Анхель Гутьеррес. Режиссер. Из дневников 1
1970 2 октября. Позвонил Григорий Нерсесович Бояджиев. Говорит, что с ним говорили из ректората, и просят его поговорить со мной, чтобы убедить не ставить пьесу Пиранделло «Шесть персонажей в поисках автора». Ссылаются на то, что он сотрудничал с фашистами: «Вот я и звоню вам, Анхель. Я всегда относился к вам с большим уважением и считаю вас очень талантливым и умным человеком. Конечно, вы понимаете, что я не буду уговаривать вас не ставить эту гениальную пьесу. Пиранделло ещё никогда не ставили в нашей стране. Вы сами решите этот вопрос, но я советую вам не сражаться с ветряными мельницами.
Берегите себя, они очень сильные и могут вам сильно навредить. Понимаете меня? Берегите свой талант, вы ещё можете поставить эту пьесу и много других прекрасных спектаклей. Не донкихотствуйте, дорогой, берегите себя».
https://corpus.prozhito.org/person/2477
Но всё-таки буду ставить эту пьесу на четвёртом курсе, которым руководит Василий Александрович Орлов и Марья Николаевна. Эта пьеса ещё никогда не шла в Советском Союзе. Сначала мне предложили поставить испанскую пьесу Буэро Вальехо или Гарсии Лорка, но я посоветовал Пиранделло. Они не читали, но, когда прочитали, ничего не поняли. Я их убедил.
Готовлюсь, много читаю. Масса проблем возникает в связи с этим автором. Думаю о решении, об оформлении, о музыке. Стараюсь разгадать тайну. Впервые сталкиваюсь с таким энигматичным художником. Самое главное - самому разобраться в этих дебрях. Переводчик с именем и знаток итальянской драматургии - Томашевский. Он очень рад моему выбору. И Бояджиев рад, но предупреждает, что это очень сложный автор, и очень возможно, что у меня будут сложности с начальством: «Всё-таки Пиранделло ещё никогда у нас не ставили и могут не понять его». Желает мне удачи и мужества.
Говорил с Борисом Зингерманом. Тоже поздравляет и рад за меня. Немного поговорили о стилистике автора и его своеобразии. Важно уяснить одну истину: в каждом итальянском художнике (как и в испанском), в конце концов. глубоко сидит барокко. Будь это Пиранделло, Эдуардо де Филиппо, Феллини или Бунюэль. И какой бы сложной и запутанной ни казалась история, а манера - утончённой, форма их произведений барочная, независимо от того, к какому направлению и времени они принадлежат и какой философской концепции придерживаются.
Надо это помнить при работе над Пиранделло. В конце концов, это мой первый подобный эксперимент. Это основа, а выне вырастут этажи нового, своеобразного пиранделлического здания. И, конечно, следует иметь в виду живопись и музыку начала века. Другая гармония и музыкальная структура. Другая звукосфера. Конечно, не для того чтобы воссоздать ту эпоху, а лучше понять её. Но меня интересует только наше время, феномен нашей эпохи, моей действительности. Например, где грани между одной реальностью и другой и существуют ли в самом деле эти грани. Иногда кажется, что всё спутано, и в капле воды отражается солнце и вся вселенная. В нашей действительности - кто я? Тот, кто говорит со студентами, или тот, кто говорит с близким другом, или тот, кто молчит и скрывает свои мысли и чувства... Где сон и где реальность? Много вопросов. Только вопросы...
Позвонил Андрюша. Вечером заехал к нему с моим сценарием, как он просил. Хочет поговорить с главным редактором «Мосфильма». Может, он сможет продвинуть его. Лариса всегда очень рада, когда я приезжаю к ним. К моему приходу она приготовила вкусный обед. Андрей спросил, люблю ли я Beatles (я их не знаю, никогда не слушал их музыку). Он очень удивился и сказал, что он обожает их: «Это гениальные ребята, первооткрыватели!» Слушали Баха и молчали.
Почитали эпизоды из моего сценария и кое-что лишнее зачеркивали. Андрей читает, потом смотрит на меня вопросительно с лукавой улыбкой, и это означает, что не нужно и можно вычеркнуть, - вычёркиваю и читаем дальше.
На стенах у него висят фотографии разных актёров и актрис, среди них и портрет Анатолия Солоницына. Рядом с дверью - портрет Донатаса Баниониса, который снимался у него в «Солярисе». Я спросил Андрея. - Приглядываюсь к нему, думаю... Очень интересное лицо и хороший актёр, мужественный, умный.
17 октября. На днях меня вызвали с занятий и попросили зайти к ректору института Горбунову. Там собралось несколько человек по поводу приезда Председателя Президиума ВС Северной Осетии. Он приехал вручать награждения и грамоты педагогам, выпустившим осетинскую студию. Когда я вошёл в кабинет, они все сидели за низким столом и пили коньяк. Все были порядочно подвыпившими. Пожурили меня за опоздание и налили штрафной стакан. Я отказался пить: «Я не пьющий и потом - я на работе. И тем более - в таких дозах». Все обрушились на меня. Как же так - «не пьющий», да и что значит - «на работе». Нам вручили награды и почётные грамоты. Всё чин чином, тосты, поздравления, слова, слова...
Матвей Алексеевич очень пьяный. Говорил сплошным матом, всех называл на «ты», учил, хлопал по плечу, обрывал и с благосклонностью учёного поучал, бесцеремонно, матерно осаживал. Я, было, попытался уйти к своим студентам, которые ждали меня. Думал, что вызывают на несколько минут, дал им задание и сказал, что скоро вернусь. Не тут-то было! Все набросились на меня.
- Никуда ты не пойдёшь, - добродушным тоном (и в дымину пьяный) осадил меня Матвей Алексеевич. - Но ведь меня ждут студенты, Матвей Алексеевич.- Ну и х.. с ними. Пусть ждут.Я остолбенел.- Как же так, Матвей Алексеевич. У меня урок, репетиция...- Никуда не пущу, - сказал. - Сиди, х. с ними, со студентами, ничего с ними не случится. Пусть ждут.- В таком случае - я пойду их предупрежу, чтобы не ждали меня.
- Сиди, говорю. Никуда не пойдёшь, я сказал. Ну их на х. Кто я такой, ты знаешь? Я сказал - всё! - Матвей Алексеевич, зачем уж так выражаться. - А что, я всё правильно говорю. Ну, хрен с ними. Так лучше! Ты знаешь, что такое хрен с ними? - Вроде бы...- Ты не знаешь... Ничего ты не знаешь... У вас в Испании едят хрен? - Не помню... Не знаю... Нет, кажется...- Ну вот. Нет, ты скажи, ты знаешь, что такое - хрен с тобой? Нет, ты мне скажи, как будет по-испански - хрен с тобой?
- Так и будет - хрен с тобой. Он засмеялся довольный. Все засмеялись. Все были довольны и долго хохотали. - Ну вот, теперь ты наш человек.
Был другой интересный разговор. Когда опустошили три бутылки коньяка, Матвей Алексеевич встал с трудом и, пошатываясь, медленно побрёл к своему сейфу в глубине кабинета. Открыл и достал оттуда большую бутылку чистого спирта и, покачиваясь, вернулся и поставил её на стол. Зашёл разговор обо мне. Осетины говорили какие-то комплименты, хвалили мою работу и особенно «Учителя танцев»: «Его все очень полюбили и всегда помнят! Все девушки в него влюбились». Я как-то полушутя сказал: «Вот-вот, это всё Матвею Алексеевичу скажите, а то он меня совсем зажал здесь, в институте. Не ценит меня».
- Я всё знаю, - сказал он с лукавым и многозначительным выражением. - Я всё про тебя знаю! Ты что думаешь? Мне всё докладывают... Ха-ха!.. Мне всё про тебя известно... Всё! Ты плохо работаешь! - То есть?..- А так! Что не своим делом занимаешься!.. Ты думаешь, что ты сам по себе. Хе-хе-хе... Нет! Ишь какой анархист нашёлся! Никак не хочет мне подчиниться. Всё со своим мнением лезет, со своим идеями... Он умнее всех тут... Хе-хе-хе... Нет! Ты, ё. т. мать... Ты как тут со мной говоришь? - Я, я...
- Да ты говно, и пока не научу тебя слушаться и подчиняться мне, хе-хе… Я его всё воспитываю, а он, дурак, всё не хочет слушаться, сопротивляется... Ишь, ё. т. мать, строптивый какой нашёлся...- Да это бесполезно, Матвей Алексеевич. Я уж как-нибудь займусь своим воспитанием. Да и с помощью самых прекрасных в мире учителей, конечно...- Кто же это твои учителя, ё. т. мать?! Ну, кто? - Много их... Ну, к примеру, Монтень...- Ишь, какого учителя себе нашёл. Твой Монтень - говно. Знаем мы этого скептика... Слышишь? Вот-вот. Ничего, я тебя ещё обработаю, ё. т. мать.
- Так почему же я плохо работаю, Матвей Алексеевич? - Не своим делом ты занимаешься - вот что. Понял? Всё революционеров здесь воспитывает. Не артистов, а революционеров. Ну, что, а? Я всё знаю, ё. т. мать, всё мне докладывают! Хе-хе-хе...- Я именно артистов воспитываю. - Нет, революционеров. Слышишь? Он решил, что он должен революционный дух поднять, революционеров делать. А это театральный Институт. Здесь артистов надо воспитывать, а не «хунвейбинов» каких-то. Вот так. Хе-хе... Давай, пей, ё. т. мать!
- Ну, это вопрос серьёзный, Матвей Алексеевич. Я думаю, одно от другого неразрывно. И потом, что плохого в том, чтобы воспитывать революционеров - не «хунвейбинов»! Я терпеть не могу китайскую культурную революцию. Я русский до мозга костей, никакой я не испанец и убеждён, что художник по сущности своей - революционер, искатель и носитель правды, открыватель истины, добра и свободы. У настоящего артиста должны быть высокие идеалы. «И долго буду тем любезен я народу, что чувства добрые я лирой пробуждал, что в мой жестокий век восславил я свободу и милость к падшим призывал».
- Это не твоё дело! - А как Некрасов говорил: «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан», - вот мои учителя! - Не твоё это дело говорю, ё. т. мать! Этим в другом месте займутся, без тебя. А то, ё. т. мать, устроил здесь революционную школу. Ты артистов делай, а не революционеров, а там и без тебя разберутся.
- Мне это странно, Матвей Алексеевич. С каких это пор слово «революция» ругательное? Вы же коммунист... Стало быть - революционер. Вы же считаете себя ленинцем, и ваша юность прошла именно в разгар революции. Неужели вы сейчас отказываетесь от своих революционных идеалов?! Странно... Не верю. Разве это не главная задача партии, комсомола и педагогов - воспитывать молодое поколение в революционном, ленинском духе?
- Не твоё это дело, говорю! - Что ж, значит, мы отказываемся от ленинских принципов? Боимся революционеров? Не понимаю...- Не твоё это дело, ё. т. мать! Ты артистов делай, я тебе говорю, понял? Вот так! А то ты у меня вылетишь отсюда к е. матери. Понял? Давай, пей, ё. т. мать, хватит тебе болтать. Пей и всё, понял? - Понятно. Простите, но мне пора к студентам. Спасибо за награждение и диплом. И привет моим ребятам в Осетии. - Приезжайте к нам, Анхель Георгиевич, когда хотите. Вы теперь почётный гражданин Осетии. - Нет, я его люблю, но никак воспитанию не поддаётся.
197115 января. Экзамен третьего курса режиссёров - «Человек из Ламанчи». Прошло хорошо. Переполненный зал, много студентов и вся кафедра во главе с Борисом Александровичем Покровским. Все горячо поздравляли. Покровский первый подошёл ко мне, крепко пожал руку и, расстроганный, обнял меня: «Молодец, прекрасная работа! Очень меня взволновал ваш спектакль. У вас настоящий, большой талант». Ирина Ивановна тоже поздравляла и говорила хорошие слова. Покровский предложил работать с ним в Камерном театре.
Я поблагодарил его от души, но сказал, что, к сожалению, собираюсь уезжать в Испанию. Он что-то буркнул недовольно и добавил: «Может, вы ещё раздумаете. Давайте поговорим. Я был бы очень рад, чтобы вы помогли мне «поднять» театр. Подумайте». Ирина Ивановна подмигнула мне и улыбнулась: «Подумайте, Анхель Георгиевич, а?»
13 января на генеральной репетиции присутствовала театральная делегация из Финляндии во главе с Министром культуры (женщина). Ей очень понравился спектакль, и хочет пригласить меня в Финляндию на эту постановку. Мой японский друг подошёл ко мне поздравить и попрощаться. Он поблагодарил меня, сфотографировались вместе на память. Он уезжает в Париж. А мне ужасно грустно почему-то. Я поздравил студентов, сфотографировались и немного поговорили. Люду тоже поблагодарил за большую помощь. Ребята приглашали меня отпраздновать, но я извинился и скоро уехал домой..
27 апреля. Поздно вечером позвонил Григорий Нерсесович Бояджиев. Он встревожен. Его вызвали снова в ректорат и попросили не ходить на мои репетиции и на премьеру: «На вас готовится какая-то осада. Почему-то не хотят, чтобы вы выпустили этот спектакль. Все говорят, что Пиранделло - фашист. Мне, конечно, очень бы хотелось посмотреть ваш спектакль. Не сомневаюсь, что вы сделаете прекрасный спектакль, вы талантливый человек, но я не смогу пойти, так что вы меня простите. Надеюсь, вы меня понимаете. И ещё раз советую вам не сражаться с ветряными мельницами. Вы голову себе расшибёте и ничего никому не докажете. Я очень уважаю вас. Вашу смелость и талант. Я всегда относился к вам с большой нежностью, но берегите себя, своё здоровье, не донкихотствуйте, мой дорогой. Вы ещё успеете много сделать в вашей прекрасной Испании. Послушайте меня, Анхель. И поймите...»
1971 11 мая. Сегодня «убили» Пиранделло. Три месяца работали над «Шестью персонажами...» со студентами, создали интересный спектакль; сегодня кафедра с возмущением и негодованием запретила спектакль. Обвинение: «Это чуждый нашему мировоззрению, нашей идеологии спектакль. В то время, когда наша Партия зовёт нас к построению коммунизма, и мы воспитываем наших студентов, нашу молодёжь в духе коммунистических идеалов!» Остальский кричал неистово, раскрасневшийся, стучал по столу: «Я оскорблён этим спектаклем! Меня возмущает до глубины души, и я протестую против подобного рода враждебной нам идеологической концепции! Это чуждый нам спектакль!
Меня, воспитанного в нашем социалистическом строе, это безобразие оскорбляет. Я, воспитанный нашей Коммунистической партией, протестую и возмущён до глубины души. И это сделал мой товарищ, человек, которого приняла и воспитала советская страна. Я не могу поверить такому предательству. Это мне глубоко чуждая идеология. Я ничего в этом спектакле не понял. Я не понимаю, что хотел мне доказать режиссёр этим спектаклем? Какую идею? Правда, я пьесу не читал да и читать не хочу. Отказываюсь читать фашистские пасквили на человечество. Но что режиссёра в этой пьесе взволновало? Что он хочет доказать мне, нашему зрителю, не понимаю. Вернее - я вижу только одно, что идея, которую режиссёр пытается протащить в этом спектакле, идея, которую он хочет внушить мне и нашим студентам и зрителям, глубоко противна нашей советской партийной идеологии. Это враждебно нашему советскому театру. Я категорически протестую и возмущён. Буду требовать запрещение этого спектакля».
Был переполненный зал. Среди присутствующих собралось много студентов с режиссёрского факультета, в том числе Толя Васильев, был Борис Александрович Покровский, Андрей Александрович Гончаров, Лесли и другие. Была Ариадна Арсеньевна и Нина Кропотова, Борис Зингерман и Конский (он сидел в первых рядах). В зале чувствовалось напряжение. Как только кончился спектакль и раздались аплодисменты, Конский первый встал во весь свой огромный рост и стоя аплодировал и кричал «Браво!». Мне даже показалось, что он это делал демонстративно, искренне, конечно, но с явным желанием поддержать меня. Он пришёл на заседание кафедры, предупредив, что спешит и не сможет остаться до конца. И он же первый попросил слово: «Мне очень спектакль понравился. Это трудный автор, которого у нас в стране до сих пор никто не ставил.
Необычная для нас драматургия, но Анхель Гутьеррес очень глубоко и тонко понял её и смело решил. Я впервые увидел настоящего Пиранделло. Очень интересное решение! Я очень взволнован и хочу поздравить режиссёра с великолепной постановкой и прекрасной педагогической работой. Анхель, вы прекрасный режиссёр, и я вас поздравляю. Я всегда уважал вас и любил, но после этого спектакля я ещё больше уважаю вас. Вы смелый человек и очень талантливый режиссёр!» Он меня обнял, извинился, что спешит и должен покинуть кафедру, и вышел.
Спектакль смотрели заведующий кафедры западного театра Барташевич, переводчик Пиранделло и профессор ГИТИСа Томашевский. Томашевскому спектакль очень понравился (он мне об этом тихо сказал сразу после кафедры). Но тут, на кафедре, они сидели вместе в глубине комнаты, перепуганные, бледные. Я всё смотрел на Томашевского с надеждой, что он поддержит (не меня - Пиранделло!), - тщетно, он пугливо отводил глаза от меня и молчал как рыба. Струхнул! Что поделаешь?! Справа от меня сидела Ольга Ивановна Пыжова и её муж Бибиков.
Она была возмущена: «Я ничего не поняла. Это идейно порочный и чуждый нашему мировоозрению спектакль. Не понимаю ни пьесу, ни спектакль. Правда, я эту пьесу не читала и вообще впервые слышу имя этого драматурга. Это чуждый нашему советскому театру автор. О чём это? Может быть, я не доросла до понимания такого автора и такого спектакля? Я до сих пор всё понимала, но этого я не могу понять. Не понимаю, как могли утвердить эту пьесу. Я с удовольствием смотрела другой ваш спектакль - «Учитель танцев» в осетинской студии - замечательный спектакль!
Я восхваляла вас, пела вам дифирамбы, вы мне напомнили почерк Вахтангова в спектакле «Турандот». Яркий, импровизационный с большой выдумкой был спектакль. Да и вся кафедра поздравляла вас, потому что это был действительно талантливый спектакль, радостный, весёлый. Тогда я почему-то вас поняла, и все-все поняли и полюбили. Но в этом спектакле ничего не понятно, и идея чужда нашему зрителю. Не наша это идеология. И зачем этот дом терпимости? И самое ужасное и пошлое - это когда вдруг отец появляется в этом притоне и встречается со своей дочерью. Тьфу, какая пошлость, грязь и безобразие. Как такая грязь может проникнуть в наш советский театр? Нет, нет, это отвратительная пошлость не должна проникнуть в наш театр. Я согласна с Всеволодом Павловичем Остальским, что это противно нашей советской и коммунистической идеологии. Как это могло случиться в нашем институте? На каком материале мы воспитываем наших студентов? В этом виде спектакль не может пойти!»
Чефранова: «Запретить! Это провокация! Антисоветский спектакль. Как мы допустили такого человека к нашим студентам, не понимаю? Это же антисоветчина самая откровенная! Запретить! Совершенно согласна с Всеволодом Остальским!»
Лесли: «Прекрасно играют персонажи, а артисты труппы - плохие. Я знаю итальянские и другие театры. Это хорошие артисты, профессиональные артисты, там никто с собаками не приходит, на репетициии не опаздывают. В этом спектакле - плохой театр. Неужели нет талантливых артистов? Это надо доработать, а то что же получается, это спектакль против нашего театра? Я никогда не видел, чтобы у нас во МХАТе приходили актёры расхлябанные, с собакой... Это что, намёк на наш советский театр? Как же так? Это нехорошо, надо доработать. А дети на сцене - это ужасно. Жалко детей, они, видя всё, что делается между падчерицей и отцом... Меня бросает в ужас за этих детей. С воспитательной точки зрения это возмутительно, невозможно!
Дети не должны видеть это безобразие, эту гадость. Надо тут что-то придумать. А так - я с интересом смотрел спектакль, пытался понять, кто против в этом споре. С удовольствием следил за всем, и меня захватило действие. Пьесу я не читал, и я не понял до конца - кто же, в конце концов, прав. Я с удовольствием посмотрю ещё раз, но надо поправить артистов труппы, а с детьми что-то придумать. Так спектакль не может пойти. Кстати, Анхель, почему вы всё время ставите западные пьесы? Почему вы никогда не ставите наши советские пьесы или русских драматургов? Я не могу это понять, почему? Мне очень интересно это от вас услышать. Что, вы не любите нашу драматургию, не любите наш театр?»
И всё в таком духе. Спектакль запрещён. Оскорблены, детей жалко и возмущены, что дети присутствуют при «этой драме». «Ужас охватывает и негодование, когда выносят мёртвых детей. Этого нельзя допустить! Я, как мать, не могу спокойно смотреть на то, как девочка тонет и мальчик застреливается, и потом выносят их мёртвыми. Нельзя так обращаться с детьми. Спектакль надо запретить!»
«Зачем мне смотреть на это безобразие. Не хочу смотреть, как там какая-то девица в доме терпимости обнимается со своим отчимом. Это отвратительно. Зачем этот ужас показывать нашему зрителю?! Зачем показывать нашему зрителю такую мерзость? И что это даёт для воспитания нашей молодёжи, наших студентов. А когда дети сидят на сцене и смотрят на это безобразие, просто невозможно выдержать. Я, как мать, протестую, во мне всё возмущается, и совершенно согласна с товарищем Всеволодом Остальским. Спектакль нам совершенно чуждый, идейно порочный. Надо запретить его. Я Пиранделло не читала и не собираюсь его читать. Я ничего не поняла».
А ведь именно об этом спектакль. Вся суть в этом: помощь страждущим - высшее призвание человека. И директор театра в ужасе и негодовании, протестуя, убегает вон из театра. Он ничего не понял, и никто из артистов театра ничего не способен понять. Все хотят закрыть глаза на «этот ужас», запретить, не видеть. Они оскорблены до глубины души, им надо заниматься большим искусством, у них у всех самые чистые, «возвышенные», «благородные» чувства и «гуманные идеалы», и, видите ли, к ним в храм искусства врываются какие-то чужие, странные, сумашедшие люди и, видите ли, мешают им, жрецам искусства, проводить свои священнодействия, репетиции. Эти выброшенные из жизни, обездоленные, израненные, несчастные люди, которые обезумели и ищут своего автора, кого-то, кто сумеет помочь им найти самих себя привести их в согласиие со своей душой и с Богом.
Эти несчастные люди нарушили покой и творческий процесс благополучных, самодовольных и сытых артистов. Да, бесцеремонно обрушились со своими бедами и проблемами, посмели ворваться со своими грязными тряпками в их тихую мещанскую жизнь, в царство высокого искусства. Им бы, великим мыслителям и творцам чистого искусства, тонким знатокам законов души человеческой и убеждённым материалистам, помешали жить и творить в башне из слоновой кости.
«Пластики, больше пластики!» - глубокомысленно и самовлюблённо кричит директор. А тут вторглись чужие, грязные, израненные «людишки» и нагло обрушили на их головы свою трагическую грязь и пошлость. Запретить! Вон отсюда все! Убирайтесь все к чёрту! Будем продолжать тихо и мирно творить шедевры искусства.
К чёрту жизнь со всеми её кровавыми ранами, грязными и страшными язвами! Нам это зрелище отвратительно! К чёрту этих мерзких людишек со своими трагедиями, долой жизнь, долой проблемы людей с улицы со своими мерзкими проблемами. Закрыть все окна, чтобы тухлый воздух с улиц не ворвался в нашу чистую жизнь. Мы про это ничего знать не хотим! Наше дело - искусство, наше дело - сторона, «моя хата с краю, я ничего не знаю».
Мы хотим тишины и спокойствия, уюта и комфорта, хотим тихо, понемножку , делать своё доброе дело, а там - хоть трава не расти после меня, хоть потоп.
Да оглянитесь вокруг себя, люди! Поверните своё сытое, жирное тело и взгляните человеческими глазами, что делается вокруг вас, рядом с вами! Откройте глаза, благополучные, равнодушные, почтенные люди, артисты, откройте глаза и смотрите! Смотри, человек - созданье Божье! Открой душу свою и помоги страдальцам. Не оставайся равнодушным, когда насилуют женщину, обижают старика, убивают детей на ваших глазах... Заступись, откликнись, протестуй, восстань!.. А вы, товарищи мастера, именитые профессора, носители высоких коммунистических идеалов, кричите с нечеловеческой яростью: «Я протестую!», «Это меня оскорбляет», «Запретить!», «Искоренить из нашего искусства!», «Выкорчевать!», «В другое время его хорошо бы в Сибирь!», «Надо позвонить немедленно в органы безопасности, пусть с ним там разберутся!», «Это не наш человек, он враг нашей идеологии», «В Сибирь его, не допускать к нашим студентам!».
Боже милостивый, помоги людям стать людьми, научи людей быть добрыми, добродетельным, чутким. Надо помнить всегда, особенно в те моменты, когда мы живём в комфорте и благополучии, что нас несчастье не минует. Это сделает нас добрее. Кричи, человек, очнись! Ибо завтра придёт твой черёд, несчастье постучит в твою дверь, болезнь, измена, тебя обидят, сомнут и также будут трусливо игнорировать и презирать. Так проснись и восстань против равнодушия и несправедливости, насилия и всех мерзостей нашего жестокого мира! Неужели эта мысль Пиранделло так противна нашей идеологии? Почему почтенные члены кафедры, воспитанные в столь гуманных и высокоидейных традициях, так активно протестуют против Пиранделло и моего спектакля?
Запретили спектакль, но Пиранделло они не смогут убить. Они сами мертвы. Как я презираю бездарных Чефранову, Остальского, Лесли и трусливых Томашевского и Барташевича. С Ольгой Пыжовой был у меня серьёзный спор: «Скажите, Ольга Николаевна, неужели вы такая чистая, безгрешная душа, что так пугает вас поведение этих персонажей и встречу в доме терпимости? Зачем строить из себя таких святош? Кто из вас не грешен? Вы разве не влюблялись, не грешили? Разве вы не были любовницей Качалова и многих других актёров и режиссёров.
Не вы ли, разве, предали гениального Михаила Чехова и клеветали на него вместе с Диким и другими верными сталинистами, обвиняли его публично во враждебности, богоискательстве и прочее? Вынудили гениального художника, племянника Антона Павловича Чехова покинуть свою родину, и он вынужден был всю свою жизнь скитаться на Западе без своего театра? Почему мы, столько нагрешившие в молодые годы, на старости лет становимся такими святошами и изображаем из себя чистых и целомудренных, и с такой непримиримостью и ожесточённостью набрасываемся на этих несчастных, запутанных персонажей, ищущих помощи?»
Всё-таки мне удалось уговорить дать мне возможность «поправить недостатки», и таким образом смогу показать спектакль друзьям, коллегам и критикам. У студентов будет возможность посмотреть спектакль, да и для самих актёров - практика и радость встречи с публикой. Благодарят за то, что я добился (под видом поправки замечаний) сыграть спектакль ещё два-три раза.
На генеральной репетиции был Володя Максимов и Булат Окуджава. Им очень понравился спектакль, и Володя возбуждённо со мной говорил. Рита Мукосеева с Колей, Бианка, Алёна Тиссе, Лина Прокофьева и Ариадна тоже хотят придти.
Мне позвонил Конский и ещё раз выразил своё восхищение спектаклем: «Я знал, что вы талантливый человек, но не представлял себе, что можете такой великолепный спектакль сделать. Я не хотел сидеть на этом собрании, потому что знал всё, что там будут говорить. Их всех вызывали в партбюро и к Матвею Алексеевичу. Всё это подготовлено заранее. Но вы молодец, смелый человек и очень талантливый, сделали спектакль».
Бедные Орловы, совершенно потерянные и испуганные, пришли на сцену после кафедры, с сеточкой картофеля в руках, и бледные, запуганные, дрожат и умоляют меня не делать больше спектаклей. Мне их жалко. Ребята хотят повторить спектакль и не слушают своих мастеров. Мне очень жалко Василия Александровича и Марью Николаевну. Они совершенно растерянны и, видимо, считают меня предателем. Орлов стоял на сцене после обсуждения кафедры, несчастный, убитый, как настоящий персонаж из Пиранделло, и звал свою жену: «Маша-а! Маша!». Точно как учитель из «Трёх сестёр», которого он так прекрасно играет. Не забуду его расстерянный вид и сетку с картошкой в руке. Он умоляюще смотрел на меня и на своих студентов, сидевших в зале, но ребята хотят сделать спектакль. Мне их жаль по-человечески.
17 июня. Позвонил с Лубянки некий полковник. Предложил очень вежливо приехать к нему, хочет поговороить со мной. Я отказался. - Некогда, очень занят, да и просто не хочется туда идти.- Но почему, Анхель Георгиевич? Мне просто хочется познакомиться с вами и поговорить. - А у меня, честно говоря, нет никакого желания встречаться с вами.- Почему? - Мне этот дом просто не симпатичен, товарищ полковник. - Ну, если хотите, можем встретиться в другом месте, Анхель Гергиевич.
- Ну, что же, если вы так настаиваете, могу пригласить к себе домой.- М-м-м... К сожалению, мы не имеем право ходить по частным домам, но я благодарю за приглашение, Анхель Георгиевич. - Можем встретиться во дворе ГИТИСа. - Там много народу... Неудобно...- А почему бы нам не прогуляться, например, по Гоголевскому бульвару? - Прекрасно. В какое время вам удобно сегодня? - Сегодня у меня очень занятой день...- Я вам звонил вчера и позавчера, но, к сожалению, не застал вас дома...
- Может быть, я очень занят, работаю. Но, простите, а кто вам дал мой телефон? - М-м-м... Анхель Георгиевич...- Понимаю... Да-да, конечно... Ну. если вам так спешно, я могу найти часа два сегодня утром, в десять или в одиннадцать утра. Прогуляемся по Гоголевскому бульвару? - Прекрасно, в одиннадцать у памятника Гоголя?
- Хорошо.
Встретился с полковником на Гоголевском бульваре, рядом с памятником Гоголю. Говорили о скандальном запрете моего спектакля «Шесть персонажей в поисках автора» Л. Пиранделло. Но главная тема нашей встречи - мой отъезд в Испанию. Он настойчиво уговаривал меня не покидать Советский Союз. - Почему Вас так беспокоит мой отъезд? Ведь на родину возвращаюсь, в родную Испанию...- Ну, почему? Вы можете вернуться на родину, конечно. Просто жалко Вас потерять, Анхель Георгиевич. Вы можете, конечно, поехать, повидаться с мамой, ну, пожить там месяца два... и вернуться сюда. - ?
- Можете даже поставить там в театре какой-нибудь спектакль, того же Пиранделло, или снять фильм... Почему бы и нет? А потом вернуться. Мы можем даже оплатить поездку, Анхель Георгиевич. - Очень даже соблазнительно! Но не понимаю, почему так беспокоит Вас то, что я уезжаю в Испанию? Это же моя родина! Там моя мать...- Потому что мы Вас очень любим, Анхель Георгиевич. Правда, Вас очень мы полюбили и не хотим потерять. - От этого, видимо, так на меня обрушились в ГИТИСе, запретили мой спектакль и угрожали Сибирью.
- Я понимаю Вас, Анхель Георгиевич, это тяжело и непонятно, но это - отдельные товарищи... Ну, может перегнули, перестарались... Мы с ними поговорим. Но в нашей стране Вас очень любят и ценят... Вы же когда-то были секретарём комитета комсомола в Таганрогском театре и членом Ростовского обкома комсомола. - Да, было время. Прекрасные времена были!.. - И что же, неужели Вы перестали любить нашу страну?
- Нет, что Вы! Россию я очень люблю. Не люблю я то, что сейчас здесь происходит. От того прекрасного времени ничего не осталось... Моё детство на войну пришлось. Голодали, замерзали, но родину эту любили и верили в победу и в Сталина. Была непоколебимая вера, да... Потом оттепель разбудила великую страсть жить и творить. Да, было время изумительное, неповторимое - время могучей веры в себя, в этот русский народ и в будущее. Куда всё это делось? Распад тотальный... Завелось огромное количество молодых, улыбчивых проходимцев, готовых продать Родину и родную мать свою ради денег и своей карьеры... Повальное воровство, предательство, коррупция... Это непереносимо. Именно поэтому я решил уехать: хочу начать жизнь сначала.
- Не поздно ли, Анхель Георгиевич? Ведь Вы уже не так молоды, что начать всё сначала, да еще в чужой стране.
- Никогда не поздно, чтобы не предать свои идеалы и самого себя. Человек - если он хочет остаться человеком - может это сделать в любых условиях. Порядочность предполагает неучастие в подлости... А сейчас здесь я чувствую, как разваливается всё: вся страна, я вижу, как нагло карабкаются к власти, к богатству молодые, улыбчивые коммунисты. Да! Быть сейчас коммунистом стало престижно, в Грузии даже продают партбилеты за большую цену. Я это знаю. И эти люди, эти мерзкие карьеристы готовы продать и мать родную, и Родину, и Партию - повальное воровство, коррупция и предательство. А идеалы свои я никогда не предам! Нет, никогда!
Именно поэтому я считаю своим долгом всё то драгоценное богатство, которое мне дали мои учителя и русский народ, отдать моему народу. Это мой долг, я так чувствую. Будьте уверены - я никогда не предам моих учителей и самого себя!.. А относительно того, что я уже не молодой и что уже поздно, Вы ошибаетесь, товарищ полковник: никогда поздно начать жизнь сначала... Пока не поздно, я должен сделать этот шаг - трудный очень, но я должен сделать. Никогда не поздно быть человеком. Я бы предал себя и свой идеал, если бы остался здесь, в этом болоте - ГИТИСе, где царит подлость, предательство, пьянство и лицемерие. Так и слышишь крик: «спасайся, кто может - началось светопреставление!» Нет, так я не хочу. Я хочу быть верен свои учителям, своей вере. Вот и всё! А здесь, того и гляди, в Сибирь сошлют или убьют эти фальшивые коммунисты. Да, да, за мою веру в добро и красоту!
- Это очень хорошо, Анхель Георгиевич, но почему Вы не можете делать это прекрасное дело в нашей стране?
- Здесь царит атмосфера безнравственности и обнажённого цинизма, скрытая борьба с идеалами коммунизма, если хотите. И возглавляют эту борьбу эти молодые карьеристы с партбилетом. Да, да, именно. Я здесь чужой, лишний человек, но потому, что у меня есть идеал... Да, я был комсомольцем - меня сделали таким мои чудесные учителя... Детство на войну пришлось, а оттепель разбудила во мне страсть жить и творить, огромную могучую веру и силу... Всё это сейчас не нужно.
- Очень даже нужно, Анхель Георгиевич. Нам нужны такие люди как Вы, и я очень Вас прошу не покидать нашу страну. Время сейчас нелёгкое - я согласен в Вами, Анхель Георгиевич. - Я часто вспоминаю строки из любимого мной Пушкина:
Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы.
Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы!
Пока это так у меня - как ни трудно, я должен сделать этот шаг. Здесь меня просто уничтожат эти недочеловеки, эти мерзавцы, которые - с партбилетом в кармане- - проникли в самое сердце советских и партийных структур, чтобы изнутри коррумпировать и разрушить всё. Я их ненавижу! А они - меня, я это знаю... Но я их не боюсь, а уезжаю я потому, что ещё чувствую, что не успели меня раздавить, и сердце моё для чести живо.
- Что Вы говорите, Анхель Георгиевич, никто Вас не раздавит. - А что сделали со мной сейчас в ГИТИСе? Как они посмели запретить хороший спектакль гениального Пиранделло и угрожать мне Сибирью, а студентов лишить этого праздника? Но нет, я их не боюсь, я и смерти не боюсь. - О смерти - зачем, Анхель Георгиевич? Вам еще жить и жить…- Я много думаю о смерти. И меряю жизнь через смерть. И потом, знаете, товарищ полковник, смерть чем прекрасна?
- Прекрасна смерть? Что Вы говорите? - Да, прекрасна тем смерть, что она всех нас сравнивает. Да, перед смертью мы все равны: и Маркс, и Ленин, и Хрущёв, и Вы, и я. И даже Брежнев.
- Брежнев? Что Вы говорите, Анхель Георгиевич? - А то, что и он умрёт, и мы с Вами. И там мы все равны. Это же прекрасно, не находите? - Анхель Георгиевич. Вы что, фрейдист? - Нет, Фрейд тут ни при чём. Просто, думая о смерти, научаешься быть свободным - вот и всё. И жить благородно. Вскоре мы расстались..
Берегите себя, они очень сильные и могут вам сильно навредить. Понимаете меня? Берегите свой талант, вы ещё можете поставить эту пьесу и много других прекрасных спектаклей. Не донкихотствуйте, дорогой, берегите себя».
https://corpus.prozhito.org/person/2477
Но всё-таки буду ставить эту пьесу на четвёртом курсе, которым руководит Василий Александрович Орлов и Марья Николаевна. Эта пьеса ещё никогда не шла в Советском Союзе. Сначала мне предложили поставить испанскую пьесу Буэро Вальехо или Гарсии Лорка, но я посоветовал Пиранделло. Они не читали, но, когда прочитали, ничего не поняли. Я их убедил.
Готовлюсь, много читаю. Масса проблем возникает в связи с этим автором. Думаю о решении, об оформлении, о музыке. Стараюсь разгадать тайну. Впервые сталкиваюсь с таким энигматичным художником. Самое главное - самому разобраться в этих дебрях. Переводчик с именем и знаток итальянской драматургии - Томашевский. Он очень рад моему выбору. И Бояджиев рад, но предупреждает, что это очень сложный автор, и очень возможно, что у меня будут сложности с начальством: «Всё-таки Пиранделло ещё никогда у нас не ставили и могут не понять его». Желает мне удачи и мужества.
Говорил с Борисом Зингерманом. Тоже поздравляет и рад за меня. Немного поговорили о стилистике автора и его своеобразии. Важно уяснить одну истину: в каждом итальянском художнике (как и в испанском), в конце концов. глубоко сидит барокко. Будь это Пиранделло, Эдуардо де Филиппо, Феллини или Бунюэль. И какой бы сложной и запутанной ни казалась история, а манера - утончённой, форма их произведений барочная, независимо от того, к какому направлению и времени они принадлежат и какой философской концепции придерживаются.
Надо это помнить при работе над Пиранделло. В конце концов, это мой первый подобный эксперимент. Это основа, а выне вырастут этажи нового, своеобразного пиранделлического здания. И, конечно, следует иметь в виду живопись и музыку начала века. Другая гармония и музыкальная структура. Другая звукосфера. Конечно, не для того чтобы воссоздать ту эпоху, а лучше понять её. Но меня интересует только наше время, феномен нашей эпохи, моей действительности. Например, где грани между одной реальностью и другой и существуют ли в самом деле эти грани. Иногда кажется, что всё спутано, и в капле воды отражается солнце и вся вселенная. В нашей действительности - кто я? Тот, кто говорит со студентами, или тот, кто говорит с близким другом, или тот, кто молчит и скрывает свои мысли и чувства... Где сон и где реальность? Много вопросов. Только вопросы...
Позвонил Андрюша. Вечером заехал к нему с моим сценарием, как он просил. Хочет поговорить с главным редактором «Мосфильма». Может, он сможет продвинуть его. Лариса всегда очень рада, когда я приезжаю к ним. К моему приходу она приготовила вкусный обед. Андрей спросил, люблю ли я Beatles (я их не знаю, никогда не слушал их музыку). Он очень удивился и сказал, что он обожает их: «Это гениальные ребята, первооткрыватели!» Слушали Баха и молчали.
Почитали эпизоды из моего сценария и кое-что лишнее зачеркивали. Андрей читает, потом смотрит на меня вопросительно с лукавой улыбкой, и это означает, что не нужно и можно вычеркнуть, - вычёркиваю и читаем дальше.
На стенах у него висят фотографии разных актёров и актрис, среди них и портрет Анатолия Солоницына. Рядом с дверью - портрет Донатаса Баниониса, который снимался у него в «Солярисе». Я спросил Андрея. - Приглядываюсь к нему, думаю... Очень интересное лицо и хороший актёр, мужественный, умный.
17 октября. На днях меня вызвали с занятий и попросили зайти к ректору института Горбунову. Там собралось несколько человек по поводу приезда Председателя Президиума ВС Северной Осетии. Он приехал вручать награждения и грамоты педагогам, выпустившим осетинскую студию. Когда я вошёл в кабинет, они все сидели за низким столом и пили коньяк. Все были порядочно подвыпившими. Пожурили меня за опоздание и налили штрафной стакан. Я отказался пить: «Я не пьющий и потом - я на работе. И тем более - в таких дозах». Все обрушились на меня. Как же так - «не пьющий», да и что значит - «на работе». Нам вручили награды и почётные грамоты. Всё чин чином, тосты, поздравления, слова, слова...
Матвей Алексеевич очень пьяный. Говорил сплошным матом, всех называл на «ты», учил, хлопал по плечу, обрывал и с благосклонностью учёного поучал, бесцеремонно, матерно осаживал. Я, было, попытался уйти к своим студентам, которые ждали меня. Думал, что вызывают на несколько минут, дал им задание и сказал, что скоро вернусь. Не тут-то было! Все набросились на меня.
- Никуда ты не пойдёшь, - добродушным тоном (и в дымину пьяный) осадил меня Матвей Алексеевич. - Но ведь меня ждут студенты, Матвей Алексеевич.- Ну и х.. с ними. Пусть ждут.Я остолбенел.- Как же так, Матвей Алексеевич. У меня урок, репетиция...- Никуда не пущу, - сказал. - Сиди, х. с ними, со студентами, ничего с ними не случится. Пусть ждут.- В таком случае - я пойду их предупрежу, чтобы не ждали меня.
- Сиди, говорю. Никуда не пойдёшь, я сказал. Ну их на х. Кто я такой, ты знаешь? Я сказал - всё! - Матвей Алексеевич, зачем уж так выражаться. - А что, я всё правильно говорю. Ну, хрен с ними. Так лучше! Ты знаешь, что такое хрен с ними? - Вроде бы...- Ты не знаешь... Ничего ты не знаешь... У вас в Испании едят хрен? - Не помню... Не знаю... Нет, кажется...- Ну вот. Нет, ты скажи, ты знаешь, что такое - хрен с тобой? Нет, ты мне скажи, как будет по-испански - хрен с тобой?
- Так и будет - хрен с тобой. Он засмеялся довольный. Все засмеялись. Все были довольны и долго хохотали. - Ну вот, теперь ты наш человек.
Был другой интересный разговор. Когда опустошили три бутылки коньяка, Матвей Алексеевич встал с трудом и, пошатываясь, медленно побрёл к своему сейфу в глубине кабинета. Открыл и достал оттуда большую бутылку чистого спирта и, покачиваясь, вернулся и поставил её на стол. Зашёл разговор обо мне. Осетины говорили какие-то комплименты, хвалили мою работу и особенно «Учителя танцев»: «Его все очень полюбили и всегда помнят! Все девушки в него влюбились». Я как-то полушутя сказал: «Вот-вот, это всё Матвею Алексеевичу скажите, а то он меня совсем зажал здесь, в институте. Не ценит меня».
- Я всё знаю, - сказал он с лукавым и многозначительным выражением. - Я всё про тебя знаю! Ты что думаешь? Мне всё докладывают... Ха-ха!.. Мне всё про тебя известно... Всё! Ты плохо работаешь! - То есть?..- А так! Что не своим делом занимаешься!.. Ты думаешь, что ты сам по себе. Хе-хе-хе... Нет! Ишь какой анархист нашёлся! Никак не хочет мне подчиниться. Всё со своим мнением лезет, со своим идеями... Он умнее всех тут... Хе-хе-хе... Нет! Ты, ё. т. мать... Ты как тут со мной говоришь? - Я, я...
- Да ты говно, и пока не научу тебя слушаться и подчиняться мне, хе-хе… Я его всё воспитываю, а он, дурак, всё не хочет слушаться, сопротивляется... Ишь, ё. т. мать, строптивый какой нашёлся...- Да это бесполезно, Матвей Алексеевич. Я уж как-нибудь займусь своим воспитанием. Да и с помощью самых прекрасных в мире учителей, конечно...- Кто же это твои учителя, ё. т. мать?! Ну, кто? - Много их... Ну, к примеру, Монтень...- Ишь, какого учителя себе нашёл. Твой Монтень - говно. Знаем мы этого скептика... Слышишь? Вот-вот. Ничего, я тебя ещё обработаю, ё. т. мать.
- Так почему же я плохо работаю, Матвей Алексеевич? - Не своим делом ты занимаешься - вот что. Понял? Всё революционеров здесь воспитывает. Не артистов, а революционеров. Ну, что, а? Я всё знаю, ё. т. мать, всё мне докладывают! Хе-хе-хе...- Я именно артистов воспитываю. - Нет, революционеров. Слышишь? Он решил, что он должен революционный дух поднять, революционеров делать. А это театральный Институт. Здесь артистов надо воспитывать, а не «хунвейбинов» каких-то. Вот так. Хе-хе... Давай, пей, ё. т. мать!
- Ну, это вопрос серьёзный, Матвей Алексеевич. Я думаю, одно от другого неразрывно. И потом, что плохого в том, чтобы воспитывать революционеров - не «хунвейбинов»! Я терпеть не могу китайскую культурную революцию. Я русский до мозга костей, никакой я не испанец и убеждён, что художник по сущности своей - революционер, искатель и носитель правды, открыватель истины, добра и свободы. У настоящего артиста должны быть высокие идеалы. «И долго буду тем любезен я народу, что чувства добрые я лирой пробуждал, что в мой жестокий век восславил я свободу и милость к падшим призывал».
- Это не твоё дело! - А как Некрасов говорил: «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан», - вот мои учителя! - Не твоё это дело говорю, ё. т. мать! Этим в другом месте займутся, без тебя. А то, ё. т. мать, устроил здесь революционную школу. Ты артистов делай, а не революционеров, а там и без тебя разберутся.
- Мне это странно, Матвей Алексеевич. С каких это пор слово «революция» ругательное? Вы же коммунист... Стало быть - революционер. Вы же считаете себя ленинцем, и ваша юность прошла именно в разгар революции. Неужели вы сейчас отказываетесь от своих революционных идеалов?! Странно... Не верю. Разве это не главная задача партии, комсомола и педагогов - воспитывать молодое поколение в революционном, ленинском духе?
- Не твоё это дело, говорю! - Что ж, значит, мы отказываемся от ленинских принципов? Боимся революционеров? Не понимаю...- Не твоё это дело, ё. т. мать! Ты артистов делай, я тебе говорю, понял? Вот так! А то ты у меня вылетишь отсюда к е. матери. Понял? Давай, пей, ё. т. мать, хватит тебе болтать. Пей и всё, понял? - Понятно. Простите, но мне пора к студентам. Спасибо за награждение и диплом. И привет моим ребятам в Осетии. - Приезжайте к нам, Анхель Георгиевич, когда хотите. Вы теперь почётный гражданин Осетии. - Нет, я его люблю, но никак воспитанию не поддаётся.
197115 января. Экзамен третьего курса режиссёров - «Человек из Ламанчи». Прошло хорошо. Переполненный зал, много студентов и вся кафедра во главе с Борисом Александровичем Покровским. Все горячо поздравляли. Покровский первый подошёл ко мне, крепко пожал руку и, расстроганный, обнял меня: «Молодец, прекрасная работа! Очень меня взволновал ваш спектакль. У вас настоящий, большой талант». Ирина Ивановна тоже поздравляла и говорила хорошие слова. Покровский предложил работать с ним в Камерном театре.
Я поблагодарил его от души, но сказал, что, к сожалению, собираюсь уезжать в Испанию. Он что-то буркнул недовольно и добавил: «Может, вы ещё раздумаете. Давайте поговорим. Я был бы очень рад, чтобы вы помогли мне «поднять» театр. Подумайте». Ирина Ивановна подмигнула мне и улыбнулась: «Подумайте, Анхель Георгиевич, а?»
13 января на генеральной репетиции присутствовала театральная делегация из Финляндии во главе с Министром культуры (женщина). Ей очень понравился спектакль, и хочет пригласить меня в Финляндию на эту постановку. Мой японский друг подошёл ко мне поздравить и попрощаться. Он поблагодарил меня, сфотографировались вместе на память. Он уезжает в Париж. А мне ужасно грустно почему-то. Я поздравил студентов, сфотографировались и немного поговорили. Люду тоже поблагодарил за большую помощь. Ребята приглашали меня отпраздновать, но я извинился и скоро уехал домой..
27 апреля. Поздно вечером позвонил Григорий Нерсесович Бояджиев. Он встревожен. Его вызвали снова в ректорат и попросили не ходить на мои репетиции и на премьеру: «На вас готовится какая-то осада. Почему-то не хотят, чтобы вы выпустили этот спектакль. Все говорят, что Пиранделло - фашист. Мне, конечно, очень бы хотелось посмотреть ваш спектакль. Не сомневаюсь, что вы сделаете прекрасный спектакль, вы талантливый человек, но я не смогу пойти, так что вы меня простите. Надеюсь, вы меня понимаете. И ещё раз советую вам не сражаться с ветряными мельницами. Вы голову себе расшибёте и ничего никому не докажете. Я очень уважаю вас. Вашу смелость и талант. Я всегда относился к вам с большой нежностью, но берегите себя, своё здоровье, не донкихотствуйте, мой дорогой. Вы ещё успеете много сделать в вашей прекрасной Испании. Послушайте меня, Анхель. И поймите...»
1971 11 мая. Сегодня «убили» Пиранделло. Три месяца работали над «Шестью персонажами...» со студентами, создали интересный спектакль; сегодня кафедра с возмущением и негодованием запретила спектакль. Обвинение: «Это чуждый нашему мировоззрению, нашей идеологии спектакль. В то время, когда наша Партия зовёт нас к построению коммунизма, и мы воспитываем наших студентов, нашу молодёжь в духе коммунистических идеалов!» Остальский кричал неистово, раскрасневшийся, стучал по столу: «Я оскорблён этим спектаклем! Меня возмущает до глубины души, и я протестую против подобного рода враждебной нам идеологической концепции! Это чуждый нам спектакль!
Меня, воспитанного в нашем социалистическом строе, это безобразие оскорбляет. Я, воспитанный нашей Коммунистической партией, протестую и возмущён до глубины души. И это сделал мой товарищ, человек, которого приняла и воспитала советская страна. Я не могу поверить такому предательству. Это мне глубоко чуждая идеология. Я ничего в этом спектакле не понял. Я не понимаю, что хотел мне доказать режиссёр этим спектаклем? Какую идею? Правда, я пьесу не читал да и читать не хочу. Отказываюсь читать фашистские пасквили на человечество. Но что режиссёра в этой пьесе взволновало? Что он хочет доказать мне, нашему зрителю, не понимаю. Вернее - я вижу только одно, что идея, которую режиссёр пытается протащить в этом спектакле, идея, которую он хочет внушить мне и нашим студентам и зрителям, глубоко противна нашей советской партийной идеологии. Это враждебно нашему советскому театру. Я категорически протестую и возмущён. Буду требовать запрещение этого спектакля».
Был переполненный зал. Среди присутствующих собралось много студентов с режиссёрского факультета, в том числе Толя Васильев, был Борис Александрович Покровский, Андрей Александрович Гончаров, Лесли и другие. Была Ариадна Арсеньевна и Нина Кропотова, Борис Зингерман и Конский (он сидел в первых рядах). В зале чувствовалось напряжение. Как только кончился спектакль и раздались аплодисменты, Конский первый встал во весь свой огромный рост и стоя аплодировал и кричал «Браво!». Мне даже показалось, что он это делал демонстративно, искренне, конечно, но с явным желанием поддержать меня. Он пришёл на заседание кафедры, предупредив, что спешит и не сможет остаться до конца. И он же первый попросил слово: «Мне очень спектакль понравился. Это трудный автор, которого у нас в стране до сих пор никто не ставил.
Необычная для нас драматургия, но Анхель Гутьеррес очень глубоко и тонко понял её и смело решил. Я впервые увидел настоящего Пиранделло. Очень интересное решение! Я очень взволнован и хочу поздравить режиссёра с великолепной постановкой и прекрасной педагогической работой. Анхель, вы прекрасный режиссёр, и я вас поздравляю. Я всегда уважал вас и любил, но после этого спектакля я ещё больше уважаю вас. Вы смелый человек и очень талантливый режиссёр!» Он меня обнял, извинился, что спешит и должен покинуть кафедру, и вышел.
Спектакль смотрели заведующий кафедры западного театра Барташевич, переводчик Пиранделло и профессор ГИТИСа Томашевский. Томашевскому спектакль очень понравился (он мне об этом тихо сказал сразу после кафедры). Но тут, на кафедре, они сидели вместе в глубине комнаты, перепуганные, бледные. Я всё смотрел на Томашевского с надеждой, что он поддержит (не меня - Пиранделло!), - тщетно, он пугливо отводил глаза от меня и молчал как рыба. Струхнул! Что поделаешь?! Справа от меня сидела Ольга Ивановна Пыжова и её муж Бибиков.
Она была возмущена: «Я ничего не поняла. Это идейно порочный и чуждый нашему мировоозрению спектакль. Не понимаю ни пьесу, ни спектакль. Правда, я эту пьесу не читала и вообще впервые слышу имя этого драматурга. Это чуждый нашему советскому театру автор. О чём это? Может быть, я не доросла до понимания такого автора и такого спектакля? Я до сих пор всё понимала, но этого я не могу понять. Не понимаю, как могли утвердить эту пьесу. Я с удовольствием смотрела другой ваш спектакль - «Учитель танцев» в осетинской студии - замечательный спектакль!
Я восхваляла вас, пела вам дифирамбы, вы мне напомнили почерк Вахтангова в спектакле «Турандот». Яркий, импровизационный с большой выдумкой был спектакль. Да и вся кафедра поздравляла вас, потому что это был действительно талантливый спектакль, радостный, весёлый. Тогда я почему-то вас поняла, и все-все поняли и полюбили. Но в этом спектакле ничего не понятно, и идея чужда нашему зрителю. Не наша это идеология. И зачем этот дом терпимости? И самое ужасное и пошлое - это когда вдруг отец появляется в этом притоне и встречается со своей дочерью. Тьфу, какая пошлость, грязь и безобразие. Как такая грязь может проникнуть в наш советский театр? Нет, нет, это отвратительная пошлость не должна проникнуть в наш театр. Я согласна с Всеволодом Павловичем Остальским, что это противно нашей советской и коммунистической идеологии. Как это могло случиться в нашем институте? На каком материале мы воспитываем наших студентов? В этом виде спектакль не может пойти!»
Чефранова: «Запретить! Это провокация! Антисоветский спектакль. Как мы допустили такого человека к нашим студентам, не понимаю? Это же антисоветчина самая откровенная! Запретить! Совершенно согласна с Всеволодом Остальским!»
Лесли: «Прекрасно играют персонажи, а артисты труппы - плохие. Я знаю итальянские и другие театры. Это хорошие артисты, профессиональные артисты, там никто с собаками не приходит, на репетициии не опаздывают. В этом спектакле - плохой театр. Неужели нет талантливых артистов? Это надо доработать, а то что же получается, это спектакль против нашего театра? Я никогда не видел, чтобы у нас во МХАТе приходили актёры расхлябанные, с собакой... Это что, намёк на наш советский театр? Как же так? Это нехорошо, надо доработать. А дети на сцене - это ужасно. Жалко детей, они, видя всё, что делается между падчерицей и отцом... Меня бросает в ужас за этих детей. С воспитательной точки зрения это возмутительно, невозможно!
Дети не должны видеть это безобразие, эту гадость. Надо тут что-то придумать. А так - я с интересом смотрел спектакль, пытался понять, кто против в этом споре. С удовольствием следил за всем, и меня захватило действие. Пьесу я не читал, и я не понял до конца - кто же, в конце концов, прав. Я с удовольствием посмотрю ещё раз, но надо поправить артистов труппы, а с детьми что-то придумать. Так спектакль не может пойти. Кстати, Анхель, почему вы всё время ставите западные пьесы? Почему вы никогда не ставите наши советские пьесы или русских драматургов? Я не могу это понять, почему? Мне очень интересно это от вас услышать. Что, вы не любите нашу драматургию, не любите наш театр?»
И всё в таком духе. Спектакль запрещён. Оскорблены, детей жалко и возмущены, что дети присутствуют при «этой драме». «Ужас охватывает и негодование, когда выносят мёртвых детей. Этого нельзя допустить! Я, как мать, не могу спокойно смотреть на то, как девочка тонет и мальчик застреливается, и потом выносят их мёртвыми. Нельзя так обращаться с детьми. Спектакль надо запретить!»
«Зачем мне смотреть на это безобразие. Не хочу смотреть, как там какая-то девица в доме терпимости обнимается со своим отчимом. Это отвратительно. Зачем этот ужас показывать нашему зрителю?! Зачем показывать нашему зрителю такую мерзость? И что это даёт для воспитания нашей молодёжи, наших студентов. А когда дети сидят на сцене и смотрят на это безобразие, просто невозможно выдержать. Я, как мать, протестую, во мне всё возмущается, и совершенно согласна с товарищем Всеволодом Остальским. Спектакль нам совершенно чуждый, идейно порочный. Надо запретить его. Я Пиранделло не читала и не собираюсь его читать. Я ничего не поняла».
А ведь именно об этом спектакль. Вся суть в этом: помощь страждущим - высшее призвание человека. И директор театра в ужасе и негодовании, протестуя, убегает вон из театра. Он ничего не понял, и никто из артистов театра ничего не способен понять. Все хотят закрыть глаза на «этот ужас», запретить, не видеть. Они оскорблены до глубины души, им надо заниматься большим искусством, у них у всех самые чистые, «возвышенные», «благородные» чувства и «гуманные идеалы», и, видите ли, к ним в храм искусства врываются какие-то чужие, странные, сумашедшие люди и, видите ли, мешают им, жрецам искусства, проводить свои священнодействия, репетиции. Эти выброшенные из жизни, обездоленные, израненные, несчастные люди, которые обезумели и ищут своего автора, кого-то, кто сумеет помочь им найти самих себя привести их в согласиие со своей душой и с Богом.
Эти несчастные люди нарушили покой и творческий процесс благополучных, самодовольных и сытых артистов. Да, бесцеремонно обрушились со своими бедами и проблемами, посмели ворваться со своими грязными тряпками в их тихую мещанскую жизнь, в царство высокого искусства. Им бы, великим мыслителям и творцам чистого искусства, тонким знатокам законов души человеческой и убеждённым материалистам, помешали жить и творить в башне из слоновой кости.
«Пластики, больше пластики!» - глубокомысленно и самовлюблённо кричит директор. А тут вторглись чужие, грязные, израненные «людишки» и нагло обрушили на их головы свою трагическую грязь и пошлость. Запретить! Вон отсюда все! Убирайтесь все к чёрту! Будем продолжать тихо и мирно творить шедевры искусства.
К чёрту жизнь со всеми её кровавыми ранами, грязными и страшными язвами! Нам это зрелище отвратительно! К чёрту этих мерзких людишек со своими трагедиями, долой жизнь, долой проблемы людей с улицы со своими мерзкими проблемами. Закрыть все окна, чтобы тухлый воздух с улиц не ворвался в нашу чистую жизнь. Мы про это ничего знать не хотим! Наше дело - искусство, наше дело - сторона, «моя хата с краю, я ничего не знаю».
Мы хотим тишины и спокойствия, уюта и комфорта, хотим тихо, понемножку , делать своё доброе дело, а там - хоть трава не расти после меня, хоть потоп.
Да оглянитесь вокруг себя, люди! Поверните своё сытое, жирное тело и взгляните человеческими глазами, что делается вокруг вас, рядом с вами! Откройте глаза, благополучные, равнодушные, почтенные люди, артисты, откройте глаза и смотрите! Смотри, человек - созданье Божье! Открой душу свою и помоги страдальцам. Не оставайся равнодушным, когда насилуют женщину, обижают старика, убивают детей на ваших глазах... Заступись, откликнись, протестуй, восстань!.. А вы, товарищи мастера, именитые профессора, носители высоких коммунистических идеалов, кричите с нечеловеческой яростью: «Я протестую!», «Это меня оскорбляет», «Запретить!», «Искоренить из нашего искусства!», «Выкорчевать!», «В другое время его хорошо бы в Сибирь!», «Надо позвонить немедленно в органы безопасности, пусть с ним там разберутся!», «Это не наш человек, он враг нашей идеологии», «В Сибирь его, не допускать к нашим студентам!».
Боже милостивый, помоги людям стать людьми, научи людей быть добрыми, добродетельным, чутким. Надо помнить всегда, особенно в те моменты, когда мы живём в комфорте и благополучии, что нас несчастье не минует. Это сделает нас добрее. Кричи, человек, очнись! Ибо завтра придёт твой черёд, несчастье постучит в твою дверь, болезнь, измена, тебя обидят, сомнут и также будут трусливо игнорировать и презирать. Так проснись и восстань против равнодушия и несправедливости, насилия и всех мерзостей нашего жестокого мира! Неужели эта мысль Пиранделло так противна нашей идеологии? Почему почтенные члены кафедры, воспитанные в столь гуманных и высокоидейных традициях, так активно протестуют против Пиранделло и моего спектакля?
Запретили спектакль, но Пиранделло они не смогут убить. Они сами мертвы. Как я презираю бездарных Чефранову, Остальского, Лесли и трусливых Томашевского и Барташевича. С Ольгой Пыжовой был у меня серьёзный спор: «Скажите, Ольга Николаевна, неужели вы такая чистая, безгрешная душа, что так пугает вас поведение этих персонажей и встречу в доме терпимости? Зачем строить из себя таких святош? Кто из вас не грешен? Вы разве не влюблялись, не грешили? Разве вы не были любовницей Качалова и многих других актёров и режиссёров.
Не вы ли, разве, предали гениального Михаила Чехова и клеветали на него вместе с Диким и другими верными сталинистами, обвиняли его публично во враждебности, богоискательстве и прочее? Вынудили гениального художника, племянника Антона Павловича Чехова покинуть свою родину, и он вынужден был всю свою жизнь скитаться на Западе без своего театра? Почему мы, столько нагрешившие в молодые годы, на старости лет становимся такими святошами и изображаем из себя чистых и целомудренных, и с такой непримиримостью и ожесточённостью набрасываемся на этих несчастных, запутанных персонажей, ищущих помощи?»
Всё-таки мне удалось уговорить дать мне возможность «поправить недостатки», и таким образом смогу показать спектакль друзьям, коллегам и критикам. У студентов будет возможность посмотреть спектакль, да и для самих актёров - практика и радость встречи с публикой. Благодарят за то, что я добился (под видом поправки замечаний) сыграть спектакль ещё два-три раза.
На генеральной репетиции был Володя Максимов и Булат Окуджава. Им очень понравился спектакль, и Володя возбуждённо со мной говорил. Рита Мукосеева с Колей, Бианка, Алёна Тиссе, Лина Прокофьева и Ариадна тоже хотят придти.
Мне позвонил Конский и ещё раз выразил своё восхищение спектаклем: «Я знал, что вы талантливый человек, но не представлял себе, что можете такой великолепный спектакль сделать. Я не хотел сидеть на этом собрании, потому что знал всё, что там будут говорить. Их всех вызывали в партбюро и к Матвею Алексеевичу. Всё это подготовлено заранее. Но вы молодец, смелый человек и очень талантливый, сделали спектакль».
Бедные Орловы, совершенно потерянные и испуганные, пришли на сцену после кафедры, с сеточкой картофеля в руках, и бледные, запуганные, дрожат и умоляют меня не делать больше спектаклей. Мне их жалко. Ребята хотят повторить спектакль и не слушают своих мастеров. Мне очень жалко Василия Александровича и Марью Николаевну. Они совершенно растерянны и, видимо, считают меня предателем. Орлов стоял на сцене после обсуждения кафедры, несчастный, убитый, как настоящий персонаж из Пиранделло, и звал свою жену: «Маша-а! Маша!». Точно как учитель из «Трёх сестёр», которого он так прекрасно играет. Не забуду его расстерянный вид и сетку с картошкой в руке. Он умоляюще смотрел на меня и на своих студентов, сидевших в зале, но ребята хотят сделать спектакль. Мне их жаль по-человечески.
17 июня. Позвонил с Лубянки некий полковник. Предложил очень вежливо приехать к нему, хочет поговороить со мной. Я отказался. - Некогда, очень занят, да и просто не хочется туда идти.- Но почему, Анхель Георгиевич? Мне просто хочется познакомиться с вами и поговорить. - А у меня, честно говоря, нет никакого желания встречаться с вами.- Почему? - Мне этот дом просто не симпатичен, товарищ полковник. - Ну, если хотите, можем встретиться в другом месте, Анхель Гергиевич.
- Ну, что же, если вы так настаиваете, могу пригласить к себе домой.- М-м-м... К сожалению, мы не имеем право ходить по частным домам, но я благодарю за приглашение, Анхель Георгиевич. - Можем встретиться во дворе ГИТИСа. - Там много народу... Неудобно...- А почему бы нам не прогуляться, например, по Гоголевскому бульвару? - Прекрасно. В какое время вам удобно сегодня? - Сегодня у меня очень занятой день...- Я вам звонил вчера и позавчера, но, к сожалению, не застал вас дома...
- Может быть, я очень занят, работаю. Но, простите, а кто вам дал мой телефон? - М-м-м... Анхель Георгиевич...- Понимаю... Да-да, конечно... Ну. если вам так спешно, я могу найти часа два сегодня утром, в десять или в одиннадцать утра. Прогуляемся по Гоголевскому бульвару? - Прекрасно, в одиннадцать у памятника Гоголя?
- Хорошо.
Встретился с полковником на Гоголевском бульваре, рядом с памятником Гоголю. Говорили о скандальном запрете моего спектакля «Шесть персонажей в поисках автора» Л. Пиранделло. Но главная тема нашей встречи - мой отъезд в Испанию. Он настойчиво уговаривал меня не покидать Советский Союз. - Почему Вас так беспокоит мой отъезд? Ведь на родину возвращаюсь, в родную Испанию...- Ну, почему? Вы можете вернуться на родину, конечно. Просто жалко Вас потерять, Анхель Георгиевич. Вы можете, конечно, поехать, повидаться с мамой, ну, пожить там месяца два... и вернуться сюда. - ?
- Можете даже поставить там в театре какой-нибудь спектакль, того же Пиранделло, или снять фильм... Почему бы и нет? А потом вернуться. Мы можем даже оплатить поездку, Анхель Георгиевич. - Очень даже соблазнительно! Но не понимаю, почему так беспокоит Вас то, что я уезжаю в Испанию? Это же моя родина! Там моя мать...- Потому что мы Вас очень любим, Анхель Георгиевич. Правда, Вас очень мы полюбили и не хотим потерять. - От этого, видимо, так на меня обрушились в ГИТИСе, запретили мой спектакль и угрожали Сибирью.
- Я понимаю Вас, Анхель Георгиевич, это тяжело и непонятно, но это - отдельные товарищи... Ну, может перегнули, перестарались... Мы с ними поговорим. Но в нашей стране Вас очень любят и ценят... Вы же когда-то были секретарём комитета комсомола в Таганрогском театре и членом Ростовского обкома комсомола. - Да, было время. Прекрасные времена были!.. - И что же, неужели Вы перестали любить нашу страну?
- Нет, что Вы! Россию я очень люблю. Не люблю я то, что сейчас здесь происходит. От того прекрасного времени ничего не осталось... Моё детство на войну пришлось. Голодали, замерзали, но родину эту любили и верили в победу и в Сталина. Была непоколебимая вера, да... Потом оттепель разбудила великую страсть жить и творить. Да, было время изумительное, неповторимое - время могучей веры в себя, в этот русский народ и в будущее. Куда всё это делось? Распад тотальный... Завелось огромное количество молодых, улыбчивых проходимцев, готовых продать Родину и родную мать свою ради денег и своей карьеры... Повальное воровство, предательство, коррупция... Это непереносимо. Именно поэтому я решил уехать: хочу начать жизнь сначала.
- Не поздно ли, Анхель Георгиевич? Ведь Вы уже не так молоды, что начать всё сначала, да еще в чужой стране.
- Никогда не поздно, чтобы не предать свои идеалы и самого себя. Человек - если он хочет остаться человеком - может это сделать в любых условиях. Порядочность предполагает неучастие в подлости... А сейчас здесь я чувствую, как разваливается всё: вся страна, я вижу, как нагло карабкаются к власти, к богатству молодые, улыбчивые коммунисты. Да! Быть сейчас коммунистом стало престижно, в Грузии даже продают партбилеты за большую цену. Я это знаю. И эти люди, эти мерзкие карьеристы готовы продать и мать родную, и Родину, и Партию - повальное воровство, коррупция и предательство. А идеалы свои я никогда не предам! Нет, никогда!
Именно поэтому я считаю своим долгом всё то драгоценное богатство, которое мне дали мои учителя и русский народ, отдать моему народу. Это мой долг, я так чувствую. Будьте уверены - я никогда не предам моих учителей и самого себя!.. А относительно того, что я уже не молодой и что уже поздно, Вы ошибаетесь, товарищ полковник: никогда поздно начать жизнь сначала... Пока не поздно, я должен сделать этот шаг - трудный очень, но я должен сделать. Никогда не поздно быть человеком. Я бы предал себя и свой идеал, если бы остался здесь, в этом болоте - ГИТИСе, где царит подлость, предательство, пьянство и лицемерие. Так и слышишь крик: «спасайся, кто может - началось светопреставление!» Нет, так я не хочу. Я хочу быть верен свои учителям, своей вере. Вот и всё! А здесь, того и гляди, в Сибирь сошлют или убьют эти фальшивые коммунисты. Да, да, за мою веру в добро и красоту!
- Это очень хорошо, Анхель Георгиевич, но почему Вы не можете делать это прекрасное дело в нашей стране?
- Здесь царит атмосфера безнравственности и обнажённого цинизма, скрытая борьба с идеалами коммунизма, если хотите. И возглавляют эту борьбу эти молодые карьеристы с партбилетом. Да, да, именно. Я здесь чужой, лишний человек, но потому, что у меня есть идеал... Да, я был комсомольцем - меня сделали таким мои чудесные учителя... Детство на войну пришлось, а оттепель разбудила во мне страсть жить и творить, огромную могучую веру и силу... Всё это сейчас не нужно.
- Очень даже нужно, Анхель Георгиевич. Нам нужны такие люди как Вы, и я очень Вас прошу не покидать нашу страну. Время сейчас нелёгкое - я согласен в Вами, Анхель Георгиевич. - Я часто вспоминаю строки из любимого мной Пушкина:
Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы.
Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы!
Пока это так у меня - как ни трудно, я должен сделать этот шаг. Здесь меня просто уничтожат эти недочеловеки, эти мерзавцы, которые - с партбилетом в кармане- - проникли в самое сердце советских и партийных структур, чтобы изнутри коррумпировать и разрушить всё. Я их ненавижу! А они - меня, я это знаю... Но я их не боюсь, а уезжаю я потому, что ещё чувствую, что не успели меня раздавить, и сердце моё для чести живо.
- Что Вы говорите, Анхель Георгиевич, никто Вас не раздавит. - А что сделали со мной сейчас в ГИТИСе? Как они посмели запретить хороший спектакль гениального Пиранделло и угрожать мне Сибирью, а студентов лишить этого праздника? Но нет, я их не боюсь, я и смерти не боюсь. - О смерти - зачем, Анхель Георгиевич? Вам еще жить и жить…- Я много думаю о смерти. И меряю жизнь через смерть. И потом, знаете, товарищ полковник, смерть чем прекрасна?
- Прекрасна смерть? Что Вы говорите? - Да, прекрасна тем смерть, что она всех нас сравнивает. Да, перед смертью мы все равны: и Маркс, и Ленин, и Хрущёв, и Вы, и я. И даже Брежнев.
- Брежнев? Что Вы говорите, Анхель Георгиевич? - А то, что и он умрёт, и мы с Вами. И там мы все равны. Это же прекрасно, не находите? - Анхель Георгиевич. Вы что, фрейдист? - Нет, Фрейд тут ни при чём. Просто, думая о смерти, научаешься быть свободным - вот и всё. И жить благородно. Вскоре мы расстались..