Жилье 15
Ушаков Игорь Алексеевич.Профессор МФТИ и МЭИ. https://jlm-taurus.livejournal.com/179655.html
Справедливость или квартира? Когда мы с Таней начинали нашу жизнь в Москве, у нас не было ни кола, ни двора для себя, ни садика для Кристины. Мы стали снимать однокомнатную "хрущевку", а я начал "пробивать" жилье. Мне, по наивности, казалось, что коренному москвичу получить кооперативное жилье - раз плюнуть, были бы деньги. Деньги удалось наскрести, подзанять. Наступил период хождения по инстанциям.
Я "обеспечил тылы" - бумажек было, хоть пруд пруди: и от зама министра Минрадиопрома, и от Президиума АН СССР, и не помню уж от кого еще. Ах, да: еще и от Начальника Мосгосстроя.
Но как только дело доходило до Управления кооперативного хозяйства Москвы, все стопорилось: вечно возникали какие-то непреодолимые трудности. Я пообъездил множество кооперативов, перезнакомился с их председателям, получал подтверждения о том, что у них есть жилье, как минимум на первом или последнем этажах, но когда на следующий день мы с Таней приезжали в УКХ, то оказывалось, что каким-то чудесным образом за ночь вакантное место уже доставалось кому-то еще.
Я, сознаюсь, озверел... И вот тут-то мне повезло, я случайно встретил своего бывшего аспиранта, защитившего недавно докторскую, Славу Пенина, и на его вопрос: "Как дела?" разразился тирадой проклятий в адрес УКХ. Слава на это сказал, что у него брат работает в Комитете народного контроля аж замом самого Председателя Арвида Яновича Пельше. Сходи, мол, к нему, должен помочь.
Младший Пенин был, действительно, силен настолько, что мог бы все сделать простым звонком. Но была "партийная этика", эдакие бальные танцы в коридорах власти. Он позвал какого-то "чижика" и попросил его пойти со мной к Матрене Митрофановне (имя условное), которая занимается жилищными делами, попросить ее "помочь товарищу Ушакову, который только что был на приеме у зама Председателя". Это был и не нажим, но намек, что вроде бы зампред хотел бы положительного решения вопроса.
Пришел я к вышеобозначенной Матрене, она очень мило со мной побеседовала и даже в мягкой форме понегодовала, какие, мол, порядки в УКХ! Потом сказала, чтобы я написал заявление на имя Комиссии по жилищным проблемам КНК, которую она представляет. Я написал подробное заявление с описанием бюрократической волокиты, с деталями издевательского поведения работников УКХ, все это густо приправив фамилиями и должностями действующих лиц.
Матрена внимательно прочитала мое заявление и спросила меня, глядя мне в глаза: - Товарищ Ушаков, вам справедливость нужна или квартира? - Конечно, же квартира! - Тогда пишите! - И она стала мне диктовать: "В Жилищную комиссию Комитета народного контроля при ЦК КПСС. Точка. Прошу Вас оказать мне содействие в получении кооперативной квартиры. Точка. Копии всех необходимых документов прилагаю. Точка. Ваши титулы, подпись, дата. И все! Никаких возмущений!"
Было все просто, как первый крик ребенка, только что появившегося из утробы матери! А поверху синим цветным карандашом Матрена начертала: "Прошу внимательно рассмотреть". (Подпись, дата.)
Я поблагодарил и вернулся к своему знакомому. Он посмотрел и сказал: - Вот теперь все в порядке: карандаш синий, значит вопрос решен положительно, а "внимательно" означает, чтобы сделано все было быстро. Такие вот у нас "внутренние" коды! С этим заявлением мы с Таней пришли к Начальнику УКХ, он, оставив письмо у себя, тут же направил нас к той самой вреднющей бабе, которая волынила нас уже несколько недель.
А вот ей всё было нипочем. (Может, она еще не получила сигнала от начальника?) Тут я разбушевался, стал качать права. Но Таня нашлась и спокойно сказала мне, чтобы я подождал ее в коридоре. Я пошел докипать в коридор. Через минуты три вышла улыбающаяся Таня. Она, оказывается, аккуратно положила в как бы невзначай вдвинутый ящик стола коробочку дорогих французских духов. Потом они мирно побеседовали с той мадам чуть-чуть на светские темы, в процессе чего Таня как бы невзначай упомянула про мой поход к заму Пельше и про синюю резолюцию на моем заявлении...
Вскоре счастливые мы въехали в трехкомнатную квартиру на первом этаже. Потом оказалось, что дом далеко не заполнен, видимо, не все клиенты приходили в УКХ с соответствующими борзыми щенками. Нам совсем уж за символическую мзду уже внутри кооператива удалось вскоре даже переехать внутри на второй этаж в том же доме, на чем наши амбиции достигли мыслимого предела, и мы успокоились навсегда...
***
Рогозовский Олег Абрамович. Физик. https://jlm-taurus.livejournal.com/179273.html
..Хотя стипендия на физмехе была и не маленькая, ее все равно удивительным образом к концу месяца не хватало: «без необходимого прожить можно, а без лишнего - нельзя».
Общежитие стоило 3 рубля в месяц, абонемент на обед в комбинате-столовой 50 копеек, завтрак и ужин там же по 20-25 копеек, трамвай - 3 коп (в ценах 61 г).
...В Свердловске, в отделе промышленности Уральского совнархоза, «руководившего» оборонкой, выяснилось, что место, куда меня направили, находится в лесу. Правда, туда можно было добраться автобусом, который отправлялся не из центра - до него нужно было еще доехать.
Тихая опушка соснового леса. Стоит какой-то деревянный дом барачного типа, несколько новых трехэтажных зданий, два недостроенных. Вроде бы нет (по крайней мере, не помню) ни заборов, ни колючки. Какая-то приемная комната, куда бодрым шагом вошел молодой человек, чуть старше меня и радостно меня приветствовал - нашего полку прибыло! Заканчивал он то ли ЛГУ, то ли ЛИТМО, и стал увлеченно рассказывать, какие интересные задачи предстоит решать и все с нуля. Суть задач формулировалась в очень общем виде, но можно было догадываться, что, скорее всего, это управление ракетами.
Итак, заманивали глобальными (в прямом смысле) и перспективными задачами. Энтузиазм моего собеседника угас, когда я сказал, что в фирме должно находиться мое письмо с согласием на работу у них при условии предоставления жилья семейным.Оказалось, что для семьи здесь места нет. Мне с трудом нашли место для того, чтобы переночевать. С грустью показывал мой вербовщик недостроенные трехэтажные здания, среди них и общежитие. Хрущев снял деньги, сказал он. Кукуризация закончилась, теперь все брошено на ускоренную химизацию. О внутренних интригах среди ракетных баронов, принадлежавших разным ведомствам, и входивших в разные совнархозы он умолчал - скорее всего, и не знал.
В Москве работа есть, жилья нет. Конечно, сначала я поехал в Подлипки - теперь город Королев. Ехать было очень неудобно, с двумя или даже тремя пересадками. Брат свердловского физмеха Виталия сказал, что шансов мало, а жилья точно нет.
...С моим будущим коллегой Лёпой Половинкой произошла следующая история. После института он был направлен на таганрогский завод «Прибой», серийно производящий гидроакустическую аппаратуру. Его маме удалось сохранить его прописку в Киеве, в Таганроге у него была временная в общежитии. Там он серьезно заболел: много работал, плохо питался, открылась язва. Его оперировали - не вполне удачно. С Лёпой работала чертежница со странным именем Ко́за, которая стала навещать его в больнице. Она уговорила маму, врача, привезти его после больницы домой - без ухода он мог не выжить. Родительница согласилась. Лёпа в квартире задержался. Ко́за ухаживала за ним уже не как за больным, а как за мужчиной в соку. Лёпа, «как честный офицер», посчитал себя обязанным жениться - к восторгу верной сотрудницы. Она уговорила Лёпу, не дожидаясь окончания отработки после диплома, вернуться в Киев, а медицинские обоснования она обеспечит. Лёпу отпустили.
В Киеве Лёпа, прежде всего, стал прописывать Ко́зу (а следовало устраиваться на работу). В милиции вежливый начальник в паспортном столе спросил, почему у него стоит временная таганрогская прописка. Лёпа бесхитростно ответил, что он там был по направлению после института. «Значит, Вы не выписались, как положено, в свое время, из Киева?». Лёпа смутился. О маминых усилиях сохранить возможность его возвращения в Киев он, может быть, и не знал. «А теперь хотите прописать и вывезенную из Таганрога жену?». Не знаю, присутствовала ли при этом Ко́за. Ее рыжие, выкрашенные в почти красный цвет волосы, респектабельности ей, как будущей киевлянке, в глазах начальства не добавляли. Начальник взял Лёпин паспорт и решительно перечеркнул его киевскую прописку. Без прописки нет работы. Возвращаться в Таганрог? - Но Ко́за не для того выходила замуж за Лёпу, чтобы вернуться домой. Помыкавшись месяца полтора без работы, Лёпа нанялся в единственное место, куда его взяли - в зоопарк, кормить зверей.
КПИ и зоопарк находятся напротив друг друга. Однажды на Лёпу наткнулся любимый профессор М. И. Карновский. Любовь была взаимной - Марк Ильич выделял Лёпу из группы. Он взял его на кафедру, но постоянной работой обеспечить не мог - прописка мешала. Но отношения кафедры гидроакустики и п/я 153, были довольно тесными. И директор НИИ, к тому времени уже Н. В. Гордиенко, взял непрописанного Лёпу на работу старшим инженером. С пропиской тоже вопрос решили - сотрудник НИИ Глазьев прописал Лёпу в генеральском частном доме своего отца на Нивках.
Эту историю я не знал, а выписали меня из Киева в 1958 году, когда я поступил в ЛПИ. Освобожденный, как и Нина, от любой прописки, но со свежим штампом о браке, я начал искать работу. Меня тут же вернули к исходной точке - сначала прописка. Но для прописки нужно было и основание - например направление на работу, а у меня было свободное распределение. Площади трехкомнатной «распашонки» для прописки нас двоих не хватало. Папа послал меня к бабушке, которая, как он думал, знала пригороды Киева, где жили ее знакомые из сел, в том числе в собственных домах.
Бабушка сказала, что за Киевом есть хутор Нивки, и там, где именно, она четко не помнила, жила до недавнего времени ее молочница. На окраинах Киева я давно не был и, хотя представлял, что там может быть, но все-таки туда поехал. Добрался с двумя пересадками. Нивки уже были «они», а не он (хутор). Застроены пятиэтажными домами, из-за которых кое-где выглядывали коттеджи. Не селян, конечно, а отставных военных высокого ранга. Правила прописки те же, что и в центре Киева.
Наш паспортный отдел там и находился - прямо на Крещатике. Я уж и не помню, зачем я туда пришел - не прописываться же. Понятно, что это было невозможно, а приемов типа «может, как-то договоримся» я и тогда не знал, и потом так им и не выучился. Кроме всего, этого «как-то» у нас и не было, да и обсуждать его прямо в паспортном столе смысла не имело. Все-таки я просунул голову в окошко и увидел капитана милиции со спокойным, внимательным лицом. Я рассказал капитану свои обстоятельства, показал документ о свободном распределении, не утаил и того, что ждем ребенка.
Может быть, это обстоятельство и сыграло роль. ..Капитан Иванова покачала головой, подумала и сказала: «Вот Вам анкета, заполните правильно все графы. Принесите все документы, включая просьбу квартиросъемщика и согласие ведомства, за которым числится дом. Графу „состоите ли в браке“ не заполняйте. По правилам сын всегда может быть прописан на площади родителей. Дежурю я через день в это же время». Через день, не веря, что меня пропишут, я подал документы в окошко. Через двадцать минут получил штамп в паспорте.
Феодосия. ...на первом этапе испытаний, как раз в бархатный сезон мы с Юрой Самойленко, который под руководством Мухина «подчищал хвосты» для подготовки принятия «Оки» на вооружение, занимали один из лучших номеров в «Астории», на третьем этаже, с балконом и с видом на море. Однажды, вернувшись довольно рано после полетов, я приехал в гостиницу и увидел, что наши вещи выставлены в коридор, а Юра сидит и сторожит их. «Приехала какая-то партийная шишка и для него освободили наш номер» - поведал он. Вообще-то в ту пору существовали какие-то странные нормы для экспедиций, когда ты мог пробыть в гостинице не больше тридцати дней, потом нужно было выселяться (или даже уезжать в Киев), а потом заселяться, если оставались места, снова. Как-то эти «нормы» обходили, особенно в несезон.
Нас выселили без объяснения причин - по распоряжению директора гостиницы, которого в Феодосии все знали. Случайно я увидел того, кто был причиной нашего выселения - довольно потасканный мужик со следами былой удали и привлекательности, в сопровождении фифочки «секретутской» наружности, лет на сорок его моложе. Во мне взыграло «ретивое» и я, не добившись у дежурного администратора «правды» и не добравшись до директора, отсутствовавшего «по делам», решил пойти искать справедливости в новый советский орган - «Комитет народного контроля». Размещался он рядом с «Асторией», народу там не было никого, и меня тут же принял сам председатель Комитета.
Выслушал он меня внимательно и, как показалось, сочувственно. После чего набрал номер директора гостиницы. Не помню, кто из них - директор или председатель комитета носил фамилию Волков. По мере развития разговора его выражение лица заметно менялось - от благожелательного до возмущенного. Но возмущение это было обращено не на собеседника, а на меня. Положив трубку, он сказал: «Что же Вы тень на плетень наводите? У Вас были значительные нарушения правил проживания и Вас выселили законно. А вот то, что Вы на заслуженного человека напраслину возводите, можно сказать, клевещете, за это можете и ответить!».
Я задохнулся от возмущения. К тому времени выяснилось, что это был инструктор по пропаганде Алуштинского райкома партии, увольняемый чуть ли не за моральное разложение. В последний раз решил «шикануть» - и не смог найти ничего лучше «Астории» - на южный берег его, вероятно, не пускали.
Председатель Комитета не дал мне выразить возмущение. «Вижу, что Вы кипите от несправедливости и хотите добиться правды здесь и сейчас. Послушайте меня. Я пошел на этот почетный и ничего не значащий пост, чтобы остаться в местной номенклатуре и спокойно дожить до недалекой уже пенсии. В местной иерархии я ниже Волкова - он член бюро горкома партии, я - только член горкома. У него и на него работает много людей, у меня - меньше десятка. Если он позволил себе такие действия, значит, у него были резоны, и он всегда сумеет их обосновать. Я Вам, видя Вашу молодость, неопытность и горячность искренне советую пойти к товарищу Волкову и поговорить с ним по-хорошему. Я ему перезвоню, и он Вас сразу примет».
Я понял, что это говорилось с целью уберечь меня от непродуманных поступков, которые могут принести и им какие-то неприятности, но я хотел узнать, какие неприятности это сулило мне - как раз классический случай «любопытной Варваре нос оторвали».
Волков меня принял. Чувствуя мое несогласие с происходящим и недоверие к его безнаказанности - мы вроде были на важной «государевой» службе и нас должен был защищать «закон» и нарождающаяся демократия «социализма с человеческим лицом», он решил быть со мной откровенным.
«Понимаешь, мы все встроены в систему. Ты можешь думать, что если из столицы, из „ящика“, и шьешься с летунами, то тебе и сам черт не брат. Но это не так. Я здесь поставлен для того, чтобы блюсти государственные интересы в сотрудничестве с органами. Да, вы все выполняете здесь важные работы для оборонки, тем самым и для государства. Но „горя на работе“, в свободное от нее время вы позволяете себе расслабляться и забываться. Мы часто закрываем на это глаза, но есть рамки, выходя за пределы которых, ты нарушаешь пределы допуска. В буквальном смысле. Один зам. главного и лауреат напился до положения риз и потерял допуск по форме 2. Мы помогли - у нас известно кто, где, когда, с кем и чего. Нашли его в выгребной яме частного дома - от подробностей тебя избавлю. Плакал, благодарил, стал сотрудничать, а раньше презрительно отказывался.
По поводу визитера. Мне позвонили из Алуштинского райкома, просили его принять с дамой - это его прощальная гастроль. Его тихо уйдут - не так давно он был на довольно приличном посту и много знает. Так что эта акция санкционирована сверху. Ты в этот номер попал не по чину - тут и космонавты жили и сам Королев. Кроме того, на тебя много чего есть, а чего не достает, соберем».
Мне стало интересно, и я спросил - что же может на меня быть? Он вынул какие-то бумаги, где против номера комнаты и моей фамилии стояли какие-то записи.
«Во-первых, пользовался запрещенными электронагревательными приборами». - ″?″ - «Чуть ли не каждый вечер включал кофеварку!».
Да, был такой грех. Я ее привез из Киева, вместе с чашками для кофе, самим кофе и даже кофемолкой. На стене в правилах пользования гостиницей строжайше запрещалось пользоваться нагревательными приборами. Поэтому кофеварку я старательно прятал в шкаф, в коробку. Видимо, номер не только убирали, но и «шмонали».
«Во-вторых, вы чуть ли не каждый день выпивали и говорили о своей работе, спорили, иногда громко, так что было слышно в коридоре. А мы, после открытия города, не можем гарантировать, что вас кто-нибудь не слушает».
Я возмутился. - Откуда Вы знаете, о чем мы говорили? Я точно помню, что никаких данных мы не называли и не обсуждали!
- А вот Шура и Маша - наши комнатные девушки - скажут другое - ″?!″
- В Феодосии работать негде и они скажут то, что мне нужно.
- Так у меня свидетели есть - Юра Самойленко (он, правда, уже уехал), Эдит Артеменко.
- «Ах, ваша Эдит - не думаю, что после того, как я с ней поговорю, она будет тебя защищать - да ты сам ее спроси.
Я уже все понял, и беседовать с Эдит мне не хотелось. Но спустя недели две, после наших продвижений в испытаниях, в расслабленной атмосфере, я поинтересовался у Эдит, как бы она поступила в случае такого наезда на меня. Думал, что она, пусть и неискренне, скажет, что заняла бы „принципиально комсомольскую“ позицию. Каково же было мое удивление, когда она сказала, что защищать меня не стала бы. „Каждый отвечает за себя“ - сказала она, хотя почти всегда присутствовала во время обсуждений - что я дура, чтобы идти против Волкова». Я понял, что к ней у Волкова еще до моего появления были претензии, и она понимала, на чьей стороне ей лучше быть.
«Так что если хочешь остаться в командировке, пиши объяснительную, все равно какую, поспишь недельку в зале Чайковского, потом я тебя определю» - подытожил воспитательную беседу Волков.
«Зал Чайковского» представлял собой ночлежку на 30 коек на втором этаже гостиницы. Там действительно когда-то выступал Чайковский, но вряд ли он играл на разбитом рояле, приткнувшемся в углу. В зал поселяли тех, кто приезжал на день-два или работяг, приезжавших бригадами на неделю. Наши монтажники и настройщики из 11 отдела обычно селились в частном секторе. Случайные люди часто после работы «принимали на грудь», ссорились, иногда дрались, потом засыпали, жутко храпя, потом чуть свет поднимались и уезжали на далекие точки.
Через два дня директор дал мне ключ от двухместного номера на том же этаже, с окнами на просторный двор, далеко от центральной лестницы, зато с возможностью выхода через черный ход.
«Ну, осознал? Я ведь по-отцовски с тобой поступил, вижу, что ты молодой, необъезженный, можешь чего-нибудь учудить, а этот урок, думаю, ты запомнишь и не будешь потом необдуманно выступать». Урок я действительно запомнил, но, увы, «выступать» не перестал. Получая по «заслугам» после «выступлений за правду», часто вспоминал директора «Астории», но потом наступал на следующие грабли.
Зиновьев Александр Александрович. Философ. 70-е, Москва
....Москва есть воинствующая провинциальность, буйствующая бездарность, одуряющая скука, поглощающая все прочие краски серость. Это относится не только ко внешнему виду города, но и ко всему его образу жизни. Серые унылые дома. Почти никакой истории - она стерта и сфальсифицирована. Тошнотворные столовые и кафе. Да и то изредка, с очередями, грязью, хамством. Убогие магазины. Многочасовые очереди. Толпы ошалелых баб с авоськами, мечущихся в поисках съедобного. Негде приткнуться и посидеть просто так. Тесные квартиры. И то хорошо, что такие квартиры появились. Раньше ютились в коммуналках.
Что это такое, западный человек вряд ли способен вообразить. В Москве все до такой степени серо и уныло, что становится даже интересно. Это особая интересность, чисто негативная, разъедающая, лишающая воли к действию. Здесь отсутствие того, что делает человека личностью, достигает чудовищных размеров и становится ощутимо положительным. Здесь «нет» превращается в основное «да». Здесь бездарность есть не просто отсутствие таланта, но наличие наглого таланта душить талант настоящий. Здесь глупость есть не просто отсутствие ума, но наличие некоего подобия ума, заменяющего и вытесняющего ум подлинный. Цинизм, злоба, подлость, пошлость, насилие здесь пронизывают все сферы бытия и образуют общий фон психологии граждан.
Москва мыслилась как витрина нового коммунистического общества. С колоннами, фронтонами и прочими «завитушками», которые в послесталинские годы стали называть архитектурными излишествами. Образ отвергнутого Петербурга владел подсознанием хозяев новой столицы. Тщательно сносилась с лица земли старая, т. е. русская Москва. Безжалостно ломались церкви. Спрямлялись кривые улочки. Загоняли в трубы речки. Срезали возвышенности. Новая Москва мыслилась как идеальная плоскость, застроенная так, что теперь трудно поверить в здравый ум ее проектировщиков. Был отвергнут проект Корбюзье строить новую Москву в Юго-Западном районе, а старую Москву сохранить как исторический памятник. После войны Москва сама устремилась в этом направлении, но не на уровне проекта Корбюзье, а во вкусе советских академиков архитектуры и партийных чиновников.
Реальная Москва удивила меня несоответствием тому образу ее, какой у меня сложился в деревне. Я увидел, конечно, и такие здания, какие воображал до этого. Таким был, например, весь комплекс Казанского вокзала, расположенного напротив Ярославского вокзала, на который мы прибыли. Я этот вокзал видел много раз на картинках и сразу узнал его. Но в целом город выглядел совсем иначе. Он мне показался серым и враждебным. И мокрым: шел дождь. По тротуарам и мостовой бежали ручьи. Меня встретил старший брат Михаил. Мы пошли на Большую Спасскую улицу, где мне теперь предстояло жить в доме номер 11, в квартире номер 3. Это было недалеко от вокзала, минутах в двадцати ходьбы. А вещей у меня - запасная рубашка и штаны да свидетельства о рождении и об окончании начальной школы. Забегая вперед, скажу, что я так и прожил всю жизнь в Советском Союзе с минимумом вещей, возведя это даже в принцип жития.
Мы подошли к приземистому дому. Над воротами была вделана плита с именем бывшего владельца дома, моего двоюродного деда Бахвалова. Эта плита сохранялась еще и в послевоенные годы. Мы вошли во двор, похожий на каменный колодец, и спустились в глубокий подвал. На кухню высыпали все жильцы подвала поглядеть на новое пополнение. Потом я узнал, что в подвале было пять комнат-клетушек, в которых жило пять семей. На общей площади менее 70 кв. м обитало более двадцати человек, кроме нашей семьи. Никакой ванны. Допотопный туалет. Гнилые полы. За то, чтобы починить канализацию и настелить новые полы, жильцы квартиры сражались потом до 1936 года. Писали жалобы во все инстанции власти. Писали письма Ворошилову, Буденному и самому Сталину. Просьбу удовлетворили лишь в связи со «всенародным обсуждением» проекта новой Конституции.
Представив меня жильцам квартиры, брат ввел меня в маленькую комнатушку, вид которой поверг меня не то что в состояние уныния, а в окаменение. Комната была узкая, два с половиной метра, и длинная, четыре метра, темная и сырая. На одной стене, густо покрашенной зеленой масляной краской, выступали большие капли воды, стекавшие тонкими струйками на пол. Небольшое, вечно грязное снаружи окно выходило прямо на тротуар. За ним мелькали ноги, топали каблуки. Слышно было, как по булыжной мостовой грохотали грузовики. Протопали солдаты, горланя строевую песню: на той стороне улицы находились Красно-Перекопские казармы. Под окном был шкаф для продуктов. Внутри его было сыро, пахло плесенью. Под шкафом стоял сундук. На нем мне предстояло спать. В комнате стоял шкаф, стол и два стула. Все это было сделано самим братом. Стояла железная кровать с медными шарами. На ней спали брат и отец. Под потолком висела тусклая электрическая лампочка. На тонкой перегородке, отделявшей нашу комнату от соседей, висела черная тарелка радиорепродуктора. В комнате была также печка. Железная труба от печки тянулась по каменной стене до потолка и уходила на кухню в общий дымоход.
Брат в эту зиму женился и привез из деревни молодую жену. Она немедленно установила «новый порядок». В комнате стало чище и наряднее. Но на шкафах появились замочки. Нам с отцом остался общий шкаф на лестничной площадке, где мы хранили наш спасительный суп, и маленькое отделение в шкафу под окном. Отец стал спать на сундуке под окном. А мне жильцы квартиры разрешили спать на ящике для картошки, расположенном в промежутке между стенкой нашей комнаты и уборной. На этом ящике я спал почти до самого конца 1939 года. После войны, написав десятки прошений, мы добились того, что эта территория отошла к нашей комнате. Это была первая крупная победа нашей семьи в борьбе за улучшение жилищных условий.
Когда я начал учиться в Москве, в нашем классе было тридцать шесть учеников. Жизненный уровень по крайней мере двадцати из них был нищенским, десяти - средним, пяти или шести - выше среднего. Эти привилегированные ученики («аристократы»), за исключением одной девочки, о которой я расскажу специально потом, жили в «новых домах» - в квартале новых домов, построенных в начале тридцатых годов по немецким образцам. Квартиры в этих домах по тем временам были огромными и имели все современные бытовые удобства. Однажды нас водили на экскурсию в этот квартал. Нам сказали, что при полном коммунизме все граждане общества будут жить в таких домах. Наши «аристократы» смеялись; они, выходит, уже жили в полном коммунизме. Их за это не бранили - боялись, что они пожалуются своим важным родителям. Отец одного из этих «аристократов» был важным начальником не то в ЦК, не то в НКВД. И парень в школе тоже чувствовал себя начальником. Отец другого «аристократа» (звали его Игорь) был журналистом, неоднократно ездил за границу, и сам Игорь родился в Париже. Кто были родители других «аристократов», живших в «новых домах», я не помню.
С Игорем я дружил и довольно часто бывал у него дома. Он хорошо учился и хорошо рисовал. Мы вместе делали стенные газеты и писали лозунги для оформления класса. У семьи Игоря на четырех человек была квартира гораздо большего размера, чем на все шесть семей в нашем подвале, не говоря уж об удобствах. С таким бытовым уровнем я столкнулся впервые в жизни. Я был потрясен; я не позавидовал - чувство зависти мне вообще никогда не было свойственно. Я был потрясен контрастом со своей квартирой. Потрясение это было усилено (и может быть, даже чрезмерно) тем, что идеи коммунистического общества как общества всеобщего равенства и справедливости уже запали в мою душу.
Обстановка квартиры, одежда родителей Игоря, отношения в семье, еда - все это настолько сильно подействовало на меня, что несколько дней я был вне себя. Но скоро я выработал в себе защитную реакцию. Я начал делать вид, будто мне все это великолепие безразлично. И поразительное явление: мне скоро это на самом деле стало безразличным. Потом я бывал и в других зажиточных домах. Иногда мои знакомые и их родители хотели похвастаться передо мной своим благополучием. Они даже обижались на то, что я это игнорировал. Сначала они приписывали мне равнодушие «деревенской тупости», «недоразвитости». Но, прислушавшись к нашим разговорам, они видели, что дело в чем-то другом. А в чем именно, они не понимали. Да и я сам тогда еще не сформулировал для себя свои жизненные принципы сознательно.
Такое отношение к благополучию других было первым шагом на пути к обобщенному отношению к феноменам наблюдаемой жизни. У меня никогда не возникала мысль, будто эти люди не заслужили свое благополучие или приобрели его какими-то нечестными путями. Меня поразил сам факт вопиющего неравенства людей, причем неравенства, являвшегося продуктом уже нового общества, а не пережитком прошлого.
Свидетельством неравенства стала для меня и система «закрытых» распределителей продуктов, магазинов, столовых, санаториев, домов отдыха. Эта система возникла сразу же после революции в условиях дефицита. Ее назначением было обеспечение более или менее терпимых условий жизни для чиновников высокого уровня и вообще важных личностей. Но она переросла в специфически коммунистическую форму распределения жизненных благ. В этой системе происходили какие-то изменения, но она как таковая сохранилась до сих пор и сохранится навечно, пока существует коммунизм. В этой системе существовали особые привилегированные магазины «торгсины» (слово «торгсин» есть сокращение для «торговли с иностранцами»). В них продавались продукты и вещи, каких не было в обычных магазинах. Продавались на иностранную валюту, за драгоценности и вообще ценные вещи (фарфоровую посуду, меха, произведения искусства). Эти «торгсины» скупали ценные вещи и за обычные деньги. Опять-таки и эта форма привилегированных магазинов сохранилась до сих пор, правда в несколько иной форме (магазины «Березка», например).
В семьях моих соучеников, живших на нищенском уровне, постоянно говорили о жизненных трудностях. Тот факт, что какая-то категория людей живет «богато» («как капиталисты и помещики»), был общеизвестен. К нему относились как к чему-то само собой разумеющемуся, т. е. не как к несправедливому отклонению от норм и не как к преходящему явлению на пути ко всеобщему равенству, а как к естественному явлению. Отец одного из таких моих соучеников постоянно утверждал, выпив чекушку водки, что «бедные и богатые всегда были, есть везде и всегда будут». Мы с ним спорили, аргументируя тем, что узнали в школе о будущем обществе изобилия. Ситуация для меня складывалась такая. С одной стороны, я видел факт неравенства. С другой стороны, на меня сильнейшее впечатление производили идеи будущего коммунизма. Я страстно жаждал, чтобы это произошло.
...коммунистов-идеалистов было сравнительно много в реальности. Сравнительно. Их было ничтожное меньшинство в сравнении с числом коммунистов-реалистов. Благодаря именно таким людям, коммунистам-идеалистам, новый строй устоял и выжил в труднейших исторических условиях. Таким был, например, мой дядя Михаил Маев. Во время Гражданской войны он был комиссаром дивизии, участвовал в штурме Перекопа. После войны был на партийной работе. До последнего дня жизни носил поношенную шинель, отказывался от всяких привилегий, жил с семьей всегда в одной комнате в коммунальных квартирах.
Мирон Сорокин, отец моей жены Ольги, тоже человек, о котором можно было бы написать книгу как об идеальном коммунисте. Он участвовал в Гражданской войне, окончил рабфак (рабочий факультет - нечто вроде средней школы для рабочих, не сумевших получить нормальное образование). Потом он окончил Промышленную академию, добровольно поехал на стройку в Сибирь, был главным инженером предприятия в Норильске, жил всегда с семьей в маленькой комнатушке, отказываясь от отдельной квартиры, работал на освоении целины, был исключен из партии за то, что не превратился в обычного прохвоста, несколько лет был без работы с большой семьей, получил отдельную квартиру в 31 кв. м на семь человек, когда ему было шестьдесят пять лет.
...когда драматическая история пронеслась и дым развеялся, выяснилось, что именно из этого получилось, что именно осталось от истории. Контора осталась. История умчалась в прошлое, а контора с ее бумажками, печатями, скукой, званиями, распределением по чинам, волокитой, очковтирательством и прочими прелестями осталась. Надо, повторяю и подчеркиваю, брать общество в том виде, как оно сложилось и существует на наших глазах. И тогда будет понятно, зачем носился Чапаев с шашкой наголо: отнюдь не для того, чтобы спасать страждущее человечество, а для того, в частности, чтобы чиновники из аппарата всех сортов власти (ЦК, КГБ, Академии наук, Союза писателей и т. д.) могли на персональных машинах ездить в спецраспределители за продуктами, которых нет в обычных магазинах, приобретать шикарные квартиры и дачи, пользоваться лучшими курортами и достижениями медицины…»
...В 1954 году у нас родилась дочь Тамара. Мы с трудом нашли комнату. Снимать комнату в советских условиях - это совсем не то же самое, как снимать жилье в странах Запада. Жильцы квартир, сдающие комнаты или части комнат (угол, койку), не являются собственниками квартир и комнат, хотя и живут в них постоянно и передают детям. Сдают они часть своей жилой площади практически нелегально. И стоит это для людей с малой зарплатой очень дорого. С детьми пускают неохотно. И весьма ограничивают в бытовом поведении.
Через год жена стала получать на работе зарплату и иногда гонорары за статьи. Мне в институте стали платить зарплату младшего научного сотрудника. В 1956 году жене дали от работы комнату размером 8 кв. м. Мы были счастливы. Я в моем институте не мог рассчитывать на получение жилья: когда меня брали на работу, с меня взяли подписку, что я не буду претендовать на это. В этой комнатушке мы прожили до 1961 года.
В том же 1956 году получили отдельную трехкомнатную квартиру мои родители, братья и сестра. В одной комнате стали жить мать, отец и сестра Анна с мужем и сыном. В другой комнате - брат Алексей с женой и двумя детьми. В третьей брат Владимир с женой и дочерью. Но это было колоссальным благом для них. Хотя у них было тесно по нынешним критериям, я часто ночевал там, особенно после семейных ссор. И мне там были рады. Вечером обычно все собирались в комнате родителей и сестры. Хотя еда была скудная и очень редко появлялось вино, мы были веселы. Жизнь явно улучшалась. Братья учились и делали хотя и маленькие, но все же успехи в работе. И общее настроение в стране было на подъеме.
...улучшения в моем личном положении никогда не соответствовали моему социальному положению. Например, я получил отдельную однокомнатную квартиру лишь в возрасте сорока пяти лет, будучи доктором наук и профессором, опубликовав множество книг, имея международную известность...В 1967 году я наконец-то получил свое жилье - однокомнатную квартиру площадью 19 кв. м.
Хотя наша квартирка была маленькая (всего одна комната 19 кв. м), мы были счастливы. Ольга оказалась прекрасной и гостеприимной хозяйкой. У нас в доме всегда были люди. Я получал сравнительно много денег, но мы их проживали, как говорится, «от получки до получки». Мы помогали нашим родственникам и много тратили на гостей.
1972 ...ее мать осталась одна в маленькой квартире (31 кв. м), ...мы решили съехаться, т. е. обменять нашу квартирку и квартирку матери Ольги на одну и жить вместе.
Мы выменяли хорошую по московским условиям квартиру. В новой квартире у меня впервые появился свой кабинет. Хотя и маленький (всего 8 кв. м), но мне этого было более чем достаточно. Наша квартира стала местом постоянных встреч моих многочисленных учеников и наших еще более многочисленных знакомых. Улучшение жилищных условий вообще сыграло огромную роль в нарастании оппозиционных и бунтарских настроений в стране. За людьми стало труднее следить. В отдельных квартирах стало легче собираться большими группами. Телефон и хороший транспорт улучшили возможности коммуникации и распространения информации. Если прогресс в этом отношении будет продолжаться, условия контроля власти за населением будут все более усложняться.
...Мой доклад был одобрен. Казалось, передо мною открывалась прекрасная перспектива. Через некоторое время меня вызвали к Федосееву. Он высоко оценил мою деятельность. Сказал, что меня собираются избирать в члены-корреспонденты академии, что для меня надо создать особый отдел логики или особую лабораторию. Пообещал устроить мои жилищные дела, добиться получения для меня отдельной квартиры сверх норм академии. Но я должен публично обозначить мою «партийную принадлежность», т. е. заявить четко и определенно в печати, что я являюсь марксистом-ленинцем, что я провожу мои исследования не с позиций логического позитивизма, а с позиций марксизма.
Справедливость или квартира? Когда мы с Таней начинали нашу жизнь в Москве, у нас не было ни кола, ни двора для себя, ни садика для Кристины. Мы стали снимать однокомнатную "хрущевку", а я начал "пробивать" жилье. Мне, по наивности, казалось, что коренному москвичу получить кооперативное жилье - раз плюнуть, были бы деньги. Деньги удалось наскрести, подзанять. Наступил период хождения по инстанциям.
Я "обеспечил тылы" - бумажек было, хоть пруд пруди: и от зама министра Минрадиопрома, и от Президиума АН СССР, и не помню уж от кого еще. Ах, да: еще и от Начальника Мосгосстроя.
Но как только дело доходило до Управления кооперативного хозяйства Москвы, все стопорилось: вечно возникали какие-то непреодолимые трудности. Я пообъездил множество кооперативов, перезнакомился с их председателям, получал подтверждения о том, что у них есть жилье, как минимум на первом или последнем этажах, но когда на следующий день мы с Таней приезжали в УКХ, то оказывалось, что каким-то чудесным образом за ночь вакантное место уже доставалось кому-то еще.
Я, сознаюсь, озверел... И вот тут-то мне повезло, я случайно встретил своего бывшего аспиранта, защитившего недавно докторскую, Славу Пенина, и на его вопрос: "Как дела?" разразился тирадой проклятий в адрес УКХ. Слава на это сказал, что у него брат работает в Комитете народного контроля аж замом самого Председателя Арвида Яновича Пельше. Сходи, мол, к нему, должен помочь.
Младший Пенин был, действительно, силен настолько, что мог бы все сделать простым звонком. Но была "партийная этика", эдакие бальные танцы в коридорах власти. Он позвал какого-то "чижика" и попросил его пойти со мной к Матрене Митрофановне (имя условное), которая занимается жилищными делами, попросить ее "помочь товарищу Ушакову, который только что был на приеме у зама Председателя". Это был и не нажим, но намек, что вроде бы зампред хотел бы положительного решения вопроса.
Пришел я к вышеобозначенной Матрене, она очень мило со мной побеседовала и даже в мягкой форме понегодовала, какие, мол, порядки в УКХ! Потом сказала, чтобы я написал заявление на имя Комиссии по жилищным проблемам КНК, которую она представляет. Я написал подробное заявление с описанием бюрократической волокиты, с деталями издевательского поведения работников УКХ, все это густо приправив фамилиями и должностями действующих лиц.
Матрена внимательно прочитала мое заявление и спросила меня, глядя мне в глаза: - Товарищ Ушаков, вам справедливость нужна или квартира? - Конечно, же квартира! - Тогда пишите! - И она стала мне диктовать: "В Жилищную комиссию Комитета народного контроля при ЦК КПСС. Точка. Прошу Вас оказать мне содействие в получении кооперативной квартиры. Точка. Копии всех необходимых документов прилагаю. Точка. Ваши титулы, подпись, дата. И все! Никаких возмущений!"
Было все просто, как первый крик ребенка, только что появившегося из утробы матери! А поверху синим цветным карандашом Матрена начертала: "Прошу внимательно рассмотреть". (Подпись, дата.)
Я поблагодарил и вернулся к своему знакомому. Он посмотрел и сказал: - Вот теперь все в порядке: карандаш синий, значит вопрос решен положительно, а "внимательно" означает, чтобы сделано все было быстро. Такие вот у нас "внутренние" коды! С этим заявлением мы с Таней пришли к Начальнику УКХ, он, оставив письмо у себя, тут же направил нас к той самой вреднющей бабе, которая волынила нас уже несколько недель.
А вот ей всё было нипочем. (Может, она еще не получила сигнала от начальника?) Тут я разбушевался, стал качать права. Но Таня нашлась и спокойно сказала мне, чтобы я подождал ее в коридоре. Я пошел докипать в коридор. Через минуты три вышла улыбающаяся Таня. Она, оказывается, аккуратно положила в как бы невзначай вдвинутый ящик стола коробочку дорогих французских духов. Потом они мирно побеседовали с той мадам чуть-чуть на светские темы, в процессе чего Таня как бы невзначай упомянула про мой поход к заму Пельше и про синюю резолюцию на моем заявлении...
Вскоре счастливые мы въехали в трехкомнатную квартиру на первом этаже. Потом оказалось, что дом далеко не заполнен, видимо, не все клиенты приходили в УКХ с соответствующими борзыми щенками. Нам совсем уж за символическую мзду уже внутри кооператива удалось вскоре даже переехать внутри на второй этаж в том же доме, на чем наши амбиции достигли мыслимого предела, и мы успокоились навсегда...
***
Рогозовский Олег Абрамович. Физик. https://jlm-taurus.livejournal.com/179273.html
..Хотя стипендия на физмехе была и не маленькая, ее все равно удивительным образом к концу месяца не хватало: «без необходимого прожить можно, а без лишнего - нельзя».
Общежитие стоило 3 рубля в месяц, абонемент на обед в комбинате-столовой 50 копеек, завтрак и ужин там же по 20-25 копеек, трамвай - 3 коп (в ценах 61 г).
...В Свердловске, в отделе промышленности Уральского совнархоза, «руководившего» оборонкой, выяснилось, что место, куда меня направили, находится в лесу. Правда, туда можно было добраться автобусом, который отправлялся не из центра - до него нужно было еще доехать.
Тихая опушка соснового леса. Стоит какой-то деревянный дом барачного типа, несколько новых трехэтажных зданий, два недостроенных. Вроде бы нет (по крайней мере, не помню) ни заборов, ни колючки. Какая-то приемная комната, куда бодрым шагом вошел молодой человек, чуть старше меня и радостно меня приветствовал - нашего полку прибыло! Заканчивал он то ли ЛГУ, то ли ЛИТМО, и стал увлеченно рассказывать, какие интересные задачи предстоит решать и все с нуля. Суть задач формулировалась в очень общем виде, но можно было догадываться, что, скорее всего, это управление ракетами.
Итак, заманивали глобальными (в прямом смысле) и перспективными задачами. Энтузиазм моего собеседника угас, когда я сказал, что в фирме должно находиться мое письмо с согласием на работу у них при условии предоставления жилья семейным.Оказалось, что для семьи здесь места нет. Мне с трудом нашли место для того, чтобы переночевать. С грустью показывал мой вербовщик недостроенные трехэтажные здания, среди них и общежитие. Хрущев снял деньги, сказал он. Кукуризация закончилась, теперь все брошено на ускоренную химизацию. О внутренних интригах среди ракетных баронов, принадлежавших разным ведомствам, и входивших в разные совнархозы он умолчал - скорее всего, и не знал.
В Москве работа есть, жилья нет. Конечно, сначала я поехал в Подлипки - теперь город Королев. Ехать было очень неудобно, с двумя или даже тремя пересадками. Брат свердловского физмеха Виталия сказал, что шансов мало, а жилья точно нет.
...С моим будущим коллегой Лёпой Половинкой произошла следующая история. После института он был направлен на таганрогский завод «Прибой», серийно производящий гидроакустическую аппаратуру. Его маме удалось сохранить его прописку в Киеве, в Таганроге у него была временная в общежитии. Там он серьезно заболел: много работал, плохо питался, открылась язва. Его оперировали - не вполне удачно. С Лёпой работала чертежница со странным именем Ко́за, которая стала навещать его в больнице. Она уговорила маму, врача, привезти его после больницы домой - без ухода он мог не выжить. Родительница согласилась. Лёпа в квартире задержался. Ко́за ухаживала за ним уже не как за больным, а как за мужчиной в соку. Лёпа, «как честный офицер», посчитал себя обязанным жениться - к восторгу верной сотрудницы. Она уговорила Лёпу, не дожидаясь окончания отработки после диплома, вернуться в Киев, а медицинские обоснования она обеспечит. Лёпу отпустили.
В Киеве Лёпа, прежде всего, стал прописывать Ко́зу (а следовало устраиваться на работу). В милиции вежливый начальник в паспортном столе спросил, почему у него стоит временная таганрогская прописка. Лёпа бесхитростно ответил, что он там был по направлению после института. «Значит, Вы не выписались, как положено, в свое время, из Киева?». Лёпа смутился. О маминых усилиях сохранить возможность его возвращения в Киев он, может быть, и не знал. «А теперь хотите прописать и вывезенную из Таганрога жену?». Не знаю, присутствовала ли при этом Ко́за. Ее рыжие, выкрашенные в почти красный цвет волосы, респектабельности ей, как будущей киевлянке, в глазах начальства не добавляли. Начальник взял Лёпин паспорт и решительно перечеркнул его киевскую прописку. Без прописки нет работы. Возвращаться в Таганрог? - Но Ко́за не для того выходила замуж за Лёпу, чтобы вернуться домой. Помыкавшись месяца полтора без работы, Лёпа нанялся в единственное место, куда его взяли - в зоопарк, кормить зверей.
КПИ и зоопарк находятся напротив друг друга. Однажды на Лёпу наткнулся любимый профессор М. И. Карновский. Любовь была взаимной - Марк Ильич выделял Лёпу из группы. Он взял его на кафедру, но постоянной работой обеспечить не мог - прописка мешала. Но отношения кафедры гидроакустики и п/я 153, были довольно тесными. И директор НИИ, к тому времени уже Н. В. Гордиенко, взял непрописанного Лёпу на работу старшим инженером. С пропиской тоже вопрос решили - сотрудник НИИ Глазьев прописал Лёпу в генеральском частном доме своего отца на Нивках.
Эту историю я не знал, а выписали меня из Киева в 1958 году, когда я поступил в ЛПИ. Освобожденный, как и Нина, от любой прописки, но со свежим штампом о браке, я начал искать работу. Меня тут же вернули к исходной точке - сначала прописка. Но для прописки нужно было и основание - например направление на работу, а у меня было свободное распределение. Площади трехкомнатной «распашонки» для прописки нас двоих не хватало. Папа послал меня к бабушке, которая, как он думал, знала пригороды Киева, где жили ее знакомые из сел, в том числе в собственных домах.
Бабушка сказала, что за Киевом есть хутор Нивки, и там, где именно, она четко не помнила, жила до недавнего времени ее молочница. На окраинах Киева я давно не был и, хотя представлял, что там может быть, но все-таки туда поехал. Добрался с двумя пересадками. Нивки уже были «они», а не он (хутор). Застроены пятиэтажными домами, из-за которых кое-где выглядывали коттеджи. Не селян, конечно, а отставных военных высокого ранга. Правила прописки те же, что и в центре Киева.
Наш паспортный отдел там и находился - прямо на Крещатике. Я уж и не помню, зачем я туда пришел - не прописываться же. Понятно, что это было невозможно, а приемов типа «может, как-то договоримся» я и тогда не знал, и потом так им и не выучился. Кроме всего, этого «как-то» у нас и не было, да и обсуждать его прямо в паспортном столе смысла не имело. Все-таки я просунул голову в окошко и увидел капитана милиции со спокойным, внимательным лицом. Я рассказал капитану свои обстоятельства, показал документ о свободном распределении, не утаил и того, что ждем ребенка.
Может быть, это обстоятельство и сыграло роль. ..Капитан Иванова покачала головой, подумала и сказала: «Вот Вам анкета, заполните правильно все графы. Принесите все документы, включая просьбу квартиросъемщика и согласие ведомства, за которым числится дом. Графу „состоите ли в браке“ не заполняйте. По правилам сын всегда может быть прописан на площади родителей. Дежурю я через день в это же время». Через день, не веря, что меня пропишут, я подал документы в окошко. Через двадцать минут получил штамп в паспорте.
Феодосия. ...на первом этапе испытаний, как раз в бархатный сезон мы с Юрой Самойленко, который под руководством Мухина «подчищал хвосты» для подготовки принятия «Оки» на вооружение, занимали один из лучших номеров в «Астории», на третьем этаже, с балконом и с видом на море. Однажды, вернувшись довольно рано после полетов, я приехал в гостиницу и увидел, что наши вещи выставлены в коридор, а Юра сидит и сторожит их. «Приехала какая-то партийная шишка и для него освободили наш номер» - поведал он. Вообще-то в ту пору существовали какие-то странные нормы для экспедиций, когда ты мог пробыть в гостинице не больше тридцати дней, потом нужно было выселяться (или даже уезжать в Киев), а потом заселяться, если оставались места, снова. Как-то эти «нормы» обходили, особенно в несезон.
Нас выселили без объяснения причин - по распоряжению директора гостиницы, которого в Феодосии все знали. Случайно я увидел того, кто был причиной нашего выселения - довольно потасканный мужик со следами былой удали и привлекательности, в сопровождении фифочки «секретутской» наружности, лет на сорок его моложе. Во мне взыграло «ретивое» и я, не добившись у дежурного администратора «правды» и не добравшись до директора, отсутствовавшего «по делам», решил пойти искать справедливости в новый советский орган - «Комитет народного контроля». Размещался он рядом с «Асторией», народу там не было никого, и меня тут же принял сам председатель Комитета.
Выслушал он меня внимательно и, как показалось, сочувственно. После чего набрал номер директора гостиницы. Не помню, кто из них - директор или председатель комитета носил фамилию Волков. По мере развития разговора его выражение лица заметно менялось - от благожелательного до возмущенного. Но возмущение это было обращено не на собеседника, а на меня. Положив трубку, он сказал: «Что же Вы тень на плетень наводите? У Вас были значительные нарушения правил проживания и Вас выселили законно. А вот то, что Вы на заслуженного человека напраслину возводите, можно сказать, клевещете, за это можете и ответить!».
Я задохнулся от возмущения. К тому времени выяснилось, что это был инструктор по пропаганде Алуштинского райкома партии, увольняемый чуть ли не за моральное разложение. В последний раз решил «шикануть» - и не смог найти ничего лучше «Астории» - на южный берег его, вероятно, не пускали.
Председатель Комитета не дал мне выразить возмущение. «Вижу, что Вы кипите от несправедливости и хотите добиться правды здесь и сейчас. Послушайте меня. Я пошел на этот почетный и ничего не значащий пост, чтобы остаться в местной номенклатуре и спокойно дожить до недалекой уже пенсии. В местной иерархии я ниже Волкова - он член бюро горкома партии, я - только член горкома. У него и на него работает много людей, у меня - меньше десятка. Если он позволил себе такие действия, значит, у него были резоны, и он всегда сумеет их обосновать. Я Вам, видя Вашу молодость, неопытность и горячность искренне советую пойти к товарищу Волкову и поговорить с ним по-хорошему. Я ему перезвоню, и он Вас сразу примет».
Я понял, что это говорилось с целью уберечь меня от непродуманных поступков, которые могут принести и им какие-то неприятности, но я хотел узнать, какие неприятности это сулило мне - как раз классический случай «любопытной Варваре нос оторвали».
Волков меня принял. Чувствуя мое несогласие с происходящим и недоверие к его безнаказанности - мы вроде были на важной «государевой» службе и нас должен был защищать «закон» и нарождающаяся демократия «социализма с человеческим лицом», он решил быть со мной откровенным.
«Понимаешь, мы все встроены в систему. Ты можешь думать, что если из столицы, из „ящика“, и шьешься с летунами, то тебе и сам черт не брат. Но это не так. Я здесь поставлен для того, чтобы блюсти государственные интересы в сотрудничестве с органами. Да, вы все выполняете здесь важные работы для оборонки, тем самым и для государства. Но „горя на работе“, в свободное от нее время вы позволяете себе расслабляться и забываться. Мы часто закрываем на это глаза, но есть рамки, выходя за пределы которых, ты нарушаешь пределы допуска. В буквальном смысле. Один зам. главного и лауреат напился до положения риз и потерял допуск по форме 2. Мы помогли - у нас известно кто, где, когда, с кем и чего. Нашли его в выгребной яме частного дома - от подробностей тебя избавлю. Плакал, благодарил, стал сотрудничать, а раньше презрительно отказывался.
По поводу визитера. Мне позвонили из Алуштинского райкома, просили его принять с дамой - это его прощальная гастроль. Его тихо уйдут - не так давно он был на довольно приличном посту и много знает. Так что эта акция санкционирована сверху. Ты в этот номер попал не по чину - тут и космонавты жили и сам Королев. Кроме того, на тебя много чего есть, а чего не достает, соберем».
Мне стало интересно, и я спросил - что же может на меня быть? Он вынул какие-то бумаги, где против номера комнаты и моей фамилии стояли какие-то записи.
«Во-первых, пользовался запрещенными электронагревательными приборами». - ″?″ - «Чуть ли не каждый вечер включал кофеварку!».
Да, был такой грех. Я ее привез из Киева, вместе с чашками для кофе, самим кофе и даже кофемолкой. На стене в правилах пользования гостиницей строжайше запрещалось пользоваться нагревательными приборами. Поэтому кофеварку я старательно прятал в шкаф, в коробку. Видимо, номер не только убирали, но и «шмонали».
«Во-вторых, вы чуть ли не каждый день выпивали и говорили о своей работе, спорили, иногда громко, так что было слышно в коридоре. А мы, после открытия города, не можем гарантировать, что вас кто-нибудь не слушает».
Я возмутился. - Откуда Вы знаете, о чем мы говорили? Я точно помню, что никаких данных мы не называли и не обсуждали!
- А вот Шура и Маша - наши комнатные девушки - скажут другое - ″?!″
- В Феодосии работать негде и они скажут то, что мне нужно.
- Так у меня свидетели есть - Юра Самойленко (он, правда, уже уехал), Эдит Артеменко.
- «Ах, ваша Эдит - не думаю, что после того, как я с ней поговорю, она будет тебя защищать - да ты сам ее спроси.
Я уже все понял, и беседовать с Эдит мне не хотелось. Но спустя недели две, после наших продвижений в испытаниях, в расслабленной атмосфере, я поинтересовался у Эдит, как бы она поступила в случае такого наезда на меня. Думал, что она, пусть и неискренне, скажет, что заняла бы „принципиально комсомольскую“ позицию. Каково же было мое удивление, когда она сказала, что защищать меня не стала бы. „Каждый отвечает за себя“ - сказала она, хотя почти всегда присутствовала во время обсуждений - что я дура, чтобы идти против Волкова». Я понял, что к ней у Волкова еще до моего появления были претензии, и она понимала, на чьей стороне ей лучше быть.
«Так что если хочешь остаться в командировке, пиши объяснительную, все равно какую, поспишь недельку в зале Чайковского, потом я тебя определю» - подытожил воспитательную беседу Волков.
«Зал Чайковского» представлял собой ночлежку на 30 коек на втором этаже гостиницы. Там действительно когда-то выступал Чайковский, но вряд ли он играл на разбитом рояле, приткнувшемся в углу. В зал поселяли тех, кто приезжал на день-два или работяг, приезжавших бригадами на неделю. Наши монтажники и настройщики из 11 отдела обычно селились в частном секторе. Случайные люди часто после работы «принимали на грудь», ссорились, иногда дрались, потом засыпали, жутко храпя, потом чуть свет поднимались и уезжали на далекие точки.
Через два дня директор дал мне ключ от двухместного номера на том же этаже, с окнами на просторный двор, далеко от центральной лестницы, зато с возможностью выхода через черный ход.
«Ну, осознал? Я ведь по-отцовски с тобой поступил, вижу, что ты молодой, необъезженный, можешь чего-нибудь учудить, а этот урок, думаю, ты запомнишь и не будешь потом необдуманно выступать». Урок я действительно запомнил, но, увы, «выступать» не перестал. Получая по «заслугам» после «выступлений за правду», часто вспоминал директора «Астории», но потом наступал на следующие грабли.
Зиновьев Александр Александрович. Философ. 70-е, Москва
....Москва есть воинствующая провинциальность, буйствующая бездарность, одуряющая скука, поглощающая все прочие краски серость. Это относится не только ко внешнему виду города, но и ко всему его образу жизни. Серые унылые дома. Почти никакой истории - она стерта и сфальсифицирована. Тошнотворные столовые и кафе. Да и то изредка, с очередями, грязью, хамством. Убогие магазины. Многочасовые очереди. Толпы ошалелых баб с авоськами, мечущихся в поисках съедобного. Негде приткнуться и посидеть просто так. Тесные квартиры. И то хорошо, что такие квартиры появились. Раньше ютились в коммуналках.
Что это такое, западный человек вряд ли способен вообразить. В Москве все до такой степени серо и уныло, что становится даже интересно. Это особая интересность, чисто негативная, разъедающая, лишающая воли к действию. Здесь отсутствие того, что делает человека личностью, достигает чудовищных размеров и становится ощутимо положительным. Здесь «нет» превращается в основное «да». Здесь бездарность есть не просто отсутствие таланта, но наличие наглого таланта душить талант настоящий. Здесь глупость есть не просто отсутствие ума, но наличие некоего подобия ума, заменяющего и вытесняющего ум подлинный. Цинизм, злоба, подлость, пошлость, насилие здесь пронизывают все сферы бытия и образуют общий фон психологии граждан.
Москва мыслилась как витрина нового коммунистического общества. С колоннами, фронтонами и прочими «завитушками», которые в послесталинские годы стали называть архитектурными излишествами. Образ отвергнутого Петербурга владел подсознанием хозяев новой столицы. Тщательно сносилась с лица земли старая, т. е. русская Москва. Безжалостно ломались церкви. Спрямлялись кривые улочки. Загоняли в трубы речки. Срезали возвышенности. Новая Москва мыслилась как идеальная плоскость, застроенная так, что теперь трудно поверить в здравый ум ее проектировщиков. Был отвергнут проект Корбюзье строить новую Москву в Юго-Западном районе, а старую Москву сохранить как исторический памятник. После войны Москва сама устремилась в этом направлении, но не на уровне проекта Корбюзье, а во вкусе советских академиков архитектуры и партийных чиновников.
Реальная Москва удивила меня несоответствием тому образу ее, какой у меня сложился в деревне. Я увидел, конечно, и такие здания, какие воображал до этого. Таким был, например, весь комплекс Казанского вокзала, расположенного напротив Ярославского вокзала, на который мы прибыли. Я этот вокзал видел много раз на картинках и сразу узнал его. Но в целом город выглядел совсем иначе. Он мне показался серым и враждебным. И мокрым: шел дождь. По тротуарам и мостовой бежали ручьи. Меня встретил старший брат Михаил. Мы пошли на Большую Спасскую улицу, где мне теперь предстояло жить в доме номер 11, в квартире номер 3. Это было недалеко от вокзала, минутах в двадцати ходьбы. А вещей у меня - запасная рубашка и штаны да свидетельства о рождении и об окончании начальной школы. Забегая вперед, скажу, что я так и прожил всю жизнь в Советском Союзе с минимумом вещей, возведя это даже в принцип жития.
Мы подошли к приземистому дому. Над воротами была вделана плита с именем бывшего владельца дома, моего двоюродного деда Бахвалова. Эта плита сохранялась еще и в послевоенные годы. Мы вошли во двор, похожий на каменный колодец, и спустились в глубокий подвал. На кухню высыпали все жильцы подвала поглядеть на новое пополнение. Потом я узнал, что в подвале было пять комнат-клетушек, в которых жило пять семей. На общей площади менее 70 кв. м обитало более двадцати человек, кроме нашей семьи. Никакой ванны. Допотопный туалет. Гнилые полы. За то, чтобы починить канализацию и настелить новые полы, жильцы квартиры сражались потом до 1936 года. Писали жалобы во все инстанции власти. Писали письма Ворошилову, Буденному и самому Сталину. Просьбу удовлетворили лишь в связи со «всенародным обсуждением» проекта новой Конституции.
Представив меня жильцам квартиры, брат ввел меня в маленькую комнатушку, вид которой поверг меня не то что в состояние уныния, а в окаменение. Комната была узкая, два с половиной метра, и длинная, четыре метра, темная и сырая. На одной стене, густо покрашенной зеленой масляной краской, выступали большие капли воды, стекавшие тонкими струйками на пол. Небольшое, вечно грязное снаружи окно выходило прямо на тротуар. За ним мелькали ноги, топали каблуки. Слышно было, как по булыжной мостовой грохотали грузовики. Протопали солдаты, горланя строевую песню: на той стороне улицы находились Красно-Перекопские казармы. Под окном был шкаф для продуктов. Внутри его было сыро, пахло плесенью. Под шкафом стоял сундук. На нем мне предстояло спать. В комнате стоял шкаф, стол и два стула. Все это было сделано самим братом. Стояла железная кровать с медными шарами. На ней спали брат и отец. Под потолком висела тусклая электрическая лампочка. На тонкой перегородке, отделявшей нашу комнату от соседей, висела черная тарелка радиорепродуктора. В комнате была также печка. Железная труба от печки тянулась по каменной стене до потолка и уходила на кухню в общий дымоход.
Брат в эту зиму женился и привез из деревни молодую жену. Она немедленно установила «новый порядок». В комнате стало чище и наряднее. Но на шкафах появились замочки. Нам с отцом остался общий шкаф на лестничной площадке, где мы хранили наш спасительный суп, и маленькое отделение в шкафу под окном. Отец стал спать на сундуке под окном. А мне жильцы квартиры разрешили спать на ящике для картошки, расположенном в промежутке между стенкой нашей комнаты и уборной. На этом ящике я спал почти до самого конца 1939 года. После войны, написав десятки прошений, мы добились того, что эта территория отошла к нашей комнате. Это была первая крупная победа нашей семьи в борьбе за улучшение жилищных условий.
Когда я начал учиться в Москве, в нашем классе было тридцать шесть учеников. Жизненный уровень по крайней мере двадцати из них был нищенским, десяти - средним, пяти или шести - выше среднего. Эти привилегированные ученики («аристократы»), за исключением одной девочки, о которой я расскажу специально потом, жили в «новых домах» - в квартале новых домов, построенных в начале тридцатых годов по немецким образцам. Квартиры в этих домах по тем временам были огромными и имели все современные бытовые удобства. Однажды нас водили на экскурсию в этот квартал. Нам сказали, что при полном коммунизме все граждане общества будут жить в таких домах. Наши «аристократы» смеялись; они, выходит, уже жили в полном коммунизме. Их за это не бранили - боялись, что они пожалуются своим важным родителям. Отец одного из этих «аристократов» был важным начальником не то в ЦК, не то в НКВД. И парень в школе тоже чувствовал себя начальником. Отец другого «аристократа» (звали его Игорь) был журналистом, неоднократно ездил за границу, и сам Игорь родился в Париже. Кто были родители других «аристократов», живших в «новых домах», я не помню.
С Игорем я дружил и довольно часто бывал у него дома. Он хорошо учился и хорошо рисовал. Мы вместе делали стенные газеты и писали лозунги для оформления класса. У семьи Игоря на четырех человек была квартира гораздо большего размера, чем на все шесть семей в нашем подвале, не говоря уж об удобствах. С таким бытовым уровнем я столкнулся впервые в жизни. Я был потрясен; я не позавидовал - чувство зависти мне вообще никогда не было свойственно. Я был потрясен контрастом со своей квартирой. Потрясение это было усилено (и может быть, даже чрезмерно) тем, что идеи коммунистического общества как общества всеобщего равенства и справедливости уже запали в мою душу.
Обстановка квартиры, одежда родителей Игоря, отношения в семье, еда - все это настолько сильно подействовало на меня, что несколько дней я был вне себя. Но скоро я выработал в себе защитную реакцию. Я начал делать вид, будто мне все это великолепие безразлично. И поразительное явление: мне скоро это на самом деле стало безразличным. Потом я бывал и в других зажиточных домах. Иногда мои знакомые и их родители хотели похвастаться передо мной своим благополучием. Они даже обижались на то, что я это игнорировал. Сначала они приписывали мне равнодушие «деревенской тупости», «недоразвитости». Но, прислушавшись к нашим разговорам, они видели, что дело в чем-то другом. А в чем именно, они не понимали. Да и я сам тогда еще не сформулировал для себя свои жизненные принципы сознательно.
Такое отношение к благополучию других было первым шагом на пути к обобщенному отношению к феноменам наблюдаемой жизни. У меня никогда не возникала мысль, будто эти люди не заслужили свое благополучие или приобрели его какими-то нечестными путями. Меня поразил сам факт вопиющего неравенства людей, причем неравенства, являвшегося продуктом уже нового общества, а не пережитком прошлого.
Свидетельством неравенства стала для меня и система «закрытых» распределителей продуктов, магазинов, столовых, санаториев, домов отдыха. Эта система возникла сразу же после революции в условиях дефицита. Ее назначением было обеспечение более или менее терпимых условий жизни для чиновников высокого уровня и вообще важных личностей. Но она переросла в специфически коммунистическую форму распределения жизненных благ. В этой системе происходили какие-то изменения, но она как таковая сохранилась до сих пор и сохранится навечно, пока существует коммунизм. В этой системе существовали особые привилегированные магазины «торгсины» (слово «торгсин» есть сокращение для «торговли с иностранцами»). В них продавались продукты и вещи, каких не было в обычных магазинах. Продавались на иностранную валюту, за драгоценности и вообще ценные вещи (фарфоровую посуду, меха, произведения искусства). Эти «торгсины» скупали ценные вещи и за обычные деньги. Опять-таки и эта форма привилегированных магазинов сохранилась до сих пор, правда в несколько иной форме (магазины «Березка», например).
В семьях моих соучеников, живших на нищенском уровне, постоянно говорили о жизненных трудностях. Тот факт, что какая-то категория людей живет «богато» («как капиталисты и помещики»), был общеизвестен. К нему относились как к чему-то само собой разумеющемуся, т. е. не как к несправедливому отклонению от норм и не как к преходящему явлению на пути ко всеобщему равенству, а как к естественному явлению. Отец одного из таких моих соучеников постоянно утверждал, выпив чекушку водки, что «бедные и богатые всегда были, есть везде и всегда будут». Мы с ним спорили, аргументируя тем, что узнали в школе о будущем обществе изобилия. Ситуация для меня складывалась такая. С одной стороны, я видел факт неравенства. С другой стороны, на меня сильнейшее впечатление производили идеи будущего коммунизма. Я страстно жаждал, чтобы это произошло.
...коммунистов-идеалистов было сравнительно много в реальности. Сравнительно. Их было ничтожное меньшинство в сравнении с числом коммунистов-реалистов. Благодаря именно таким людям, коммунистам-идеалистам, новый строй устоял и выжил в труднейших исторических условиях. Таким был, например, мой дядя Михаил Маев. Во время Гражданской войны он был комиссаром дивизии, участвовал в штурме Перекопа. После войны был на партийной работе. До последнего дня жизни носил поношенную шинель, отказывался от всяких привилегий, жил с семьей всегда в одной комнате в коммунальных квартирах.
Мирон Сорокин, отец моей жены Ольги, тоже человек, о котором можно было бы написать книгу как об идеальном коммунисте. Он участвовал в Гражданской войне, окончил рабфак (рабочий факультет - нечто вроде средней школы для рабочих, не сумевших получить нормальное образование). Потом он окончил Промышленную академию, добровольно поехал на стройку в Сибирь, был главным инженером предприятия в Норильске, жил всегда с семьей в маленькой комнатушке, отказываясь от отдельной квартиры, работал на освоении целины, был исключен из партии за то, что не превратился в обычного прохвоста, несколько лет был без работы с большой семьей, получил отдельную квартиру в 31 кв. м на семь человек, когда ему было шестьдесят пять лет.
...когда драматическая история пронеслась и дым развеялся, выяснилось, что именно из этого получилось, что именно осталось от истории. Контора осталась. История умчалась в прошлое, а контора с ее бумажками, печатями, скукой, званиями, распределением по чинам, волокитой, очковтирательством и прочими прелестями осталась. Надо, повторяю и подчеркиваю, брать общество в том виде, как оно сложилось и существует на наших глазах. И тогда будет понятно, зачем носился Чапаев с шашкой наголо: отнюдь не для того, чтобы спасать страждущее человечество, а для того, в частности, чтобы чиновники из аппарата всех сортов власти (ЦК, КГБ, Академии наук, Союза писателей и т. д.) могли на персональных машинах ездить в спецраспределители за продуктами, которых нет в обычных магазинах, приобретать шикарные квартиры и дачи, пользоваться лучшими курортами и достижениями медицины…»
...В 1954 году у нас родилась дочь Тамара. Мы с трудом нашли комнату. Снимать комнату в советских условиях - это совсем не то же самое, как снимать жилье в странах Запада. Жильцы квартир, сдающие комнаты или части комнат (угол, койку), не являются собственниками квартир и комнат, хотя и живут в них постоянно и передают детям. Сдают они часть своей жилой площади практически нелегально. И стоит это для людей с малой зарплатой очень дорого. С детьми пускают неохотно. И весьма ограничивают в бытовом поведении.
Через год жена стала получать на работе зарплату и иногда гонорары за статьи. Мне в институте стали платить зарплату младшего научного сотрудника. В 1956 году жене дали от работы комнату размером 8 кв. м. Мы были счастливы. Я в моем институте не мог рассчитывать на получение жилья: когда меня брали на работу, с меня взяли подписку, что я не буду претендовать на это. В этой комнатушке мы прожили до 1961 года.
В том же 1956 году получили отдельную трехкомнатную квартиру мои родители, братья и сестра. В одной комнате стали жить мать, отец и сестра Анна с мужем и сыном. В другой комнате - брат Алексей с женой и двумя детьми. В третьей брат Владимир с женой и дочерью. Но это было колоссальным благом для них. Хотя у них было тесно по нынешним критериям, я часто ночевал там, особенно после семейных ссор. И мне там были рады. Вечером обычно все собирались в комнате родителей и сестры. Хотя еда была скудная и очень редко появлялось вино, мы были веселы. Жизнь явно улучшалась. Братья учились и делали хотя и маленькие, но все же успехи в работе. И общее настроение в стране было на подъеме.
...улучшения в моем личном положении никогда не соответствовали моему социальному положению. Например, я получил отдельную однокомнатную квартиру лишь в возрасте сорока пяти лет, будучи доктором наук и профессором, опубликовав множество книг, имея международную известность...В 1967 году я наконец-то получил свое жилье - однокомнатную квартиру площадью 19 кв. м.
Хотя наша квартирка была маленькая (всего одна комната 19 кв. м), мы были счастливы. Ольга оказалась прекрасной и гостеприимной хозяйкой. У нас в доме всегда были люди. Я получал сравнительно много денег, но мы их проживали, как говорится, «от получки до получки». Мы помогали нашим родственникам и много тратили на гостей.
1972 ...ее мать осталась одна в маленькой квартире (31 кв. м), ...мы решили съехаться, т. е. обменять нашу квартирку и квартирку матери Ольги на одну и жить вместе.
Мы выменяли хорошую по московским условиям квартиру. В новой квартире у меня впервые появился свой кабинет. Хотя и маленький (всего 8 кв. м), но мне этого было более чем достаточно. Наша квартира стала местом постоянных встреч моих многочисленных учеников и наших еще более многочисленных знакомых. Улучшение жилищных условий вообще сыграло огромную роль в нарастании оппозиционных и бунтарских настроений в стране. За людьми стало труднее следить. В отдельных квартирах стало легче собираться большими группами. Телефон и хороший транспорт улучшили возможности коммуникации и распространения информации. Если прогресс в этом отношении будет продолжаться, условия контроля власти за населением будут все более усложняться.
...Мой доклад был одобрен. Казалось, передо мною открывалась прекрасная перспектива. Через некоторое время меня вызвали к Федосееву. Он высоко оценил мою деятельность. Сказал, что меня собираются избирать в члены-корреспонденты академии, что для меня надо создать особый отдел логики или особую лабораторию. Пообещал устроить мои жилищные дела, добиться получения для меня отдельной квартиры сверх норм академии. Но я должен публично обозначить мою «партийную принадлежность», т. е. заявить четко и определенно в печати, что я являюсь марксистом-ленинцем, что я провожу мои исследования не с позиций логического позитивизма, а с позиций марксизма.