Ангел начальный
Это случилось у холодного моря, похожего на гордую старуху, позабывшую всё, кроме своей родословной; моря, лишь двумя летними месяцами снисходящего к людям, позволяя солнцу немного прогреть полосу прибоя. Надменно взирало море на суету тысяч жалких фигурок, толпящихся у белых оборок его свинцового платья, с забавною жадностью пьющих цвет короткого северного лета.
Иногда морю надоедала возня людей у подола; оно заслоняло бледное солнце облаками и сильно взмахивало волною, отряхивая с себя последние упрямые фигурки. Но море подолгу не злилось: состоящее из привычек, за сто последних лет оно усвоило себе еще одну, и без людей на пляже, наверное, уже тосковало.
Этого сердитого моря Вова побаивался. Двенадцатилетний, спустя две жаркие недели с выгоревшими волосами, бровями и зубами на темно-коричневом лице, напоминающем фотографический негатив, он не думал, конечно, ни о каком страхе словами, но купался редко и коротко, уклоняясь от заплывов с отцом. У него и без этого было чем заняться: он подружился с пожилою, задумчивою собакою, тайно копал ход из хозяйского сада к соседям, исползал, избегал, избороздил весь доступный пляж и выучил ежедневных его посетителей. С некоторыми завёл отношения, других игнорировал, а самых достойных пытался интриговать своею персоною с помощью особых ухищрений: впадал в глубокую задумчивость или небрежно взбрыкивал нечто отдалённо-гимнастическое, обозначая тем самым разносторонность натуры.
Этой обыкновенной мальчишеской осаде подвергались две голенастые крепости. Одна аборигенного происхождения, довольно дерзкая с виду, рыжая и густо краплёная веснушками, чего, по авторитетному мнению Вовы, следовало хоть немного стесняться; другая же вселилась с родителями в летний домик по соседству, таинственно скрывала глаза под взрослыми солнечными очками, напрочь не замечала Вову и непременно оборачивалась гибкою дорожкою золотистых позвоночков, когда он лучшею своею походкою (с трагическою, чуть заметною хромотою) фланировал неподалеку.
Утром Вова переделал все важные дела и к полудню, пообедав с отцом на веранде, занял жаркую, но чрезвычайно удобную позицию подле круга взрослых, загорелых, крепких людей, с ожесточёнными лицами бросающих друг другу мяч. Сквозь мельтешение, уханье и крики он вёл наблюдение за девочкою в очках, которая вот-вот, по его расчетам, должна взвыть от скуки рядом с полною, неповоротливою мамою и сбежать, например, купаться. Тут-то Вова и собирался что-нибудь предпринять, полагаясь на случай и вдохновение.
Солнце пекло так, что Вова, лежащий животом на горячем песке, временами впадал в некий ступор, не в силах повернуть головы или шевельнуть пальцем; глаза закрывались сами собою, при этом на сетчатке в жёлтом мареве плавала проворная, точно живая, неприятная нитка, неуловимая для прямого взгляда.
Чтобы хоть чем-то заняться в ожидании, Вова затеял с собою игру, состоящую в осторожном откапывании ладошки, глубоко утопленной в сырой и прохладной подкладке песка. Главное и трудное состояло в том, чтобы ни в коем случае не коснуться цели другою, действующей рукою. Сопя, Вова уже прокопал с двух сторон необходимые рвы, в которые славно осыпался верхний слой чистого горячего песка, но рушащийся холмик ещё не обнажил затаённого. Конечно, Вова сильно усложнил себе задачу, растопырив все пальцы на ископаемой цели, но иначе игра была бы уж совсем несерьёзною.
В этот самый момент на него упала тень и чья-то маленькая, узкая, очень бледная, с белёсыми прозрачными ногтями рука лёгкими взмахами принялась Вове помогать. Подняв глаза, он увидел лишь черный силуэт, поскольку незнакомец уселся прямо между Вовою и нестерпимо белым солнцем.
- Уйди, - грубо приказал Вова, оценив детское сложение незваного помощника. Тот отдёрнул руку и улёгся рядом на песке, подперев голову, внимательно наблюдая за игрою. Вова косился на бесцеремонную тень, начиная злиться:
- Делать нечего? Иди к маме. - Никакого результата. Если бы не жаркая истома, вяжущая мышцы и мысли, Вова бы уже вспылил. Но теперь он лишь хотел, чтобы его оставили в покое; к тому же девочка напротив уже встала на колени и, широко расставив локти, поправляла на затылке тугую ленту, намереваясь, видимо, купаться. Пора было сосредоточиться, а для этого в первую очередь удалить навязчивого зрителя. Вова решительно повернулся и обмер…
Ему никогда не доводилось видеть подобные глаза. И дело даже не в том, что они были черны, как тот вечерний, самый любимый Вовин миг, когда папа, мягко отобрав книгу и поцеловав в макушку, гасил в комнате свет. Гораздо сильнее поразило Вову выражение этих глаз: столько в них было любовного внимания к каждому его движению, точно весь смысл существования этого незнакомого мальчика заключался в его, Вовиной, возне с песком. Похожий взгляд вспомнился сразу: совсем ещё маленьким, высунув язык, он вёл кисточкою в синей акварели по белоснежному листу и, косясь на замершего сбоку отца, вдруг увидел во взрослых глазах непонятную слезу, и тут же от испуга и неожиданности разревелся сам.
Но то всё-таки был отец, а здесь совершенно посторонняя малявка будто помножила тот отцовский взгляд на тысячу.
«Моложе, пожалуй, непоправимо, года на два, так что и показывать-то его серьезным людям не очень удобно. Хотя можно выдавать, например, за младшего брата», - думал Вова какую-то ерунду, зачарованно всматриваясь в незнакомца.
Мяч, неудачно пущенный сильною рукою, упруго стукнул Вову в затылок, вызвав внутри лёгкий звон, и быстро покатился по песку, подскакивая на бугорках. Вова вскочил, догнал и яростно пнул в сторону от круга игравших. Донеслись ругательства, Вова в ответ показал язык и бегом вернулся на прежнее место, к новому другу, но… его не было.
Растерявшись, едва не плача, Вова закрутился во все стороны, крикнул «эй!», но кругом всё другое, глупое, ненужное, жёлтое, синее, ярко-голубое, а на песке («ну вот же, вот!») оттиск и во рту солёный вкус потери чего-то очень важного, важнее новых спортивных туфель и шапки-невидимки, без которой, казалось до этого, совсем не жизнь.
Он сел, подтянул к подбородку коленки и неожиданно по-настоящему заплакал, стиснув зубы, хватая и бросая от себя пригоршни песку. Гордая девочка в темных очках, почти достроенный подземный ход, две почтовые марки с пандами и прекрасный велосипедный звонок ничего не значили в эту минуту для Вовы, он и думал-то о них лишь чуточку, где-то совсем с краю пронзительной обиды…
Конечно, Вова искал его весь следующий день, обходя пляж, окрестные улочки, заглядывая в окна прибрежных кафетериев, подтягиваясь на заборы частных домов, слоняясь между деревьями городского парка. Спустя два дня он заговорил с рыженькою аборигенкою, которая оказалась знатоком малинников и яблонь в туземных садах. Ещё через неделю Вова, засыпая, вдруг вспомнил, и ему отчаянно захотелось, чтобы тот мальчик вернулся, стал ему другом, и как хорошо бы они вместе совершали всякие подвиги, и как, наверное, погибли бы, защищая рыженькую от стаи кровожадных птеродактилей. Одновременно Вова чувствовал, что «не о том тот мальчик», что с ним было бы здорово делить что-то совсем другое, гораздо более важное, но что именно - Вова, как ни старался, так и не придумал.
И ещё раз, перед глубоким многолетним забвением, Вова вспомнил о нём в поезде, в купе, когда возвращался от летнего моря домой. Вспомнил - и защемилось в груди, заныло так пронзительно, что Вова скривил рот, сильно прижался к плечу отца щекою и тихонько заскулил. «Что ты, мой хороший, что?» - растерялся отец, но Вова замотал головою, полез на верхнюю полку и замер, отражая влажными глазами мельтешение зелени за окном. Почти сразу подкатилась какая-то станция, на перроне которой играл духовой оркестр, потом заглянул разносчик мороженого, а после - шахматы с отцом, сон, вокзал в Петербурге, школа, книги, барышни, университет и прочее, прочее, прочее…
Иногда морю надоедала возня людей у подола; оно заслоняло бледное солнце облаками и сильно взмахивало волною, отряхивая с себя последние упрямые фигурки. Но море подолгу не злилось: состоящее из привычек, за сто последних лет оно усвоило себе еще одну, и без людей на пляже, наверное, уже тосковало.
Этого сердитого моря Вова побаивался. Двенадцатилетний, спустя две жаркие недели с выгоревшими волосами, бровями и зубами на темно-коричневом лице, напоминающем фотографический негатив, он не думал, конечно, ни о каком страхе словами, но купался редко и коротко, уклоняясь от заплывов с отцом. У него и без этого было чем заняться: он подружился с пожилою, задумчивою собакою, тайно копал ход из хозяйского сада к соседям, исползал, избегал, избороздил весь доступный пляж и выучил ежедневных его посетителей. С некоторыми завёл отношения, других игнорировал, а самых достойных пытался интриговать своею персоною с помощью особых ухищрений: впадал в глубокую задумчивость или небрежно взбрыкивал нечто отдалённо-гимнастическое, обозначая тем самым разносторонность натуры.
Этой обыкновенной мальчишеской осаде подвергались две голенастые крепости. Одна аборигенного происхождения, довольно дерзкая с виду, рыжая и густо краплёная веснушками, чего, по авторитетному мнению Вовы, следовало хоть немного стесняться; другая же вселилась с родителями в летний домик по соседству, таинственно скрывала глаза под взрослыми солнечными очками, напрочь не замечала Вову и непременно оборачивалась гибкою дорожкою золотистых позвоночков, когда он лучшею своею походкою (с трагическою, чуть заметною хромотою) фланировал неподалеку.
Утром Вова переделал все важные дела и к полудню, пообедав с отцом на веранде, занял жаркую, но чрезвычайно удобную позицию подле круга взрослых, загорелых, крепких людей, с ожесточёнными лицами бросающих друг другу мяч. Сквозь мельтешение, уханье и крики он вёл наблюдение за девочкою в очках, которая вот-вот, по его расчетам, должна взвыть от скуки рядом с полною, неповоротливою мамою и сбежать, например, купаться. Тут-то Вова и собирался что-нибудь предпринять, полагаясь на случай и вдохновение.
Солнце пекло так, что Вова, лежащий животом на горячем песке, временами впадал в некий ступор, не в силах повернуть головы или шевельнуть пальцем; глаза закрывались сами собою, при этом на сетчатке в жёлтом мареве плавала проворная, точно живая, неприятная нитка, неуловимая для прямого взгляда.
Чтобы хоть чем-то заняться в ожидании, Вова затеял с собою игру, состоящую в осторожном откапывании ладошки, глубоко утопленной в сырой и прохладной подкладке песка. Главное и трудное состояло в том, чтобы ни в коем случае не коснуться цели другою, действующей рукою. Сопя, Вова уже прокопал с двух сторон необходимые рвы, в которые славно осыпался верхний слой чистого горячего песка, но рушащийся холмик ещё не обнажил затаённого. Конечно, Вова сильно усложнил себе задачу, растопырив все пальцы на ископаемой цели, но иначе игра была бы уж совсем несерьёзною.
В этот самый момент на него упала тень и чья-то маленькая, узкая, очень бледная, с белёсыми прозрачными ногтями рука лёгкими взмахами принялась Вове помогать. Подняв глаза, он увидел лишь черный силуэт, поскольку незнакомец уселся прямо между Вовою и нестерпимо белым солнцем.
- Уйди, - грубо приказал Вова, оценив детское сложение незваного помощника. Тот отдёрнул руку и улёгся рядом на песке, подперев голову, внимательно наблюдая за игрою. Вова косился на бесцеремонную тень, начиная злиться:
- Делать нечего? Иди к маме. - Никакого результата. Если бы не жаркая истома, вяжущая мышцы и мысли, Вова бы уже вспылил. Но теперь он лишь хотел, чтобы его оставили в покое; к тому же девочка напротив уже встала на колени и, широко расставив локти, поправляла на затылке тугую ленту, намереваясь, видимо, купаться. Пора было сосредоточиться, а для этого в первую очередь удалить навязчивого зрителя. Вова решительно повернулся и обмер…
Ему никогда не доводилось видеть подобные глаза. И дело даже не в том, что они были черны, как тот вечерний, самый любимый Вовин миг, когда папа, мягко отобрав книгу и поцеловав в макушку, гасил в комнате свет. Гораздо сильнее поразило Вову выражение этих глаз: столько в них было любовного внимания к каждому его движению, точно весь смысл существования этого незнакомого мальчика заключался в его, Вовиной, возне с песком. Похожий взгляд вспомнился сразу: совсем ещё маленьким, высунув язык, он вёл кисточкою в синей акварели по белоснежному листу и, косясь на замершего сбоку отца, вдруг увидел во взрослых глазах непонятную слезу, и тут же от испуга и неожиданности разревелся сам.
Но то всё-таки был отец, а здесь совершенно посторонняя малявка будто помножила тот отцовский взгляд на тысячу.
«Моложе, пожалуй, непоправимо, года на два, так что и показывать-то его серьезным людям не очень удобно. Хотя можно выдавать, например, за младшего брата», - думал Вова какую-то ерунду, зачарованно всматриваясь в незнакомца.
Мяч, неудачно пущенный сильною рукою, упруго стукнул Вову в затылок, вызвав внутри лёгкий звон, и быстро покатился по песку, подскакивая на бугорках. Вова вскочил, догнал и яростно пнул в сторону от круга игравших. Донеслись ругательства, Вова в ответ показал язык и бегом вернулся на прежнее место, к новому другу, но… его не было.
Растерявшись, едва не плача, Вова закрутился во все стороны, крикнул «эй!», но кругом всё другое, глупое, ненужное, жёлтое, синее, ярко-голубое, а на песке («ну вот же, вот!») оттиск и во рту солёный вкус потери чего-то очень важного, важнее новых спортивных туфель и шапки-невидимки, без которой, казалось до этого, совсем не жизнь.
Он сел, подтянул к подбородку коленки и неожиданно по-настоящему заплакал, стиснув зубы, хватая и бросая от себя пригоршни песку. Гордая девочка в темных очках, почти достроенный подземный ход, две почтовые марки с пандами и прекрасный велосипедный звонок ничего не значили в эту минуту для Вовы, он и думал-то о них лишь чуточку, где-то совсем с краю пронзительной обиды…
Конечно, Вова искал его весь следующий день, обходя пляж, окрестные улочки, заглядывая в окна прибрежных кафетериев, подтягиваясь на заборы частных домов, слоняясь между деревьями городского парка. Спустя два дня он заговорил с рыженькою аборигенкою, которая оказалась знатоком малинников и яблонь в туземных садах. Ещё через неделю Вова, засыпая, вдруг вспомнил, и ему отчаянно захотелось, чтобы тот мальчик вернулся, стал ему другом, и как хорошо бы они вместе совершали всякие подвиги, и как, наверное, погибли бы, защищая рыженькую от стаи кровожадных птеродактилей. Одновременно Вова чувствовал, что «не о том тот мальчик», что с ним было бы здорово делить что-то совсем другое, гораздо более важное, но что именно - Вова, как ни старался, так и не придумал.
И ещё раз, перед глубоким многолетним забвением, Вова вспомнил о нём в поезде, в купе, когда возвращался от летнего моря домой. Вспомнил - и защемилось в груди, заныло так пронзительно, что Вова скривил рот, сильно прижался к плечу отца щекою и тихонько заскулил. «Что ты, мой хороший, что?» - растерялся отец, но Вова замотал головою, полез на верхнюю полку и замер, отражая влажными глазами мельтешение зелени за окном. Почти сразу подкатилась какая-то станция, на перроне которой играл духовой оркестр, потом заглянул разносчик мороженого, а после - шахматы с отцом, сон, вокзал в Петербурге, школа, книги, барышни, университет и прочее, прочее, прочее…