиметровых шпильках. Со шнуровкой. Я тащусь. Он окидывает взглядом мою обувь, улыбается и что-то говорит подруге.
А вот еще 29 июня был гей-прайд. Вот это, я вам доложу, зрелище! Если вы любите бурлеск так, как люблю его я, даже если вы не гей и Элтон Джон вам нравится исключительно как певец.... вот вам бы понравилось. Дым, треск, живая музыка, повозки с перьями и блестками, а в них кого только нет. Не разберешь, что это за создание в струящемся оперении всех цветов радуги и в черном парике. А следом барышня в коротких шортиках с длиннющей накладной косой извивается под музыку. Наверняка ведь не барышня, как пить дать. Но какая разница? Танцует красиво, ноги от ушей, руки - как змеи, да и вообще в джазе только девушки. За что я люблю? Наверное, потому, что карнавал, метаморфозы, и какая бы ни была драма, а все равно посмеемся. Никто не закидывает парад камнями и тухлыми помидорами, полиция тихо перемещается по параллельным улицам, прохожие машут, вдоль дороги на столбах расклеены радужные плакаты - мы семья.
Вот у соседей по подъезду тоже семья. Мама болтает по телефону. Отец семейства несет младшего в слинге, а старший в это время нарезает круги на трехколесном велике. У них одинаковые челюсти и майки похожие. Впрочем, видно, что дети будут вредные. Тот что на велике, повторяет считалку, вставляя в нее то и дело какое-нибудь французское матерное слово, и хитро смотрит на меня - как оценю. Отец делает вид, что не слышал.
Бомж с татуировками всегда здоровается, спрашивает у меня, как дела. Я, говорит, с вашим псом хорошо знаком. Он мол любит вот так - и почесывает Альфредо своими ручищами в районе позвоночника. Альфредо млеет, усаживается рядом, прижимает уши от удовольствия и тянет шею. Бомж шутит: ну что, сегодня ты общительный? А то вчера я тебя звал, а ты сделал морду! Это смешно, потому что "сделать морду" по- французски значит обидеться. Но у Альфредо и так и так морда, как ни делай. Так что он всегда обиженный. Особенно, когда надо по лестнице подниматься.
А иногда мне кажется, что двадцать первый век это всего лишь признак эволюции художественного стиля небесного художника. Я вхожу на выставку "Обнаженные Дега" в Орсэ, и я вижу это собственными глазами. Эту беглую трансформацию от узнавания к изменению.Дега не интересовали лица, личности. Более того, его не интересовали даже головы, ноги, руки ниже локтя. Он набрасывал их быстро и схематично, как снимают кожуру, чтобы скорей вонзить зубы в сочную, истекающую влагой мякоть. Так он рисовал спины и попы, изгибы и переливы женского тела. Это было важно, полнота и округлость помещалась на передний план картины, обнаженные будто были забаррикадированы в раме банными чанами, щетками, сброшенными одеждами, привязаны длинными волосами, -- и лишь благодаря им не выплескивались за пределы картины. Рамы художник тоже проектировал сам. Они должны были быть физической связью с выдуманным пространством, и когда на аукционе Дега увидел свою картину вставленной в обычную литую позолоченную раму, он в ярости приобрел ее.
Взгляд худождника поначалу прятал свою суть за пошаговой интерпретацией античных сюжетов. Но за классическими позами угадывалось уже напряжение и драматичность последующих работ. Здесь мы еще знаем их в лицо - полуобернутые профили античных красавиц спокойны и равнодушны. Но женщины уже уходят за кулисы, уступая место телам.То, как Дега нравилось смотреть, заметно даже в балеринах. Он оправдывался: балерины всегда были для меня лишь предлогом, чтобы изобразить ткани и движение. Движение, да. Он нанимал проституток и заставлял их принимать акробатические позы, вытирая волосы полотенцем или причесываясь. Он смотрел из- за двери или в зеркало, и часто рисовал смотрящего на эскизах - маленькую серую тень в углу, ускользающий взгляд. Он был серьезным клиентом, ему не нужны были проблемы. Он приходил в широкополой шляпе с зонтиком и не расчехлял его. Дега покупал право смотреть и присваивать, оправдывая перед самим собой непокорность штриха, ведущего изогнутую линию порока от танцзала до кафешантана. После смерти семья Дега уничтожила самые откровенные порнографии, но парочка случайно уцелела - они были подарены другу. Но средоточие страсти художника мне мерещится не в этом, не в похожих на японские сюжеты картинках о женщинах, ласкающих друг друга. Она здесь, в ванной комнате среди эмалированных кювет и черпаков, среди обыденных предметов. В повседневности и неприукрашенности, обычно скрытых от взгляда моментах. Лишь в конце творческой карьеры он вторгается в святая святых и одержимо рисует совершfющих утренний туалет дам. В картине, которая признана одной из самых напряженных и загадочных - "Интерьер" - есть лишь намеки. Женщина в платье сидит, отвернувшись к стене, она прикрывает рукой глаза, одно плечо обнажено. На полу валяются корсет, юбки, турнюр (как-то Дега посоветовал одному из друзей, который изображал встречу Манон с влюбленным в нее аристократом, который после покончит жизнь самоубийством, изобразить сброшенную одежду, чтобы подчеркнуть наготу женщину - и это единственное, что отличает картину от классического античного сюжета)... Мужчина оперся плечом о косяк двери, рука в кармане брюк. Его цилиндр виднеется на шкафу в углу. Эдгар говорил, что они - семья. Но в народе картина известна под названием "Изнасилование". Воздух в пространстве картины звенит от напряжения, обернутое к стене лицо отражает спокойную покорность. Все уже произошло, и теперь так будет всегда.
После выпыльчивого упрямства Дега Тулуз-Лотрек кажется паинькой. Он рисовал кабаре на десятилетие позже, и у него были наготове самые различные объяснения - от сломанной бедренной кости до графского происхождения, при котором не редкость, что бабушки приходятся друг другу сестрами. Его картинные черные чулки и чернейшая самоирония делали его притчей во языцех, в то время как Дега желал быть знаменитым, но неизвестным - почему и уклонялся от активного участия в тусовках импрессионистов. Он никогда не был влюблен в Мисию - приехавшую из Санкт-петербурга еврейку польского происхождения, королеву Парижа, хозяйку лучших салонов, музу великих художников и поэтов и четырежды жену. Сейчас в Орсэ ее подвигам и дружбе с Коко Шанель отведено целое крыло на пятом этаже.
Кто я такая, чтобы писать о мужчинах? Я знаю о них не больше, чем о себе - то есть, ничего.