Максимова Вера Николаевна. Советский статистик. Из воспоминаний
"...Наши старшие товарищи, когда-то приобщившие нас к статистике, и раньше нас призванные на практическую статистическую работу, где они столкнулись со стариками-практиками, продолжали убеждать нас в том, что статистику необходимо очищать от засилья старых специалистов, в каждом из которых они готовы были видеть врага. Критика была озлобленной, а уж ярлыки навешивались совсем просто.
Любой из нас, ещё студентом придя на практику, считал себя не только вправе, но просто обязанным «разоблачать» враждебные ухищрения старых спецов. И мы готовы были поверить, что в нас-то и есть соль статистической земли, что мы сразу скажем новое, самое нужное слово и сделаем глубокую и правдивую статистическую науку. Но многие из нас ещё долго оставались у Матери Статистики однобокими недоносками, что ещё ярче было подчёркнуто нашим досрочным выпуском. Я сама потом радовалась, что поначалу попала на выучку к старым опытным земским статистикам, руководившим продолжающимися выборочными обследованиями крестьянских хозяйств.
У них-то было чему поучиться. В статистической теории даже «разоблачать» было необязательно: всех авторов, писавших ранее по вопросам теории статистики (конечно, кроме Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина) принято было считать буржуазными теоретиками. Тех, кто как-то по-своему оценивал развитие нашей экономики в двадцатые годы, попросту объявляли врагами, и большинство из них не сносило головы на рубеже 1920-30-х годов. Острее всего в период перехода к сплошной коллективизации были драки в области трудов по сельскохозяйственной статистике. И моё поколение, начав на втором курсе слушать лекции Н.М. Вишневского по экономике и статистике сельского хозяйства, начав с изучения опыта углубленных аналитических обследований (например, «710 хозяйств» Г.И. Раевича или работ Н.А. Милютина и др.), оканчивало институт под громогласные анафемы в адрес этих авторов.
После их арестов всем становилось ясно, что они вредители. Самым яростным и непоколебимым вдохновителем борьбы против «буржуазных теоретиков» был Валентин Иванович Хотимский, человек с огромным партийным и житейским опытом, широко образованный, словом, обладающий многими чертами, необходимыми лидеру. Он и повёл за собой наших молодых и яростных «преобразователей» статистики... Но старшее поколение статистиков было представлено не одним Б.С. Ястремским,.., но и выступавшей с марксистских позиций Марией Натановной Смит (Фалькнер), по учебнику которой мы тоже начинали учиться на первых курсах.
Арон Боярский был в МГУ её учеником. Ей в те времена досталось больше всех - и в учебнике, изданном бригадой, и в публиковавшихся статьях, а особенно в устных баталиях. В своём кругу её называли только «мадам Смит». Ко всеобщему удивлению, репрессиям она не подверглась. Работая в Коммунистической Академии как экономист, она официально заявляла, что в своих трудах полностью ушла из статистики. Видимо, только это и помогло ей дожить до глубокой старости и умереть своею смертью. И вот опять встают проклятые вопросы… Можно ли как-либо оправдать ту жестокость и безоговорочную непримиримость, с которой мы, молодые, судили других. Судили, зная, что это не просто некое теоретическое осуждение, но что своими ярлыками осуждаем людей на более трагические перемены, даже на репрессии.
Сегодня я считаю, что это нельзя оправдать, как и ту зверскую расправу, которую учинили в 37-м над многими честными и принципиальными борцами предыдущего периода. Теперь я часто думаю, что именно в силу своей несомненной для меня честности, окружавшие меня «реорганизаторы науки» давно поняли бы свою тогдашнюю неправоту, доживи они до нынешних дней.
Разве не подсказываются нам, теперешним, подобные выводы такими книгами, как «Старик» Ю. Трифонова или «Шестьдесят свечей» Тендрякова, не говоря уже о многих других, официально не изданных?! Сама же я тогда не была ни умнее и ни добрее своих ближайших друзей. Была их полной единомышленницей, хотя нет моей подписи под их трудами.
Да и наибольший мой интерес был не в общетеоретических проблемах статистики, а в её отраслевом ответвлении в сельском хозяйстве. Ему я была верна от студенческих лет до конца трудовой жизни. Сначала я в 29-м году поработала в ЦСУ РСФСР под руководством старейшего статистика, бывшего земца Шмемана. Он был тонким мастером выборочных наблюдений в области посевных площадей и урожайности. Классические выборочные работы 20-х годов, весенние и осенние опросы единоличных крестьянских хозяйств я практически усвоила под его руководством. И ни разу у меня не возникло даже тени подозрения в его честности, гражданской и научной. Потом подоспела работа в секторе статистики обобществлённого сельского хозяйства: в 1929 г. ЦСУ решило обследовать фактическое использование кредитов, отпускаемых колхозам. Обследование вели совместно с Центральным сельскохозяйственным банком. От ЦСУ руководила я, а от Банка - некто Щенников. Мне трудно было договариваться с ним, поскольку он ничего не понимал в статистике.
Осенью 1930 г. я пошла работать уже в Союзный статистический орган - ЦУНХУ (Центральное управление народно-хозяйственного учёта), которое помещалось на Карунинской площади (впоследствии пл. Куйбышева) в Госплане СССР. Сначала попала в группу, занимавшуюся экспериментальной работой - составляли баланс труда под руководством академика Ст.Г. Струмилина. Много вариантов было перепробовано, и сейчас я уже не помню, как завершилась эта работа. Дальше я попала на пятый этаж в отдел сельского хозяйства. Отделом по линии Госплана руководил Вольф, а замом у него был А.И. Гайстер.
Статистикой ведал Василий Сергеевич Немчинов. Меня назначили руководителем группы статистики качественных показателей, а по линии Госплана надо мною сидел некто Березовский. Эта нелепая структура сохранялась до тех пор, пока было ЦУНХУ Госплана СССР. Позднее провели реорганизацию: сделали ЦУНХУ СССР при Госплане СССР, и мы уехали обратно на Большой Вузовский переулок, где позднее было восстановлено ЦСУ СССР. В моей группе, потом - секторе качественных показателей, изучали вопросы труда и себестоимости в сельскохозяйственных предприятиях. В нашем ведении было обследование использования трудовых ресурсов, организации и производительности труда. Программу и организацию обследования целиком придумали мы в этом секторе.
Надо было раздобыть средства для проведения серьёзного выборочного обследования. Дело застопорилось, и я, этот зелёный начальник сектора, отправилась к заместителю председателя Госплана Уншлихту хлопотать о деньгах. Получила-таки! В секторе были серьёзные работники с солидным стажем: Ануфриева, Рабинер, Матвеев, а Володарский из одного со мною выпуска был значительно старше меня. Все беспартийные, а я - начальник, потому что комсомолка. Ужасно боялась осрамиться, но соображала неплохо и работала вполне успешно. Конечно, нашу программу обследования, его организацию и бланк мы неоднократно обсуждали и уточняли у Немчинова и его заместителя Вахатова. Бранд, Боярский и В.Н. Старовский во главе с Б.С. Ястремским в это время работали на шестом этаже в секторе методологии. Я часто к ним туда наведывалась, а обедали вместе.
...Чем мы занимались в комсомоле? Был создан штаб «Лёгкой Кавалерии», которая призвана выявлять неполадки в работе и нарушения трудовой дисциплины. Начальником штаба комсомольское бюро (во главе с его секретарём Брандом) утвердило Арона Боярского. Проводились так называемые рейды. К примеру, «кавалеристы» дежурили у табельной доски в начале работы и ловили опоздавших. Однако главное место в работе Лёгкой Кавалерии занял «Пост сквозного контроля по Урало-Кузнецкому комбинату (УКК). В Госплане детальным планированием этой крупнейшей стройки были заняты многие отделы. Но кем-то было высказано недоверие лицам, персонально занятым этим планированием.
Лёгкая Кавалерия направила в отделы своих «кавалеристов», чтобы они вместе с работниками проверили, на каких основаниях запланированы те или иные цифры и сроки. Солидные опытные работники обязаны были держать ответ перед ребятами, многие из которых не имели специального образования и по своему уровню годились разве что для простой технической работы. Но авторитет этого Сквозного контроля был велик. Его поднимали два обстоятельства. Эта работа была развёрнута по инициативе редакции «Комсомольской правды», от которой к нашему штабу был прикомандирован тов. Станевский, и, главное - он обратился к самому председателю Госплана тов. Куйбышеву, и тот устроил приём всем участникам Сквозного Контроля.
Во время приёма председатель Госплана объяснил не только задачи, но и возможности участников этой работы. Мы имели право обращаться с запросами в любую организацию, в любой город, связанные со строительством УКК, а результаты проверок охотно публиковала «Комсомольская правда». Члены нашего госплановского штаба даже выпустили популярную брошюру об УКК. В ней я писала раздел «Сельское хозяйство». Сейчас трудно дать правильную оценку полезности этой работы в целом. Но на местах Сквозной контроль имел возможность бороться с бесхозяйственностью, головотяпством, неорганизованностью. Что же до проверки обоснованности планирования, вряд ли наши поверхностные замечания могли принести существенную пользу.
Но мы в неё верили и, не жалея своих вечеров, проверяли госплановских «китов». У меня одной из таких работ была проверка правильности планов Союзконсерва с точки зрения их обеспеченности сельскохозяйственными продуктами. Планы же выполнялись или не выполнялись независимо от наших стараний. Такие вот горы мы полагали возможным своротить. Потом до меня дошло, что «своротили»… нашего шефа Станевского.
Если взглянуть на всё это с высоты нашего сегодняшнего исторического опыта, можно заметить, что тогдашняя самоуверенная деятельность молодых контролёров УКК похожа на поведение хунвейбинов в более позднюю эпоху. И мы считали, что можем выявлять вредителей. Только у нас их разоблачение проходило публично, сохраняя умеренные формы, тогда как в Китае уже было доведено до своего завершённого вида.
...Мы работали тогда на полном серьёзе и с полной отдачей. Я числилась научным сотрудником, имела 175 руб. в месяц. К 7 ноября 1931 г. получила Почётную грамоту Ударника первой пятилетки, но не подозревала, что эффективность нашей помощи в строительстве УКК была сильно преувеличена и даже раздута. А как же ребёнок? Как Коммуна? Заимев к осени 30 года троих новорождённых младенцев, Коммуна всерьёз решила заняться проблемой их воспитания, поставив главной задачей сохранение за молодыми матерями возможности полноценно трудиться по специальности.
Все три мамы в этом году окончили ВУЗы. Все пока оставлены были для работы в Москве, а, следовательно, забота об их детях - дело Коммуны. Прежде всего, детей отселили от родителей, поскольку ребёнку в наших крохотных семейных комнатках было бы тесно и душно. Из наших мелких комнат выделили две крупнее и проделали между ними широкий проём для воздуха. В проходной комнате стояла взрослая кровать для очередного ночного дежурного, а в дальней - три детские кроватки. В каждую из двух детских комнат купили по специальному пеленальному столику. Весь пеленочный инвентарь был общим. Удалось найти приходящую женщину, которая с 8 час. утра до 5-6 час. вечера ухаживала за тремя грудными младенцами.
Их день складывался так: проснувшись, они попадали в руки ночного дежурного коммунара, который приводил их в порядок, делал утренний туалет и вручал для кормления мамашам. После кормления мама заворачивала своего ребёнка потеплее и выносила во двор, где детей уже ждала няня. Детей укладывали в ряд поперёк на холщовой раскладушке старого образца, а мамы шли на работу. Днём они прибегали кормить детей и перекусить самим, а затем уходили опять на работу. Мне было ближе всех от Госплана до дому - один квартал. Вернувшись, мамы сами занимались в меру надобности своими детьми, а потом начиналось купание.
Каждая мама купала раз в три дня всех троих, причём своего последним. Искупанного ребёнка передавала в чистом и «упакованном» виде его мамаше. После вечернего кормления все мамаши были свободны. Могли до последней кормёжки идти гулять, в кино и т.п. Тут уж заступал на вахту дежурный коммунар. И это было… самым «завлекательным» зрелищем. Дежурили все без исключения. Кроме мамаш. В ту зиму у нас насчитывалось 17 членов Коммуны. Значит, было 14 дежурных, включая и отцов, и молодых ребят - холостых и совершенно неопытных.
Их предварительно «стажировали». Заступив часов в 8 вечера, дежурный обязан был перестирать все пелёнки, накопившиеся за сутки от троих. Это - уже немалая работа. Затем он ложился спать при детях, и если было нужно, перепеленывал ребёнка, и так до утра, пока мамы придут кормить. Выстиранный ворох пелёнок сушился в нашем длиннющем коридоре, а чтобы они не мешали движению, наши техники, придумали остроумную систему блоков, благодаря которой три ряда верёвок подтягивались под потолок, благо помещение имело не менее 4 м высоты.
Благодаря такой организации каждый коммунар раз в две недели чувствовал себя полностью ответственным за малышей, а мамы не потеряли для работы ни одного дня из-за сидения с ребёнком. И нам везло: дети на первом году жизни почти не болели. Майка, например, только после прививки оспы две ночи очень беспокойно спала, и мне пришлось побыть с ней. А вообще все трое привыкли засыпать без сосок и укачиваний, а если их брали на руки, это для них означало сигнал к игре. Конечно, было немало курьёзов во время дежурства неопытных ребят, и мамы, безусловно, помогали им. Однако за этот первый год нашего материнства мы все трое были глубоко признательны Коммуне, а наши товарищи гордились тем, что выдержали марку.
Описанный распорядок несомненно способствовал «достижению женского и материнского равноправия». Но при нём и ребёнок, и мать взаимно лишались естественной и необходимой близости, которая, как теперь утверждают, начинает складываться ещё в утробном состоянии. Какая уж тут взаимная близость, если ночью, вечером и утром тебя, чередуясь, перепеленывают совершенно разные дяди и тёти, появляясь вновь только через две недели? Да и купание, такая уже радостная для большинства грудников процедура, проводится по очереди одной из дежурных мам. Только кормление грудью в течение всего дня оставалась функцией собственной матери. Да иногда ночёвка с ребёнком, если он заболел. Надо думать, всё это было ущербом не только для развития детских чувств, но, несомненно, и для материнских.
...В один из дней поздней осени или начала зимы 1930 года в Коммуне произошло событие. К нам нагрянула большая группа известных артистов МХАТа. Мы были ошеломлены, увидев у себя Тарасову, Андровскую, Еланскую, Баталова, Прудкина, Соколову, Яншина и других. Они приехали… смотреть прототипов, роли которых им предстояло играть в новой пьесе Н. Погодина, принятой к постановке Художественным театром. Оказалось, что Погодин не «так себе просто» трудился над недозревшим романом Марка и не «так себе просто» посещал наши праздники. Он написал пьесу в 4-х актах, и МХАТ уже её репетирует под режиссурой Горчакова, который тогда тоже к нам приехал.
С приехавшими артистами мы провели чудесный вечер, они нас обо всём расспрашивали и во всё вникали. И Тарасова, и Андровская, которым предстояло играть первых матерей в Коммуне, больше всего заинтересовались как раз нашей организацией воспитания малышей, а в пьесе, написанной годом раньше, естественно, о детях не было ни звука. Под впечатлением нашего детского быта Еланская даже рассказала свои воспоминания о том, как во время гастролей (кажется, в Самаре) её беременную вёз на извозчике . В. Немирович-Данченко на репетицию. Посмеялись. Послушали рассказы о содержании пьесы и что-то засомневались мы в том, насколько правдоподобно вывел нас автор.
Артисты уехали, взяв обещание, что кто-либо из нас придёт в театр «консультировать», а мы - Марк, Ирина и я по полномочию Коммуны отправились в гости к Погодину, чтобы ознакомиться с пьесой. Прочли, и многое там вызвало наши возражения. Мы, конечно, хотели, чтобы со сцены наши идеи и их претворение были донесены до зрителя на полном серьёзе. А у Погодина ради занимательности и комедийности были введены сценки и люди, ничего общего не имеющие с нашими идеалами. Фигурировали какие-то цыганки, гадалки, блуждающие по полублатному Мокринскому переулку, какой-то звездочёт, стоящий с трубой поблизости от нас на Красной площади и ведущий бестолковые разговоры с коммунаром, в котором мы угадывали нашего Теодора.
В пьесе он выглядел неустойчиво-колеблющимся, чего уж мы никак не могли допустить. Наши возражения автор отверг, сказав, что мы не знаем законов сцены и что наши предложения скучны и невыразительны. Актёры хотели играть и нашу «семейную линию», и мы, придя во МХАТ, предложили выслушать наши дополнения. Заведующий литературной частью Марков охотно пошёл нам навстречу, и вот в течение нескольких вечеров мы втроём приходили к нему в кабинет, где он и артистка Соколова (я её знала по пьесе «Дни Турбиных», а была она очень живым и интересным человеком) обсуждали с нами пьесу картина за картиной.
Мы дополняли реплики и сочинили картину в детской во время ночного дежурства Феди Чубарова. С ним происходило больше всего курьёзных случаев, как тогда принято было говорить, «на детском фронте», а речь его, шахтёра из Донбасса, вообще была довольно своеобразна. Меняя пелёнки старшей из троицы - Майке, он смачно чертыхается, а упаковав её в сухое и отправляя в кроватку, произносит: «Недолго мучилась старушка в злодейских опытных руках». Эта сценка понравилась заведующему литературной частью МХАТ П. Маркову. Добавки и поправки вполне устраивали и нас, и актёров.
Но мы осмелели и начали предлагать сокращение некоторых сцен из авторского текста, всё это, конечно, в отсутствие Погодина. Вот тут уж Погодин рассердился. Он подал на нас жалобу в Главрепертком, который ранее рекомендовал его пьесу к постановке. Репетиции продолжались, и даже начато было изготовление декораций, а мы ожидали вызова в Главрепертком. Дождались и пришли к Председателю Феликсу Кону - известному старому большевику. Нас пришёл поддержать и выступал представитель «Комсомольской Правды».
Автор настаивал на сохранении первоначального текста и исполнения пьесы в 4-х действиях, а мы - на изъятии сцен, компрометирующих, по нашему мнению, идеи Коммуны и на дополнении сценой, которую сочинили вместе с Марковым и Соколовой. Главрепертком встал на нашу сторону. Тогда рассерженный Погодин заявил, что забирает свою пьесу, и она нигде не пойдёт. Так и не увидела сценического воплощения пьеса о Коммуне. Признаться, нам было досадно. Зато мы отстояли свои принципиальные позиции. А жаль.
...была установлена связь с находившимся на Солянке Институтом охраны материнства и младенчества, при котором работала группа, изучавшая вопросы модной тогда науки (или лженауки?) под названием «Педология». В Институте Охматмлада это изучение шло под руководством проф. Шелованова. Как раз в это время они укомплектовывали группу младенцев, чтобы вести наблюдения за ходом умственного развития детей с самого раннего возраста. Дети должны были жить у них в помещении Института. Мы совсем не вникали в детали их теорий, но когда нам предложили поместить всю нашу троицна Солянку, мы учли, что условия для них будут гораздо лучше, чем в Коммуне. Там с группой в 10-12 человек ежедневно работали две сёстры-воспитательницы и одна нянечка, не считая научного персонала.
Помещение было просторным, питание достаточным. Дополнительным плюсом было то, что всех ребятишек уже летом вывезли на дачу в Томилино, куда мы могли в любое время приезжать их навестить, а уж в городе-то и вовсе было удобно посещать детишек: до Солянки от нас было 10-12 минут ходу. Мне же вообще было по пути на работу и с работы: ЦСУ находилось тогда в Б. Вузовском переулке. Не проходило дня, чтобы я или Лазарь, а часто оба вместе, мы не заходили бы к дочке. Она хорошо развивалась, была там заводилой в играх детей, что отмечали и педологи. Приходя, родители могли ненадолго уединяться со своим ребёнком, чтобы общение и ласки не вызывали ненужных эмоций у тех детей, к которым сегодня или даже вообще никто не приходил. Или же пришедший родитель включался в общую игру всей группы детей. Мы охотно это делали. При исследователях-педологах был кинооператор, который снимал фильм по сценарию, придуманному профессором. Он также просто фотографировал детей, для иллюстрации неизвестных нам научных трудов.
Зимою впервые у Майи разразилась экзема. Видимо, толчком послужили причины аллергического порядка, но тогда в этом не очень-то разбирались. Не помню, кто посоветовал мне испробовать мазь календулу, и Бранд по секрету её принёс. Она появилась в кармане моего медицинского халата, а на Майкином теле появился экспериментальный участок, где я мазала только ею. Делалось это, понятно, по секрету от врача - ведь ребёнок находился не дома, а в их институте, и предполагалось, что я экспериментирую только их мазями.
Но «их» мазей было перепробовано десяток, а только эта незаконная (тогда её изготовляли и продавали только в гомеопатических аптеках) дала положительный эффект: мокрые волдыри подсыхали, корка сходила и появлялись участки немокнущей молодой кожицы. Тогда я стала мазать только календулой, а получаемые от врача мази прятала подальше, как будто используя. Так я вылечила дочку, но под конец, когда дерматолог объявила лечение законченным, моя правдолюбивая натура не выдержала. Я всё рассказала ей, чтобы этот случай был полезен в её дальнейшей практике. Она же сама объяснила, что нужно подбирать мазь индивидуально. Но предубеждения против гомеопатии были столь велики, что она меня отругала: «Как же она может отвечать за ребёнка, еслли матери будут своевольничать?!».
Тут уж я не выдержала. Прежде всего, за ребёнка отвечаю я, как мать, а «победителей не судят». Да. Это была моя очень нелёгкая победа над первым сигналом дочкиной аллергии. Но, как говорится, враг только отступил, и позже неоднократно к Майке возвращалась экзема, хотя уже стало понятнее, какими веществами вызывается столь бурная аллергическая реакция. Был и другой, пожалуй, главнейший и тяжелейший вывод о том, что даже в этой хвалёной педологической группе дети были и остаются казёнными детьми, как инвентарь Института, а мы, матери, - казённым вспомогательным персоналом, если понадобятся ночные дежурства. Но забирать ребёнка мне было некуда.
Менялись ли принципы Коммуны? Официально нет. Но фактически жизнь вносила кое-какие коррективы. Некоторые коммунары ещё до окончания ВУЗов начали по-серьёзному работать. К примеру, у Иосифа и у Лазаря, кроме нормальной зарплаты, бывали ещё и гонорары, а с 30-го года многие из нас, окончив ВУЗы, тоже стали регулярно получать зарплату, превышающую стипендии раза в 4-5. Наряду с ними оставались ещё учившиеся (Мотя на рабфаке, Федя в институте и др.). Все получки, независимо от размера, обобществлялись и оприходовались в бюджет Коммуны, причём часть расходов - таких, как питание, приобретение обуви и одежды, книг - заранее нормировалась.
Намечалось, кому необходимо купить ту или иную вещь, сколько всего можно истратить в будущем месяце на культурные нужды, сколько на мелкие личные расходы. Деньги по-прежнему лежали в металлической коробочке от монпансье, и каждый брал «по потребностям в меру возможностей» и записывал. Без всякой регулировки и планирования постепенно складывалось так, что коммунары с более высоким заработком ощущали и более высокие потребности.
Находясь целый день в коллективе своих товарищей по работе, коммунар в обеденный перерыв шёл в столовую и «проедал» там больше, чем студент-стипендиат в студенческой столовке. На работе организовывались коллективные просмотры, и коммунар, включаясь в них, тратил на театральные билеты наравне со своими товарищами по работе. Даже в одежде нужно было как-то равняться на людей, занимающих аналогичные должности, чтобы не быть белой вороной и не компрометировать ту же Коммуну. Фактические расходы на одного члена Коммуны стали дифференцироваться.
Примерно к 1934 году, когда многие из старых членов Коммуны по разным причинам уже были вне её, она перешла на устав коллектива: обобществлялись не все доходы и расходы, а только некоторые стороны совместной жизни - жильё, обслуживание, завтраки и ужины, а обеды по желанию. Каждый член коллектива вносил в общий котёл одинаковую на каждого члена семьи сумму, величина которой должна была покрывать затраты на обобществлённые стороны жизни. Одежда, культурные запросы и т.п. не обобществлялись, и расходы на них производились из личных средств, остающихся после взносов в коллективный котёл. Это уже было концом Коммуны, концом её позиций в части материального базиса.
Была ещё огромная сфера, где Коммуна поначалу считала себя в силах и вправе регулировать жизнь своих членов. Это - внутрисемейные отношения коммунаров, вступивших в брак. Здесь следует оговориться, что по существовавшей тогда традиции вступление в брак определялось фактическими отношениями людей, и у подавляющей массы интеллигенции браки никак не фиксировались: в ЗАГСе не расписывались, свадьбы не справлялись.
На нашем опыте, как первой семейной пары в Коммуне, ею было сделано много таких шагов, которые с точки зрения развития Коммуны теперь можно признать экспериментальными: Коммуна обсуждала само намерение своего члена жениться, обсуждала возможность приёма в свой состав человека, уже ставшего фактически женой коммунара, обсуждала факт неожиданного разрыва в этой семье и выносила свои суждения даже по этому, для неё «совершенно непонятному» случаю. Позднее одна из коммунарок просила у Коммуны санкции на аборт, а собрание коммунаров считало себя вправе решать такой вопрос.
Она не только «судила-рядила», но повседневно практически помогала своим семейным парам во многих труднейших вопросах воспитания детей. Достаточно вспомнить опыт общего участия в уходе за тройкой наших грудников, определения их в Институт Охматмлада, где они ещё по два года содержались за государственный счёт, а для нас - бесплатно. Коммуна считала, что все её поиски путей новой коммунистической организации быта имеют широкое общественное значение и должны служить примером для молодёжи.
В меру своих сил каждый старался выполнять те высокие требования, которые предъявлялись к нему Коммуной, а также и самим к себе. Бранд, например, был убеждён, что в его «легкомысленном отношении к браку» должно разбираться собрание коммунаров, и оно же должно осудить виновного. А мои колебания, выходить ли на это судилище им же оценены как незрелость и подверженность мелкобуржуазным предрассудкам. Хорошо хоть, что тогда этот разговор остался между нами, и собрание не должно было «в порядке частного заключения» осуждать эти самые мои «пережитки». В том нашем случае, конечно, чувствовалось сильнейшее влияние МОПШКи и на лидеров Коммуны. Там они привыкли быть опытно-показательными («ОП»).
Но даже в чистой педагогике опыты не всегда проходят безболезненно и безнаказанно. Мы были первыми, и на нашем примере Коммуна постигала, где границы её возможностей регулировать личную жизнь своих членов. Уделив весьма много внимания изложению нашей семейной проблемы в брошюре «Коммуна молодёжи», авторы вынуждены были признать «непостижимость» самого факта временного разрыва и загадочность восстановления наших супружеских отношений. В дальнейшем по отношению к другим семейным парам Коммуна не забиралась в подобные дебри. А Марк Тамаркин просто ограничился записями в Дневнике и тогда, когда он женился на Лене (живший вне наших стен), и тогда, когда разошёлся с нею.
Если глянуть с высоты сегодняшнего дня, можно заметить, что все остальные браки коммунаров оказались прочными. Но условия, в которых складывались наши семьи, были далеко не одинаковыми.
Строй и уклад жизни в Коммуне очень много давал нам для духовного роста. Мы привыкали проверять себя, свои поступки, свои помыслы принципами нашей коллективной жизни. Но, при всей чистоте своих идей, Коммуна не смогла создать для своих членов той атмосферы семьи, которая даёт дополнительные привязанности, дополнительную ответственность друг за друга и за общего ребёнка, воспитывает взаимную повседневную заботливость и внимание. Даже забота и внимание к собственному ребёнку были поставлены в определённые рамки, а многие естественные материнские или отцовские порывы приходилось подавлять.
....Квартира 28 считалась самостоятельной, хотя находилась в коридорной системе, где на нашем третьем этаже жили ещё четыре довольно многочисленных семьи, занимая шесть комнат. Места общего пользования распределялись довольно причудливо, поскольку раньше на месте этого третьего этажа был только небольшой мезонин, а за два года до нашего вселения весь дом был надстроен: старый двухэтажный особняк был доведён до пяти этажей.
Надстройку вёл заведующий Административнохозяйственным отделом (АХО) Госплана по фамилии Гнусин, и в одной из наших агитбригадных постановок даже высмеивались некоторые его «оригинальные» архитектурные решения. Этот начальник АХО был выведен под именем фараона Гнусинеса, а дом («с фокусами») фигурировал как пирамида, с помощью которой вышеназванный фараон себя увековечил. Как бы то ни было, но мы получили, кроме двух изолированных комнат общей площадью около 23 кв. м, ещё и тупичок в коридоре, где были кран и раковина, а рядом отдельная уборная - только для пользования жильцов квартиры 28. Мы могли также пользоваться одной из двух ванн, имеющихся в коридоре.
Помимо нас, ею пользовались ещё человек 15-17. Кроме этой коммунальной ванны была ещё одна, но она вместе с большой, но тёмной, без окна, кухней была отгорожена от общего коридора в пользование только одной семьи Толкачёвых. У них же, в их квартире 26, как и у нас, была своя совмещённая с ванной уборная. Третьим туалетом пользовались жильцы квартир 27 и 29, то есть те, с кем у нас была общая ванная. Действительно, намудрил фараон Гнусинес!
Тем не менее, было великой удачей получить эту двухкомнатную квартиру 28. ..Тогдашний быт стоит того, чтобы о нём вспомнить. В первые годы в доме не было газа, и вся стряпня производилась на примусах и керосинках. Мы в своём тупичке коридора стряпали минимум на двух «единицах горения», а почти два десятка едоков из квартир 27 и 29 жгли свои «единицы» в большом общем коридоре, как раз напротив трёх ступенек, ведущих в наш маленький тупичок. Там же, на повороте большого коридора, для удобства стряпни был устроен водопроводный кран, а в коридоре - ближе к выходной двери - по ночам ставились две раскладушки, на которых спали няня и кухарка, обслуживавшие многочисленную семью Кострикиных. В этой семье к моменту нашего въезда было 8-10 человек, занимавших три комнаты, называвшиеся квартирой 27.
Они-то вместе с Толкачёвыми и были первоначальными жильцами старого мезонина, из которого «Фараону Гнусинесу» пришлось делать третий этаж дома как некую улучшенную коммунальную квартиру. Над третьим он возвёл ещё два этажа. А на нашем третьем, кроме старой жилой площади, было «прикроено» две комнаты для квартиры 28 и одна для квартиры 29 - всего три новых «апартамента».
Конечно, ему досталась нелёгкая задача. Он выкраивал каждый уголок, чтобы у жильцов отдельных «квартир» было максимально возможное обособление коммунальных благ. Но ни в огромном коридоре, ни в нашем тупиковом, ни в безоконных кухнях не было вентиляции. Часто распахивали дверь на лестницу, но и днём, и вечером сажа от керосинок, копоть и все кухонные запахи рвались в жилые комнаты. Большая их часть оседала на потолке и стенах. Потолок в коридоре блестел, как чёрный лак.
«Фантастичность» картины дополняла ещё одна особенность нашего длинного Г-образного коридора: он был на разных уровнях - на его протяжении пол дважды прерывался трёхступенчатыми лестницами. Коридор использовали и для сушки белья жильцов всех четырёх квартир. Общая их численность достигала 25-28 человек. Вешали бельё на ночь в три ряда по всей длине коридора. За каждой семьёй был закреплён для стирки определённый день недели.
Тут и должна была начаться жизнь моей новой семьи. Здесь я прожила до декабря 1973 г. - 41 год. Конечно, этот махровый коммунальный быт менялся - улучшались условия, уменьшалась населённость нашего великого коридора. Но до этого ещё нужно было дожить! Существенное улучшение началось вскоре - году в 35-м. Его принесла газификация. При этом нам удалось отгородить свой тупичок от общего коридора и присоединить ещё кусочек, выгрызенный из комнаты. Образовалась своя кухня размером почти 4 кв. м. В ней была водопроводная раковина, а рядом с ней дверь в нашу уборную.
Нам поставили двухконфорочную плиту, а мы (точно помню) за 409 руб. купили вместо неё четырёхконфорочную. С такой кухней можно было жить! Соседская «кухня» тоже уехала из коридора. Тут уж потеснили Толкачёвых: была пробита дверь в их тёмную кухню, поставили две больших газовых плиты, и стала там коммунальная кухня для пяти семей! Дверь не навешивали, и к нам в комнаты стали рваться запахи от стряпни этих пяти хозяйств плюс ещё и из нашей столь же тёмной кухни. Но керосинки уже не коптили! Пробовали налаживать вентиляцию, только она почему-то не хотела работать. Но после ремонта потолок в коридорах стал почти белым.
Уход из Коммуны был непростым и нелёгким решением. Тем более, что там в «Дневнике», конечно, начались высказывания, обсуждения. И не обошлось без увесистого камня, брошенного мне вслед. Из общего мирного товарищеского тона понимающих людей выделился Федя Чубаров, разразившийся сугубо партийным, как он полагал, наставлением: мой уход-де лишний раз подтверждает мою мелкобуржуазную психологию, стремление к лучшей, более обеспеченной жизни. Он был уверен, что должна быть дана твёрдая классовая оценка измены идеям коммунистического быта. Он уже тогда был сам нашпигован «идеями» казённого ханжества. К чести коммунаров нужно сказать, что они уже знали, чем пахнет классовая оценка, и никто его не поддержал. А он в недалёком будущем дорос до секретаря Тюменского обкома партии. И уж, наверное, не пренебрегал номенклатурными привилегиями.
А этому самому «мелкобуржуазному элементу» пришлось месяцами по крохам добывать и приспосабливать все предметы детского обихода - от кроватки до горшочка, от пальтишка до одеяла. Сейчас это воспоминание звучит как мелочное, но надо вспомнить условия 1932 года, когда так называемый ширпотреб можно было достать только по ордерам. Я до сих пор помню, каких усилий и ухищрений мне стоило приготовить для Майки всё необходимое и, особенно, ватное одеяло. Вот он - штрих быта того времени. Была уже середина зимы, а подготовка материальной базы для ребёнка подвигалась очень медленно.
Наконец, уже перед весною мне удалось получить ордер... на женское хлопчатобумажное платье. Юбка была в складку, что вселяло надежду на то, что смогу, распоров, смастерить верх для одеяла. Цвет был унылый, старушечий - какие-то серо-зелёные клетки. Вату удалось достать. Оставалось только добыть подкладку. У меня были полученные от мамы разные кастрюльки, и одна из них очень уж приглянулась маминой соседке по коридору. Зная мои очередные заботы, она предложила обменяться. За кастрюльку я получила нужное количество... кремового батиста! И он стал хорошей подкладкой для этого «исторического» одеяла. Шила и стегала сама. Вообще «вить гнездо» в условиях 1932 года было весьма канительно. Первую мебель сумел приобрести Арон. Продавались огромные канцелярские шкафы - широкие, высокие, двухстворчатые, с пятью или шестью полками. Вот такая «гробница» долго спасала нас, служа «за всё».
Любой из нас, ещё студентом придя на практику, считал себя не только вправе, но просто обязанным «разоблачать» враждебные ухищрения старых спецов. И мы готовы были поверить, что в нас-то и есть соль статистической земли, что мы сразу скажем новое, самое нужное слово и сделаем глубокую и правдивую статистическую науку. Но многие из нас ещё долго оставались у Матери Статистики однобокими недоносками, что ещё ярче было подчёркнуто нашим досрочным выпуском. Я сама потом радовалась, что поначалу попала на выучку к старым опытным земским статистикам, руководившим продолжающимися выборочными обследованиями крестьянских хозяйств.
У них-то было чему поучиться. В статистической теории даже «разоблачать» было необязательно: всех авторов, писавших ранее по вопросам теории статистики (конечно, кроме Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина) принято было считать буржуазными теоретиками. Тех, кто как-то по-своему оценивал развитие нашей экономики в двадцатые годы, попросту объявляли врагами, и большинство из них не сносило головы на рубеже 1920-30-х годов. Острее всего в период перехода к сплошной коллективизации были драки в области трудов по сельскохозяйственной статистике. И моё поколение, начав на втором курсе слушать лекции Н.М. Вишневского по экономике и статистике сельского хозяйства, начав с изучения опыта углубленных аналитических обследований (например, «710 хозяйств» Г.И. Раевича или работ Н.А. Милютина и др.), оканчивало институт под громогласные анафемы в адрес этих авторов.
После их арестов всем становилось ясно, что они вредители. Самым яростным и непоколебимым вдохновителем борьбы против «буржуазных теоретиков» был Валентин Иванович Хотимский, человек с огромным партийным и житейским опытом, широко образованный, словом, обладающий многими чертами, необходимыми лидеру. Он и повёл за собой наших молодых и яростных «преобразователей» статистики... Но старшее поколение статистиков было представлено не одним Б.С. Ястремским,.., но и выступавшей с марксистских позиций Марией Натановной Смит (Фалькнер), по учебнику которой мы тоже начинали учиться на первых курсах.
Арон Боярский был в МГУ её учеником. Ей в те времена досталось больше всех - и в учебнике, изданном бригадой, и в публиковавшихся статьях, а особенно в устных баталиях. В своём кругу её называли только «мадам Смит». Ко всеобщему удивлению, репрессиям она не подверглась. Работая в Коммунистической Академии как экономист, она официально заявляла, что в своих трудах полностью ушла из статистики. Видимо, только это и помогло ей дожить до глубокой старости и умереть своею смертью. И вот опять встают проклятые вопросы… Можно ли как-либо оправдать ту жестокость и безоговорочную непримиримость, с которой мы, молодые, судили других. Судили, зная, что это не просто некое теоретическое осуждение, но что своими ярлыками осуждаем людей на более трагические перемены, даже на репрессии.
Сегодня я считаю, что это нельзя оправдать, как и ту зверскую расправу, которую учинили в 37-м над многими честными и принципиальными борцами предыдущего периода. Теперь я часто думаю, что именно в силу своей несомненной для меня честности, окружавшие меня «реорганизаторы науки» давно поняли бы свою тогдашнюю неправоту, доживи они до нынешних дней.
Разве не подсказываются нам, теперешним, подобные выводы такими книгами, как «Старик» Ю. Трифонова или «Шестьдесят свечей» Тендрякова, не говоря уже о многих других, официально не изданных?! Сама же я тогда не была ни умнее и ни добрее своих ближайших друзей. Была их полной единомышленницей, хотя нет моей подписи под их трудами.
Да и наибольший мой интерес был не в общетеоретических проблемах статистики, а в её отраслевом ответвлении в сельском хозяйстве. Ему я была верна от студенческих лет до конца трудовой жизни. Сначала я в 29-м году поработала в ЦСУ РСФСР под руководством старейшего статистика, бывшего земца Шмемана. Он был тонким мастером выборочных наблюдений в области посевных площадей и урожайности. Классические выборочные работы 20-х годов, весенние и осенние опросы единоличных крестьянских хозяйств я практически усвоила под его руководством. И ни разу у меня не возникло даже тени подозрения в его честности, гражданской и научной. Потом подоспела работа в секторе статистики обобществлённого сельского хозяйства: в 1929 г. ЦСУ решило обследовать фактическое использование кредитов, отпускаемых колхозам. Обследование вели совместно с Центральным сельскохозяйственным банком. От ЦСУ руководила я, а от Банка - некто Щенников. Мне трудно было договариваться с ним, поскольку он ничего не понимал в статистике.
Осенью 1930 г. я пошла работать уже в Союзный статистический орган - ЦУНХУ (Центральное управление народно-хозяйственного учёта), которое помещалось на Карунинской площади (впоследствии пл. Куйбышева) в Госплане СССР. Сначала попала в группу, занимавшуюся экспериментальной работой - составляли баланс труда под руководством академика Ст.Г. Струмилина. Много вариантов было перепробовано, и сейчас я уже не помню, как завершилась эта работа. Дальше я попала на пятый этаж в отдел сельского хозяйства. Отделом по линии Госплана руководил Вольф, а замом у него был А.И. Гайстер.
Статистикой ведал Василий Сергеевич Немчинов. Меня назначили руководителем группы статистики качественных показателей, а по линии Госплана надо мною сидел некто Березовский. Эта нелепая структура сохранялась до тех пор, пока было ЦУНХУ Госплана СССР. Позднее провели реорганизацию: сделали ЦУНХУ СССР при Госплане СССР, и мы уехали обратно на Большой Вузовский переулок, где позднее было восстановлено ЦСУ СССР. В моей группе, потом - секторе качественных показателей, изучали вопросы труда и себестоимости в сельскохозяйственных предприятиях. В нашем ведении было обследование использования трудовых ресурсов, организации и производительности труда. Программу и организацию обследования целиком придумали мы в этом секторе.
Надо было раздобыть средства для проведения серьёзного выборочного обследования. Дело застопорилось, и я, этот зелёный начальник сектора, отправилась к заместителю председателя Госплана Уншлихту хлопотать о деньгах. Получила-таки! В секторе были серьёзные работники с солидным стажем: Ануфриева, Рабинер, Матвеев, а Володарский из одного со мною выпуска был значительно старше меня. Все беспартийные, а я - начальник, потому что комсомолка. Ужасно боялась осрамиться, но соображала неплохо и работала вполне успешно. Конечно, нашу программу обследования, его организацию и бланк мы неоднократно обсуждали и уточняли у Немчинова и его заместителя Вахатова. Бранд, Боярский и В.Н. Старовский во главе с Б.С. Ястремским в это время работали на шестом этаже в секторе методологии. Я часто к ним туда наведывалась, а обедали вместе.
...Чем мы занимались в комсомоле? Был создан штаб «Лёгкой Кавалерии», которая призвана выявлять неполадки в работе и нарушения трудовой дисциплины. Начальником штаба комсомольское бюро (во главе с его секретарём Брандом) утвердило Арона Боярского. Проводились так называемые рейды. К примеру, «кавалеристы» дежурили у табельной доски в начале работы и ловили опоздавших. Однако главное место в работе Лёгкой Кавалерии занял «Пост сквозного контроля по Урало-Кузнецкому комбинату (УКК). В Госплане детальным планированием этой крупнейшей стройки были заняты многие отделы. Но кем-то было высказано недоверие лицам, персонально занятым этим планированием.
Лёгкая Кавалерия направила в отделы своих «кавалеристов», чтобы они вместе с работниками проверили, на каких основаниях запланированы те или иные цифры и сроки. Солидные опытные работники обязаны были держать ответ перед ребятами, многие из которых не имели специального образования и по своему уровню годились разве что для простой технической работы. Но авторитет этого Сквозного контроля был велик. Его поднимали два обстоятельства. Эта работа была развёрнута по инициативе редакции «Комсомольской правды», от которой к нашему штабу был прикомандирован тов. Станевский, и, главное - он обратился к самому председателю Госплана тов. Куйбышеву, и тот устроил приём всем участникам Сквозного Контроля.
Во время приёма председатель Госплана объяснил не только задачи, но и возможности участников этой работы. Мы имели право обращаться с запросами в любую организацию, в любой город, связанные со строительством УКК, а результаты проверок охотно публиковала «Комсомольская правда». Члены нашего госплановского штаба даже выпустили популярную брошюру об УКК. В ней я писала раздел «Сельское хозяйство». Сейчас трудно дать правильную оценку полезности этой работы в целом. Но на местах Сквозной контроль имел возможность бороться с бесхозяйственностью, головотяпством, неорганизованностью. Что же до проверки обоснованности планирования, вряд ли наши поверхностные замечания могли принести существенную пользу.
Но мы в неё верили и, не жалея своих вечеров, проверяли госплановских «китов». У меня одной из таких работ была проверка правильности планов Союзконсерва с точки зрения их обеспеченности сельскохозяйственными продуктами. Планы же выполнялись или не выполнялись независимо от наших стараний. Такие вот горы мы полагали возможным своротить. Потом до меня дошло, что «своротили»… нашего шефа Станевского.
Если взглянуть на всё это с высоты нашего сегодняшнего исторического опыта, можно заметить, что тогдашняя самоуверенная деятельность молодых контролёров УКК похожа на поведение хунвейбинов в более позднюю эпоху. И мы считали, что можем выявлять вредителей. Только у нас их разоблачение проходило публично, сохраняя умеренные формы, тогда как в Китае уже было доведено до своего завершённого вида.
...Мы работали тогда на полном серьёзе и с полной отдачей. Я числилась научным сотрудником, имела 175 руб. в месяц. К 7 ноября 1931 г. получила Почётную грамоту Ударника первой пятилетки, но не подозревала, что эффективность нашей помощи в строительстве УКК была сильно преувеличена и даже раздута. А как же ребёнок? Как Коммуна? Заимев к осени 30 года троих новорождённых младенцев, Коммуна всерьёз решила заняться проблемой их воспитания, поставив главной задачей сохранение за молодыми матерями возможности полноценно трудиться по специальности.
Все три мамы в этом году окончили ВУЗы. Все пока оставлены были для работы в Москве, а, следовательно, забота об их детях - дело Коммуны. Прежде всего, детей отселили от родителей, поскольку ребёнку в наших крохотных семейных комнатках было бы тесно и душно. Из наших мелких комнат выделили две крупнее и проделали между ними широкий проём для воздуха. В проходной комнате стояла взрослая кровать для очередного ночного дежурного, а в дальней - три детские кроватки. В каждую из двух детских комнат купили по специальному пеленальному столику. Весь пеленочный инвентарь был общим. Удалось найти приходящую женщину, которая с 8 час. утра до 5-6 час. вечера ухаживала за тремя грудными младенцами.
Их день складывался так: проснувшись, они попадали в руки ночного дежурного коммунара, который приводил их в порядок, делал утренний туалет и вручал для кормления мамашам. После кормления мама заворачивала своего ребёнка потеплее и выносила во двор, где детей уже ждала няня. Детей укладывали в ряд поперёк на холщовой раскладушке старого образца, а мамы шли на работу. Днём они прибегали кормить детей и перекусить самим, а затем уходили опять на работу. Мне было ближе всех от Госплана до дому - один квартал. Вернувшись, мамы сами занимались в меру надобности своими детьми, а потом начиналось купание.
Каждая мама купала раз в три дня всех троих, причём своего последним. Искупанного ребёнка передавала в чистом и «упакованном» виде его мамаше. После вечернего кормления все мамаши были свободны. Могли до последней кормёжки идти гулять, в кино и т.п. Тут уж заступал на вахту дежурный коммунар. И это было… самым «завлекательным» зрелищем. Дежурили все без исключения. Кроме мамаш. В ту зиму у нас насчитывалось 17 членов Коммуны. Значит, было 14 дежурных, включая и отцов, и молодых ребят - холостых и совершенно неопытных.
Их предварительно «стажировали». Заступив часов в 8 вечера, дежурный обязан был перестирать все пелёнки, накопившиеся за сутки от троих. Это - уже немалая работа. Затем он ложился спать при детях, и если было нужно, перепеленывал ребёнка, и так до утра, пока мамы придут кормить. Выстиранный ворох пелёнок сушился в нашем длиннющем коридоре, а чтобы они не мешали движению, наши техники, придумали остроумную систему блоков, благодаря которой три ряда верёвок подтягивались под потолок, благо помещение имело не менее 4 м высоты.
Благодаря такой организации каждый коммунар раз в две недели чувствовал себя полностью ответственным за малышей, а мамы не потеряли для работы ни одного дня из-за сидения с ребёнком. И нам везло: дети на первом году жизни почти не болели. Майка, например, только после прививки оспы две ночи очень беспокойно спала, и мне пришлось побыть с ней. А вообще все трое привыкли засыпать без сосок и укачиваний, а если их брали на руки, это для них означало сигнал к игре. Конечно, было немало курьёзов во время дежурства неопытных ребят, и мамы, безусловно, помогали им. Однако за этот первый год нашего материнства мы все трое были глубоко признательны Коммуне, а наши товарищи гордились тем, что выдержали марку.
Описанный распорядок несомненно способствовал «достижению женского и материнского равноправия». Но при нём и ребёнок, и мать взаимно лишались естественной и необходимой близости, которая, как теперь утверждают, начинает складываться ещё в утробном состоянии. Какая уж тут взаимная близость, если ночью, вечером и утром тебя, чередуясь, перепеленывают совершенно разные дяди и тёти, появляясь вновь только через две недели? Да и купание, такая уже радостная для большинства грудников процедура, проводится по очереди одной из дежурных мам. Только кормление грудью в течение всего дня оставалась функцией собственной матери. Да иногда ночёвка с ребёнком, если он заболел. Надо думать, всё это было ущербом не только для развития детских чувств, но, несомненно, и для материнских.
...В один из дней поздней осени или начала зимы 1930 года в Коммуне произошло событие. К нам нагрянула большая группа известных артистов МХАТа. Мы были ошеломлены, увидев у себя Тарасову, Андровскую, Еланскую, Баталова, Прудкина, Соколову, Яншина и других. Они приехали… смотреть прототипов, роли которых им предстояло играть в новой пьесе Н. Погодина, принятой к постановке Художественным театром. Оказалось, что Погодин не «так себе просто» трудился над недозревшим романом Марка и не «так себе просто» посещал наши праздники. Он написал пьесу в 4-х актах, и МХАТ уже её репетирует под режиссурой Горчакова, который тогда тоже к нам приехал.
С приехавшими артистами мы провели чудесный вечер, они нас обо всём расспрашивали и во всё вникали. И Тарасова, и Андровская, которым предстояло играть первых матерей в Коммуне, больше всего заинтересовались как раз нашей организацией воспитания малышей, а в пьесе, написанной годом раньше, естественно, о детях не было ни звука. Под впечатлением нашего детского быта Еланская даже рассказала свои воспоминания о том, как во время гастролей (кажется, в Самаре) её беременную вёз на извозчике . В. Немирович-Данченко на репетицию. Посмеялись. Послушали рассказы о содержании пьесы и что-то засомневались мы в том, насколько правдоподобно вывел нас автор.
Артисты уехали, взяв обещание, что кто-либо из нас придёт в театр «консультировать», а мы - Марк, Ирина и я по полномочию Коммуны отправились в гости к Погодину, чтобы ознакомиться с пьесой. Прочли, и многое там вызвало наши возражения. Мы, конечно, хотели, чтобы со сцены наши идеи и их претворение были донесены до зрителя на полном серьёзе. А у Погодина ради занимательности и комедийности были введены сценки и люди, ничего общего не имеющие с нашими идеалами. Фигурировали какие-то цыганки, гадалки, блуждающие по полублатному Мокринскому переулку, какой-то звездочёт, стоящий с трубой поблизости от нас на Красной площади и ведущий бестолковые разговоры с коммунаром, в котором мы угадывали нашего Теодора.
В пьесе он выглядел неустойчиво-колеблющимся, чего уж мы никак не могли допустить. Наши возражения автор отверг, сказав, что мы не знаем законов сцены и что наши предложения скучны и невыразительны. Актёры хотели играть и нашу «семейную линию», и мы, придя во МХАТ, предложили выслушать наши дополнения. Заведующий литературной частью Марков охотно пошёл нам навстречу, и вот в течение нескольких вечеров мы втроём приходили к нему в кабинет, где он и артистка Соколова (я её знала по пьесе «Дни Турбиных», а была она очень живым и интересным человеком) обсуждали с нами пьесу картина за картиной.
Мы дополняли реплики и сочинили картину в детской во время ночного дежурства Феди Чубарова. С ним происходило больше всего курьёзных случаев, как тогда принято было говорить, «на детском фронте», а речь его, шахтёра из Донбасса, вообще была довольно своеобразна. Меняя пелёнки старшей из троицы - Майке, он смачно чертыхается, а упаковав её в сухое и отправляя в кроватку, произносит: «Недолго мучилась старушка в злодейских опытных руках». Эта сценка понравилась заведующему литературной частью МХАТ П. Маркову. Добавки и поправки вполне устраивали и нас, и актёров.
Но мы осмелели и начали предлагать сокращение некоторых сцен из авторского текста, всё это, конечно, в отсутствие Погодина. Вот тут уж Погодин рассердился. Он подал на нас жалобу в Главрепертком, который ранее рекомендовал его пьесу к постановке. Репетиции продолжались, и даже начато было изготовление декораций, а мы ожидали вызова в Главрепертком. Дождались и пришли к Председателю Феликсу Кону - известному старому большевику. Нас пришёл поддержать и выступал представитель «Комсомольской Правды».
Автор настаивал на сохранении первоначального текста и исполнения пьесы в 4-х действиях, а мы - на изъятии сцен, компрометирующих, по нашему мнению, идеи Коммуны и на дополнении сценой, которую сочинили вместе с Марковым и Соколовой. Главрепертком встал на нашу сторону. Тогда рассерженный Погодин заявил, что забирает свою пьесу, и она нигде не пойдёт. Так и не увидела сценического воплощения пьеса о Коммуне. Признаться, нам было досадно. Зато мы отстояли свои принципиальные позиции. А жаль.
...была установлена связь с находившимся на Солянке Институтом охраны материнства и младенчества, при котором работала группа, изучавшая вопросы модной тогда науки (или лженауки?) под названием «Педология». В Институте Охматмлада это изучение шло под руководством проф. Шелованова. Как раз в это время они укомплектовывали группу младенцев, чтобы вести наблюдения за ходом умственного развития детей с самого раннего возраста. Дети должны были жить у них в помещении Института. Мы совсем не вникали в детали их теорий, но когда нам предложили поместить всю нашу троицна Солянку, мы учли, что условия для них будут гораздо лучше, чем в Коммуне. Там с группой в 10-12 человек ежедневно работали две сёстры-воспитательницы и одна нянечка, не считая научного персонала.
Помещение было просторным, питание достаточным. Дополнительным плюсом было то, что всех ребятишек уже летом вывезли на дачу в Томилино, куда мы могли в любое время приезжать их навестить, а уж в городе-то и вовсе было удобно посещать детишек: до Солянки от нас было 10-12 минут ходу. Мне же вообще было по пути на работу и с работы: ЦСУ находилось тогда в Б. Вузовском переулке. Не проходило дня, чтобы я или Лазарь, а часто оба вместе, мы не заходили бы к дочке. Она хорошо развивалась, была там заводилой в играх детей, что отмечали и педологи. Приходя, родители могли ненадолго уединяться со своим ребёнком, чтобы общение и ласки не вызывали ненужных эмоций у тех детей, к которым сегодня или даже вообще никто не приходил. Или же пришедший родитель включался в общую игру всей группы детей. Мы охотно это делали. При исследователях-педологах был кинооператор, который снимал фильм по сценарию, придуманному профессором. Он также просто фотографировал детей, для иллюстрации неизвестных нам научных трудов.
Зимою впервые у Майи разразилась экзема. Видимо, толчком послужили причины аллергического порядка, но тогда в этом не очень-то разбирались. Не помню, кто посоветовал мне испробовать мазь календулу, и Бранд по секрету её принёс. Она появилась в кармане моего медицинского халата, а на Майкином теле появился экспериментальный участок, где я мазала только ею. Делалось это, понятно, по секрету от врача - ведь ребёнок находился не дома, а в их институте, и предполагалось, что я экспериментирую только их мазями.
Но «их» мазей было перепробовано десяток, а только эта незаконная (тогда её изготовляли и продавали только в гомеопатических аптеках) дала положительный эффект: мокрые волдыри подсыхали, корка сходила и появлялись участки немокнущей молодой кожицы. Тогда я стала мазать только календулой, а получаемые от врача мази прятала подальше, как будто используя. Так я вылечила дочку, но под конец, когда дерматолог объявила лечение законченным, моя правдолюбивая натура не выдержала. Я всё рассказала ей, чтобы этот случай был полезен в её дальнейшей практике. Она же сама объяснила, что нужно подбирать мазь индивидуально. Но предубеждения против гомеопатии были столь велики, что она меня отругала: «Как же она может отвечать за ребёнка, еслли матери будут своевольничать?!».
Тут уж я не выдержала. Прежде всего, за ребёнка отвечаю я, как мать, а «победителей не судят». Да. Это была моя очень нелёгкая победа над первым сигналом дочкиной аллергии. Но, как говорится, враг только отступил, и позже неоднократно к Майке возвращалась экзема, хотя уже стало понятнее, какими веществами вызывается столь бурная аллергическая реакция. Был и другой, пожалуй, главнейший и тяжелейший вывод о том, что даже в этой хвалёной педологической группе дети были и остаются казёнными детьми, как инвентарь Института, а мы, матери, - казённым вспомогательным персоналом, если понадобятся ночные дежурства. Но забирать ребёнка мне было некуда.
Менялись ли принципы Коммуны? Официально нет. Но фактически жизнь вносила кое-какие коррективы. Некоторые коммунары ещё до окончания ВУЗов начали по-серьёзному работать. К примеру, у Иосифа и у Лазаря, кроме нормальной зарплаты, бывали ещё и гонорары, а с 30-го года многие из нас, окончив ВУЗы, тоже стали регулярно получать зарплату, превышающую стипендии раза в 4-5. Наряду с ними оставались ещё учившиеся (Мотя на рабфаке, Федя в институте и др.). Все получки, независимо от размера, обобществлялись и оприходовались в бюджет Коммуны, причём часть расходов - таких, как питание, приобретение обуви и одежды, книг - заранее нормировалась.
Намечалось, кому необходимо купить ту или иную вещь, сколько всего можно истратить в будущем месяце на культурные нужды, сколько на мелкие личные расходы. Деньги по-прежнему лежали в металлической коробочке от монпансье, и каждый брал «по потребностям в меру возможностей» и записывал. Без всякой регулировки и планирования постепенно складывалось так, что коммунары с более высоким заработком ощущали и более высокие потребности.
Находясь целый день в коллективе своих товарищей по работе, коммунар в обеденный перерыв шёл в столовую и «проедал» там больше, чем студент-стипендиат в студенческой столовке. На работе организовывались коллективные просмотры, и коммунар, включаясь в них, тратил на театральные билеты наравне со своими товарищами по работе. Даже в одежде нужно было как-то равняться на людей, занимающих аналогичные должности, чтобы не быть белой вороной и не компрометировать ту же Коммуну. Фактические расходы на одного члена Коммуны стали дифференцироваться.
Примерно к 1934 году, когда многие из старых членов Коммуны по разным причинам уже были вне её, она перешла на устав коллектива: обобществлялись не все доходы и расходы, а только некоторые стороны совместной жизни - жильё, обслуживание, завтраки и ужины, а обеды по желанию. Каждый член коллектива вносил в общий котёл одинаковую на каждого члена семьи сумму, величина которой должна была покрывать затраты на обобществлённые стороны жизни. Одежда, культурные запросы и т.п. не обобществлялись, и расходы на них производились из личных средств, остающихся после взносов в коллективный котёл. Это уже было концом Коммуны, концом её позиций в части материального базиса.
Была ещё огромная сфера, где Коммуна поначалу считала себя в силах и вправе регулировать жизнь своих членов. Это - внутрисемейные отношения коммунаров, вступивших в брак. Здесь следует оговориться, что по существовавшей тогда традиции вступление в брак определялось фактическими отношениями людей, и у подавляющей массы интеллигенции браки никак не фиксировались: в ЗАГСе не расписывались, свадьбы не справлялись.
На нашем опыте, как первой семейной пары в Коммуне, ею было сделано много таких шагов, которые с точки зрения развития Коммуны теперь можно признать экспериментальными: Коммуна обсуждала само намерение своего члена жениться, обсуждала возможность приёма в свой состав человека, уже ставшего фактически женой коммунара, обсуждала факт неожиданного разрыва в этой семье и выносила свои суждения даже по этому, для неё «совершенно непонятному» случаю. Позднее одна из коммунарок просила у Коммуны санкции на аборт, а собрание коммунаров считало себя вправе решать такой вопрос.
Она не только «судила-рядила», но повседневно практически помогала своим семейным парам во многих труднейших вопросах воспитания детей. Достаточно вспомнить опыт общего участия в уходе за тройкой наших грудников, определения их в Институт Охматмлада, где они ещё по два года содержались за государственный счёт, а для нас - бесплатно. Коммуна считала, что все её поиски путей новой коммунистической организации быта имеют широкое общественное значение и должны служить примером для молодёжи.
В меру своих сил каждый старался выполнять те высокие требования, которые предъявлялись к нему Коммуной, а также и самим к себе. Бранд, например, был убеждён, что в его «легкомысленном отношении к браку» должно разбираться собрание коммунаров, и оно же должно осудить виновного. А мои колебания, выходить ли на это судилище им же оценены как незрелость и подверженность мелкобуржуазным предрассудкам. Хорошо хоть, что тогда этот разговор остался между нами, и собрание не должно было «в порядке частного заключения» осуждать эти самые мои «пережитки». В том нашем случае, конечно, чувствовалось сильнейшее влияние МОПШКи и на лидеров Коммуны. Там они привыкли быть опытно-показательными («ОП»).
Но даже в чистой педагогике опыты не всегда проходят безболезненно и безнаказанно. Мы были первыми, и на нашем примере Коммуна постигала, где границы её возможностей регулировать личную жизнь своих членов. Уделив весьма много внимания изложению нашей семейной проблемы в брошюре «Коммуна молодёжи», авторы вынуждены были признать «непостижимость» самого факта временного разрыва и загадочность восстановления наших супружеских отношений. В дальнейшем по отношению к другим семейным парам Коммуна не забиралась в подобные дебри. А Марк Тамаркин просто ограничился записями в Дневнике и тогда, когда он женился на Лене (живший вне наших стен), и тогда, когда разошёлся с нею.
Если глянуть с высоты сегодняшнего дня, можно заметить, что все остальные браки коммунаров оказались прочными. Но условия, в которых складывались наши семьи, были далеко не одинаковыми.
Строй и уклад жизни в Коммуне очень много давал нам для духовного роста. Мы привыкали проверять себя, свои поступки, свои помыслы принципами нашей коллективной жизни. Но, при всей чистоте своих идей, Коммуна не смогла создать для своих членов той атмосферы семьи, которая даёт дополнительные привязанности, дополнительную ответственность друг за друга и за общего ребёнка, воспитывает взаимную повседневную заботливость и внимание. Даже забота и внимание к собственному ребёнку были поставлены в определённые рамки, а многие естественные материнские или отцовские порывы приходилось подавлять.
....Квартира 28 считалась самостоятельной, хотя находилась в коридорной системе, где на нашем третьем этаже жили ещё четыре довольно многочисленных семьи, занимая шесть комнат. Места общего пользования распределялись довольно причудливо, поскольку раньше на месте этого третьего этажа был только небольшой мезонин, а за два года до нашего вселения весь дом был надстроен: старый двухэтажный особняк был доведён до пяти этажей.
Надстройку вёл заведующий Административнохозяйственным отделом (АХО) Госплана по фамилии Гнусин, и в одной из наших агитбригадных постановок даже высмеивались некоторые его «оригинальные» архитектурные решения. Этот начальник АХО был выведен под именем фараона Гнусинеса, а дом («с фокусами») фигурировал как пирамида, с помощью которой вышеназванный фараон себя увековечил. Как бы то ни было, но мы получили, кроме двух изолированных комнат общей площадью около 23 кв. м, ещё и тупичок в коридоре, где были кран и раковина, а рядом отдельная уборная - только для пользования жильцов квартиры 28. Мы могли также пользоваться одной из двух ванн, имеющихся в коридоре.
Помимо нас, ею пользовались ещё человек 15-17. Кроме этой коммунальной ванны была ещё одна, но она вместе с большой, но тёмной, без окна, кухней была отгорожена от общего коридора в пользование только одной семьи Толкачёвых. У них же, в их квартире 26, как и у нас, была своя совмещённая с ванной уборная. Третьим туалетом пользовались жильцы квартир 27 и 29, то есть те, с кем у нас была общая ванная. Действительно, намудрил фараон Гнусинес!
Тем не менее, было великой удачей получить эту двухкомнатную квартиру 28. ..Тогдашний быт стоит того, чтобы о нём вспомнить. В первые годы в доме не было газа, и вся стряпня производилась на примусах и керосинках. Мы в своём тупичке коридора стряпали минимум на двух «единицах горения», а почти два десятка едоков из квартир 27 и 29 жгли свои «единицы» в большом общем коридоре, как раз напротив трёх ступенек, ведущих в наш маленький тупичок. Там же, на повороте большого коридора, для удобства стряпни был устроен водопроводный кран, а в коридоре - ближе к выходной двери - по ночам ставились две раскладушки, на которых спали няня и кухарка, обслуживавшие многочисленную семью Кострикиных. В этой семье к моменту нашего въезда было 8-10 человек, занимавших три комнаты, называвшиеся квартирой 27.
Они-то вместе с Толкачёвыми и были первоначальными жильцами старого мезонина, из которого «Фараону Гнусинесу» пришлось делать третий этаж дома как некую улучшенную коммунальную квартиру. Над третьим он возвёл ещё два этажа. А на нашем третьем, кроме старой жилой площади, было «прикроено» две комнаты для квартиры 28 и одна для квартиры 29 - всего три новых «апартамента».
Конечно, ему досталась нелёгкая задача. Он выкраивал каждый уголок, чтобы у жильцов отдельных «квартир» было максимально возможное обособление коммунальных благ. Но ни в огромном коридоре, ни в нашем тупиковом, ни в безоконных кухнях не было вентиляции. Часто распахивали дверь на лестницу, но и днём, и вечером сажа от керосинок, копоть и все кухонные запахи рвались в жилые комнаты. Большая их часть оседала на потолке и стенах. Потолок в коридоре блестел, как чёрный лак.
«Фантастичность» картины дополняла ещё одна особенность нашего длинного Г-образного коридора: он был на разных уровнях - на его протяжении пол дважды прерывался трёхступенчатыми лестницами. Коридор использовали и для сушки белья жильцов всех четырёх квартир. Общая их численность достигала 25-28 человек. Вешали бельё на ночь в три ряда по всей длине коридора. За каждой семьёй был закреплён для стирки определённый день недели.
Тут и должна была начаться жизнь моей новой семьи. Здесь я прожила до декабря 1973 г. - 41 год. Конечно, этот махровый коммунальный быт менялся - улучшались условия, уменьшалась населённость нашего великого коридора. Но до этого ещё нужно было дожить! Существенное улучшение началось вскоре - году в 35-м. Его принесла газификация. При этом нам удалось отгородить свой тупичок от общего коридора и присоединить ещё кусочек, выгрызенный из комнаты. Образовалась своя кухня размером почти 4 кв. м. В ней была водопроводная раковина, а рядом с ней дверь в нашу уборную.
Нам поставили двухконфорочную плиту, а мы (точно помню) за 409 руб. купили вместо неё четырёхконфорочную. С такой кухней можно было жить! Соседская «кухня» тоже уехала из коридора. Тут уж потеснили Толкачёвых: была пробита дверь в их тёмную кухню, поставили две больших газовых плиты, и стала там коммунальная кухня для пяти семей! Дверь не навешивали, и к нам в комнаты стали рваться запахи от стряпни этих пяти хозяйств плюс ещё и из нашей столь же тёмной кухни. Но керосинки уже не коптили! Пробовали налаживать вентиляцию, только она почему-то не хотела работать. Но после ремонта потолок в коридорах стал почти белым.
Уход из Коммуны был непростым и нелёгким решением. Тем более, что там в «Дневнике», конечно, начались высказывания, обсуждения. И не обошлось без увесистого камня, брошенного мне вслед. Из общего мирного товарищеского тона понимающих людей выделился Федя Чубаров, разразившийся сугубо партийным, как он полагал, наставлением: мой уход-де лишний раз подтверждает мою мелкобуржуазную психологию, стремление к лучшей, более обеспеченной жизни. Он был уверен, что должна быть дана твёрдая классовая оценка измены идеям коммунистического быта. Он уже тогда был сам нашпигован «идеями» казённого ханжества. К чести коммунаров нужно сказать, что они уже знали, чем пахнет классовая оценка, и никто его не поддержал. А он в недалёком будущем дорос до секретаря Тюменского обкома партии. И уж, наверное, не пренебрегал номенклатурными привилегиями.
А этому самому «мелкобуржуазному элементу» пришлось месяцами по крохам добывать и приспосабливать все предметы детского обихода - от кроватки до горшочка, от пальтишка до одеяла. Сейчас это воспоминание звучит как мелочное, но надо вспомнить условия 1932 года, когда так называемый ширпотреб можно было достать только по ордерам. Я до сих пор помню, каких усилий и ухищрений мне стоило приготовить для Майки всё необходимое и, особенно, ватное одеяло. Вот он - штрих быта того времени. Была уже середина зимы, а подготовка материальной базы для ребёнка подвигалась очень медленно.
Наконец, уже перед весною мне удалось получить ордер... на женское хлопчатобумажное платье. Юбка была в складку, что вселяло надежду на то, что смогу, распоров, смастерить верх для одеяла. Цвет был унылый, старушечий - какие-то серо-зелёные клетки. Вату удалось достать. Оставалось только добыть подкладку. У меня были полученные от мамы разные кастрюльки, и одна из них очень уж приглянулась маминой соседке по коридору. Зная мои очередные заботы, она предложила обменяться. За кастрюльку я получила нужное количество... кремового батиста! И он стал хорошей подкладкой для этого «исторического» одеяла. Шила и стегала сама. Вообще «вить гнездо» в условиях 1932 года было весьма канительно. Первую мебель сумел приобрести Арон. Продавались огромные канцелярские шкафы - широкие, высокие, двухстворчатые, с пятью или шестью полками. Вот такая «гробница» долго спасала нас, служа «за всё».