Кода

Feb 23, 2019 12:48

Он запил. Запил насовсем: так бывает только, когда пьют до смерти. Всё, что происходило с ним в эти дни, Соров видел лишь фрагментами, да и сами эти фрагменты были мутны и смазаны, словно глядел Владимир Васильевич сквозь некую зыбь или марево.

В первые дни он пил в одиночестве, но вскоре появились тени, грязные и горбатые, которые деловито пили водку рядом и валились здесь же на пол. Очнувшись, они избегали фамильярностей, держались смирно, несмотря на очевидные муки, и никогда первыми не заводили разговор о деньгах. Соров с хитростью мелкого грызуна прятал мелкие бумажные купюры в расщелинах паркета, за плинтусами и лоскутами обоев; сквозь больное, ватное и беспомощное состояние, заменявшее сон, он иногда чувствовал на себе быстрые пальцы гостей, обыскивавших его с проворностью опытных любовниц.

Поначалу Даша их разгоняла, но после её ухода они сползались по одному, как призраки, и молча рассаживались вдоль стен. Их становилось больше, они становились злее. Возможно, некоторые из них, самые уродливые и фантастичные, действительно явились плодами его воспалённого рассудка, но определённо лишь некоторые, неосязаемые.

От них, от этих подозрительных теней, Соров решил спасать Богородицу. Однако подходящего укромного места в квартире не нашлось: всё на поверку оказывалось ненадежным или неподобающим. Тогда Владимир Васильевич отыскал в кухне бечёвочку, перетянул икону так, как увязывают подарочную книгу, и выпустил петлю. Снял через голову рубаху и пролез в петельку - лик Богородицы прилёг к его голой груди. Соров заглянул в него сверху, любовно погладил торцы ладонями, влез обратно в рубаху и застегнул пуговицы до самого горла. Рубаха натянулась, углы иконы едва не раздирали ткань, выглядело это дико.

Однако гости Сорова давно изжили в себе удивление как свойство, а самому Владимиру Васильевичу внешнее стало безразлично. Справедливости ради нужно сказать, что проделал он всё это воспалённо, с бормотанием, уже путаясь в сильном внутреннем чаду.

Сквозь грязный туман, стремительно сгущавшийся, однажды проступила Даша, смотревшая горестно и влажно, но, когда растроганный Соров попытался шалить, не смогла удержать брезгливой гримасы и исчезла. Поискав её вокруг и не найдя, Соров шумно и протяжно разрыдался, качаясь из стороны в стороны, как огромная кукла-неваляшка.

В другой раз он обнаружил Сёму Банчика, который в майке и зимней шапке с ушами, кривляясь и, грассируя, пел «где вы теперь, кто вам целует пальцы», аккомпанируя себе табуретом, а после мочился в окно, шепча на идиш что-то пламенное и вдохновенное.

В какую-то минуту Сорова кормил с ложки Палыч, придерживая за шею, утирая губы и безостановочно приговаривая ласковые складные глупости. Лез с бумагами Уваров; Соров чиркал в них наотмашь, не читая, хватал Уварова за руки и тянул к себе целоваться. Острая, пронзительная резь в груди то непереносимо рвалась к апогею, то стихала, становясь еле слышною, как шёпот страха.

Даша пыталась его эвакуировать, но Соров показался ей сильным, как настоящий сумасшедший, к тому же всерьёз хватался за нож. Одна из теней погаже толкнула Палыча так, что старик, упав, сломал руку и сдался. Участковый уполномоченный осторожно заглянул в квартиру, пожал плечами и, глядя на Дашину грудь, поинтересовался «собственником данной недвижимости». Она уже боялась заходить внутрь, поэтому, приезжая, безнадёжно звала Сорова с лестницы через растерзанную дверь, а после плакала на лавочке у подъезда.

В один из дней Соров, лёжа на полу лицом к стене, жадно, но коротко дыша широко раскрытым ртом, вдруг услыхал в комнате шаги. Некто дважды назвал его имя, затем несильно толкнул в спину чем-то твердым. Соров оцепенел и затаился в животном ужасе. У своей щеки, скосив глаза, он увидел носок лакированной туфли, который зацепил плечо и перевернул Сорова на спину. На дуге Владимир Васильевич успел почувствовать, как в груди, под самою Божьей Матерью, что-то лопнуло с нежным упругим звуком, словно большой кровяной пузырь; он раскинул руки и вытаращил глаза, но для этого мира кончился. По инерции он ещё бил тихонько пульсом где-то глубоко внутри, но больше не мог различать того, что видел перед собою, поскольку рассудок его затянулся последнею, окончательною поволокою, смертною плевою, за которою стал верный ангел, встречая отлетающую душу, готовый к спору с целым адом высвобождающейся лжи.

Уваров с интересом анатома рассматривал бледные испитые черты, свалявшиеся волосы, надорванную на груди, грязную рубаху, из-под которой виднелись бечева и краешек Заступницы, а выше, словно отдельно над всем этим, безумные и незрячие глаза.

В сущности, Уваров не желал зла Сорову, однако помогать ему сейчас счёл бы странною и даже вредною идеей, если бы эта идея каким-нибудь противоестественным образом нашлась. Он ведь, собственно, и зашёл, чтобы попрощаться. К вежливости этот визит не имел, конечно, ни малейшего отношения: «контроль, - любил повторять Уваров, - контроль и еще раз контроль. Когда речь идет о деньгах, мелочей не бывает».

Постояв над телом Владимира Васильевича, Уваров доброжелательно, без всякой иронии произнес:
- А ведь молодец, будь я проклят. По-нашему кончается, по-русски… - но тут же сморщился, - однако воняет чёрт знает чем.

Высоко поднимая ноги, точно шел по болотцу, Уваров отдалился и исчез.

Даша, Смерть, Соров, бессмысленно, острая любовь

Previous post Next post
Up