Из П.Н. Краснова. Иркутские казаки.
Иркутские казаки
Есть ли теперь казаки? - Иркутское казачество. - Как комплектуется сотня. - Сотенное учение. - Лава. - Джигитовка. - Размышления по поводу виденного.
Не помню кто, но, кажется, г. Миткевич в своих статьях «о казачьей лаве» доказывал, что те чудеса, которые делали казаки в эпоху наполеоновских войн, в настоящее время немыслимы. Маленькие казачьи лошадки неспособны на шок, и сами изведутся гораздо скорее, нежели изведут противника, сидящего на кровных пятивершковых лошадях. Признаюсь, тогда же мне было больно сознавать, что казачество отживает свой век и что недалеко то время, когда будут упразднены, как упразднены стрельцы, потом гусары, уланы и многие другие разновидности нашего войска. И мне казалось - нет ли тут ошибки, нет ли увлечения красотой больших лошадей, нет ли пристрастия к сражению, разыгрываемому на ровной местности, слагающемуся из ряда столкновений линии на линию. Казак создан для одиночного боя, жизнь его на коне и в степи приучила его к седлу, и в седле казак прочнее и увертливее, нежели регулярный и тем более иноземный кавалерист. И мне опять слышались возражения - казаки отжили свое время, и теперь уже нет тех людей, которые сроднились бы с лошадью.
Такие мысли неотступно лезли мне в голову, когда в холодный сентябрьский день, на грязном иркутском извозчике я ехал по размытой черноземной дороге, направляясь к заимке Шадрина.
Иркутская конно-казачья сотня состоит из иркутских казаков - потомков бывшего здесь когда-то городового полка. Ввиду малочисленности их они не живут по станицам, но во время своего свободного пребывания приписаны к сельским обществам Иркутской губернии, подчинены старостам, старшинам и прочим деревенским властям, и совершенно смешались с русским населением. Долговременное пребывание их среди бурятов и приискового бродяжнического люда, тяжелая жизнь среди таежной глуши отозвались на их типе, и половина казаков носит, несомненно, в себе немалую примесь монгольской крови.
Войско, состоящее в мирное время из одной сотни, в военное время из полка шестисотенного состава, затерявшееся и находящееся накануне реорганизации, принадлежит к числу любопытных явлений нашей мало исследованной, живущей больше на основании традиции казацкой жизни. Иркутские казаки служат через два года в третий по году. Приходит казак на службу в марте месяце, и к марту следующего года он уже увольняется домой на два года, а через два года он снова должен явиться на службу, опять на год. Но, подобно тому, как это сделано в уральском казачьем войске, иркутские казаки могут выставлять вместо себя наемников из казаков же, и, кажется, это ими широко практикуется. При подобных условиях службы весьма трудно подготовить в сотне же хороший кадр урядников и приходится довольствоваться непродолжительным их обучением. Большим подспорьем является для сотни то, что многие казаки, окончив год службы, сейчас же нанимаются на службу вновь и таким образом остаются на второй, третий, а иногда и больший срок службы. Однако, состав иркутской сотни, виденный мною, был моложав, без усов и бороды, худощав, стрижен по-солдатски, под гребенку. Иркутская сотня, составляя с резервным батальоном, юнкерским училищем и дисциплинарной ротой гарнизон города Иркутска, несет в нем службу кавалерии на совместных учениях, полицейско-разъездную, отправляет команды на прииски для предотвращения там беспорядков, сопровождает партии арестантов и несет службу в гарнизоне. Очевидно, на ученья времени остается немного. В подобных же исключительных условиях комплектования и службы находится еще красноярская казачья сотня...
Всё это было мне известно, когда я проезжал по предместью города и шагом на усталой лошади направлялся в гору по плохой черноземной дороге, мимо густых зарослей мелкого березняка. Вдали на горах виднелись высокие деревья тайги, справа, с Байкала, леденящий ветер нес обрывки черных туч. Вот показались бараки лагеря резервного батальона и училища, сад сзади них, вот довольно высокий соломенный барьер, павильон, украшенный флагами и зеленью для скачек, за ним чистое поле...
- Да где же они? - проворчал извозчик, буланая лошаденка которого совсем выбилась из сил.
Я оглянул поле. Привычный глаз тотчас заметил тонкую черточку развернутого строя сотни. Я бросил извозчика и пешком подошел поближе. Только что было дано «вольно, оправиться». Маленькие разномастные, но подобранные по взводам лошадки, с косматыми громадными гривами, стояли, опустив головы, и фыркали. Маленькие глазки их сердито косились по сторонам. Казаки в фуражках с желтыми околышами и с козырьками, надетыми на затылок, и в теплушках без погон выглядели вольными наездниками. Фронт был низок вследствие мелкорослости лошадей, и четвертый взвод на белых лошадях с затесавшейся между ними буланой резал глаз ярким пятном... Но эта разношерстность конского состава, мелкорослость его, некрасивая обмундировка выкупались бравым видом людей, чистым равнением, всем напряженным подтянутым видом сотни. Словом, впечатление было выгодное для сотни, грозное, мелкорослость не была так заметна.
Сотенный командир производил учение, видимо, довольный тем, что есть собрат по оружию, которому можно показать труды многих лет, с которым можно поговорить о темпе, о направлении, о равнении, о лаве, словом, о всём том, о чём любят поговорить преданные своему делу военные люди...
Он увидел меня, подъехал, познакомил с офицерами и, предложив стать на горке, попросил для его практики изобразить начальство.
Пять тысяч верст разделяли шадринскую заимку от красносельского военного поля. Павильон, увитый зеленью, был вместо Царского валика, а вместо новопурского леса таинственно чернела угрюмая тайга. Было скользко на поле, едва покрытом затоптанной осенней травой, тучки с дождем налетали, кропили нас и уходили... Я был в сибирской глуши, возле таинственного Байкала, а предо мною всё делалось так же, как не раз видел я, да и сам делывал, на военном поле. Та же программа, рекомендованная «Наставлением для ведения занятий в кавалерии», тот же темп рыси, тот же мах намета... Может быть, не так изящны были сигналы, подаваемые трубачом, старая сибирская труба басила; не так точно, в одну секунду, подымались сибирские маштаки в намет, но впечатление строя было столь стройное, что забывалось, что это Сибирь, что это часть, которая редко бывает в сборе, что тут нет соседей, у которых можно позаимствовать сноровки, поучиться приемам.
Но всё это было знакомое... И вот развернулась в немую, рассыпалась на звенья лава... Нет, иркутские таежные казаки лише виденных мною донцев и уральцев. Их крошечные, но сильные и мощные лошадки, словно маленькие свинцовые шарики, катились по полю. Карьер короткий, частый, но быстрый, необыкновенно увертливый и грозный. Много слышал я о монгольских лошадях чудес, но, поклонник чистокровной, я считал эти чудеса обычными россказнями путешественников. Теперь я сам видел. Да - они делают версту в целых две минуты, но зато на этой версте они увертливы и поворотливы, как заяц, в сравнении с более быстрой, но менее ловкой борзой. Эта атака не опрокинет, не сшибет несущуюся стройную конницу, но она озадачит ее своими быстрыми и непонятными действиями. Почти час носилась сотня по полю, не сходя с карьера, то рассыпаясь в лаву, то моментально по знаку сбиваясь в тесные кучки маленьких звеньев. И лошади не были в поту. И вот лава рысью ушла от меня далеко, версты на полторы. Длинная цепь маленьких лошадок скрылась за холмом. И вот скачут на меня. Скачут быстро, скачут маленькие, словно катятся по полю черные шарики... Стонет земля. Какой-то знак - секунда - и вот вся сотня упала... Лошади всех семидесяти двух казаков и восьми урядников с полного хода упали. Упали настолько одновременно, что даже не разравнялись. Я знал этот фокус джигитовки, я не раз видел, как долго крутилась лошадь, не желая падать на месте, и казак уговаривал ее, я считал этот номер возможным лишь для показа, как обыкновенный кондитерский кунштюк смотровой джигитовки, но так, как он был сделан в иркутской сотне, - это уже был серьезный боевой прием. Лошади легли так быстро, как ложится пехота, когда раздается в конце перебежки грозный оклик - «стой, ложись». Секунда, и уже затарахтели выстрелы лежащих казаков. Замялись, к великому негодованию командира, две лошади в третьем взводе... Две, из восьмидесяти! Правильный огонь из-за положенных лошадей разгорался по всей стрелковой линии. Лошади лежали, как убитые. Ни одна не вздохнула, ни одна не дрогнула, не подняла головы... Стрельба длилась долго. И вот сотенный подал сигнал. Всё встрепенулось. Лошади вскочили - казаки уже на них; «За мной - на крест!»... Раздался страшный, особенный гик, какой-то дикий рев слышался в нем. Тайга говорила, тайга ревела и гичала, и настоящая угрюмая лесная тайга отвечала своим сынам дальним эхом. Уверяю вас - шок был страшный, стремительный, тяжелый...
И я вспомнил обычные, чуть свысока, отзывы о казаках далекой Азии.
- Китайцев-то важно били, однако, - скажет кто-нибудь в защиту.
- Ну, что китайцы! Китайцы - это вздор...
Вообразим себе иностранную пехоту, в мундирах цвета хаки. Иркутская лава летит на нее со страшной скоростью. Пехота лежит. Лава близко... Пора... «Встать, в кучки, примыкай штыки». Сумятица. Страшного огня пехотного нет, но нет лавы... Длинная черная цепь чуть дымится, и выстрелы звероловов-охотников без промахов бьют кучки... «Штыки долой! - стрелять»!.. - Нет стрелков, сверкнули шашки, и грозная с гиком несется лава...
«Фантазия!», - слышу я... Я знаю, что для того, чтобы убедиться в том, что это не фантазия, нужно видеть иркутскую лаву, нужно видеть поразительную быстроту кладки этих маленьких лохматых лошадок, с сердитыми, злыми глазами...
Я видел потом оборону в кругу, видел джигитовку, видел сбор сотни на карьере - все это было европейское, наше, как и у нас в Красном Селе. Одно было лучше - все и всегда целились, и, говорят, на карьере редкий промахнется при стрельбе боевым патроном по однофигурной мишени...
Погода совсем испортилась. Я ехал верхом на маленькой томской лошаденке, делясь впечатлениями с командиром и офицерами. Сзади тенор выводит высоким голосом:
«Ревела буря, гром гудел,
Во мраке молния блистала,
И беспрерывно дождь шумел,
И ветры в дебрях бушевали.
В таежных дебрях камыша,
В стране суровой и угрюмой,
На низком бреге Иртыша
Сидел Ермак, объятый думой...»
Мы шли проселком через деревню к помещению сотни. Красивая каменная часовня с образами хорошего письма стояла между бревенчатых бараков. На дворе встретил дежурный, внутри железные койки, крытые серыми одеялами, кухня, сверкающая медью, дымящаяся ароматными щами, какие не снились ни Деко, ни Метрополю, - иркутским рестораторам, пробная порция на столе, конюшня с табличками имен казаков на столбах, чисто вымытые полы, таблицы, портреты... Россия цивилизующая. Россия, несущая чувство долга и дисциплины, глядела со стен, глядела из умных глаз худощавого вахмистра и краснощекого дежурного. И приятно было сознание, что ни сибирские холода, ни маленькие до смешного лошадки, ни удаленность от центра не ослабили власти этого центра в маленькой военной семье. И, когда всё в Иркутске туго воспринимает рвущуюся в него по железной дороге цивилизацию, военный мир уже забрал переда и мощно рвется вперед...
Завтра дальше, вглубь Азии, наблюдать там трепет общественной и мощное дыхание военной жизни.
Иркутск, сентябрь 1901 г.