Фигуровский Николай Александрович. Химик и историк науки. Профессор МГУ ч1
"..Летом 1925 года, очень напряженного в моей жизни, я получил отпуск на целый месяц. В моем послужном списке в разделе «Бытность вне службы» об этом отпуске записано: «Убыл в кратковременный декретный отпуск» 15 июля 1925 г. Я поехал к отцу в Пречистое на пароходе до Костромы и затем пешком 60 километров. Здесь я прекрасно отдохнул и вместе с тем поработал на сенокосе и на вспашке подсеки вырубки сохой. К этому времени отец обзавелся кое-каким хозяйством. В семье (были еще малые ребята) были корова, коза, пара овец. Но самое важное была молодая лошаденка Савраска.
Эту лошаденку, ласковую и работящую, отец и мать считали великим счастьем семьи. Отец, понятно, не был в состоянии купить хорошую рабочую лошадь. Жизнь семьи протекала в крайней нужде и в тяжелой работе. Но в данном случае ему повезло, вероятно, один лишь раз в жизни. Кто-то из соседей предложил ему купить по дешевке старую кобылу, которая уже лет 10 не жеребилась. Кобыла эта, в сущности, уже не годилась для крестьянской работы в Судиславльских лесах, где по старинке велось еще подсечное хозяйство. Без сильной лошади расчистить участок леса под пашню было невозможно. Надо было вывезти бревна и дрова. Да и кроме этого находилось немало другой тяжелой работы для лошади. Отец купил эту старую кобылу в рассрочку, полагая, что в его мизерном хозяйстве хоть какая-нибудь лошадь все же подмога. И вдруг эта лошадь ожеребилась. На третий год жеребенок Савраска вырос и стал рабочей лошадью, а его мать была продана цыганам.
В летнее время в деревне работы хватало. Вставали в 3 часа утра и шли на сенокос, надо было запасти сена. Днем же велась и другая разнообразная работа. Так что и мне досталось. Но при всем этом находилось время и для походов за грибами, и даже пару раз я ходил удить рыбу на реку Сендегу, которая протекала за 2 километра от Пречистого Отдых получился отличным, но отпуск невероятно быстро промчался, и пришлось в срочном порядке возвращаться обратно в Н. Новгород. Что же делать?!
Вернувшись в Нижний, я решил зайти в университет, поинтересоваться, что было предпринято начальством с моим заявлением о поступлении. В ректорате мне сообщили, что я допущен к экзаменам, но сказали, что едва ли меня примут, так как я по происхождению не принадлежал ни к рабочим, ни к крестьянам, а числился как «прочие». Все же я решил сдавать приемные экзамены. Для подготовки к ним я имел одну лишь ночь. Впрочем, экзамены оказались не особенно страшными. Я сдал русский язык, химию, алгебру и тригонометрию. Но геометрию я прочно забыл, и преподаватель Онищенко поставил мне за ответ «неудовлетворительно». Когда я пришел с этими отметками к ректору Стойчеву, он был из болгар, он заявил мне, что я не могу быть принят, как «прочий», к тому же не сдавший геометрии. Это было крайне досадно. Я пошел совершенно огорченный в Штаб дивизии и, встретив комиссара дивизии И.С.Конева, рассказал ему о своей неудаче. Он спросил меня, действительно ли я хочу учиться? Получив вполне утвердительный ответ, он сказал мне: «Пойдем завтра вместе в губком РКП(б)».
На другой день мы с И.С.Коневым отправились в губком и немедленно же были приняты тогдашним его секретарем А.А.Ждановым. Конев сначала вошел к нему один, тут же был вызван и я, и Жданов спросил меня, давно ли я состою членом партии? Я же был переведен из кандидатов в члены 24 февраля 1925 г. постановлением губкома. Я сказал. Тогда он позвонил, пришел какой-то губкомовский товарищ (Горев?), и ему было указано написать мне командировку губкома в университет на учебу. Через 10 минут, благодаря И.С.Коневу и А.А.Жданову (оба уже покойные), я получил красную «командировку» за подписью самого А.А.Жданова. Придя к ректору, я торжественно выложил ему «красную командировку». Вот это другое дело, сказал он и, вызвав секретаря университета Станкова (отца известного профессора-ботаника С.С.Станкова), приказал ему оформить приказ о зачислении меня студентом.
Нижегородский государственный университет был, по существу, смешанным учебным заведением. Наряду с естественными факультетами в его составе работали технические факультеты и агрономический факультет. Объяснялось это тем обстоятельством, что университет был организован на базе Варшавского политехнического института, эвакуированного из Варшавы во время первой мировой войны. Сначала «Варшавская политехника», вернее, ее русская по преимуществу профессура вместе с довольно значительным запасом оборудования некоторое время размещалась в Москве и оттуда переехала в Нижний Новгород, где начиная с 1918 г. удалось организовать занятия, причем был произведен прием студентов. Было решено реорганизовать Политехнический институт в университет. При этом были сохранены существовавшие в Варшаве химико-технологический, механический и строительный факультеты, в дополнение к ним были открыты агрономический и педагогический факультеты, которые, впрочем, вскоре, в двадцатых годах, выделились в самостоятельные институты.
Ядро профессуры Нижегородского университета составили варшавские профессора, большею частью русские по происхождению. Переехавшие профессора польского и тяготевшего к Польше происхождения покинули Нижний Новгород в начале 20-х годов. Среди уехавших был и известный М.С.Цвет. Варшавских студентов в университете почти не осталось. В 1925 г. был лишь один студент из породы «вечных студентов» Н.П.Забелин, который числился студентом 22 года и не окончил институт, так как не смог сдать «Сопротивления материалов». На освободившиеся после отъезда варшавских профессоров-поляков места пришло несколько новых профессоров из Москвы и других городов. Однако в общем «ученая» атмосфера в университете, по крайней мере во время моего студенчества, оставалась варшавской.
Первые месяцы после демобилизации Жил я тогда на Студеной улице в доме, принадлежавшем ранее владельцу небольшого жирового и мыловаренного завода, впоследствии профессору нашего университета Таланцеву. Моим товарищем по жилью был Роберт Петрович Кивкуцан, работавший в инженерной службе дивизии, с которым мы прожили довольно много лет. С мая 1927 г. я был уже женат. Роберту отдали маленькую комнату, я же с женой размещался в большей проходной комнате на втором этаже. На этом этаже жили только военные-штабные. Напротив в комнате жил командир полка Владислав Викентьевич Корчиц, несколько правее его проживал дивизионный инженер Б.Ф.Лычевко, еще правее полковой врач Смирнов - все с семьями. Жили несколько тесновато, кухня была общая.
Жили мы, что называется, не мешая друг другу. Изредка ходили друг к другу в гости, особенно к Лычевкам, у которых иногда коротали время за преферансом. Конечно, частенько ходили и в Дом обороны, где играли на бильярде. К этой игре я пристрастился еще ранее. Здесь же в своей комнате я готовился и к экзаменам в университете. Таким образом, жизнь была разнообразной; пока я был один, я обедал в ресторане на Покровке (ул. Свердлова) на углу против Дворянского собрания. Заработная плата у меня была хорошая по тем временам и жизнь текла сама собой.
Но вот, внезапно, я очутился без работы и без зарплаты. Правда, я получил выходное пособие, довольно значительное. Но его пришлось израсходовать на штатскую одежду. Помню, в шинели и в фуражке я пришел в магазин на Балчуге с намерением купить себе что-либо из одежи. Меня встретил продавец, который приветливо со мной поздоровался (в то время, благодаря моим лекциям и выступлениям, меня знал практически весь Нижний Новгород), назвал меня по имени-отчеству и не без удивления спросил, чем я, военный, мог бы интересоваться в магазине одежды. Я объяснил ему ситуацию совершенно доверительно. Он спросил, какими средствами я располагаю, и, узнав все, сообщил мне, что постарается немедленно все подобрать. Через 20 минут я вышел из магазина с покупками - пальто из бобриковой ткани, немудрящим костюмом и ботинками. Таким образом, первая задача была как будто решена. Но денег после всего этого не осталось почти ни гроша.
Итак, с довольно высокой должности, которую я занимал в армии, я перешел на положение обычного студента. Пришлось подать заявление о назначении мне стипендии. Пришлось также сменить ресторанное питание на студенческую столовую, помещавшуюся на ул. Свердлова. Признаюсь, что первый студенческий обед в столовой произвел на меня ошеломляющее впечатление. Пустые щи из недоброкачественной квашеной капусты были не просто безвкусны, а буквально не лезли в рот, и я думаю, что даже привыкшие ко всему студенты едва ли воспринимали такие обеды более положительно, чем я. В то время моя семейная жизнь еще не наладилась как следует, да и нечего было думать о домашних обедах на стипендию. Но надо было привыкать, и вскоре я почти смирился с необходимостью перехода на положение студента.
Зато мои студенческие дела несколько поправились. Я сразу же принялся за работы в лаборатории органической химии, где практикум требовал времени и терпения. Я подогнал также хвосты. Встав на учет в партийную организацию университета, которая была в то время весьма немногочисленной, я прежде всего получил, конечно, партийное поручение. Я был избран студенческим представителем в деканат и засел вместе с деканом, профессором В.А.Солониной и заместителем декана М.Г.Ивановым за многочисленные дела. В то время главным из таких дел было назначение стипендий. Эти дела приходилось согласовывать с общественными организациями университета и факультета. Кроме того, в те времена студенчество было «подвижным». Постоянно исключались из числа студентов люди, которые по неуспеваемости и по своим социально-политическим признакам были нежелательны в составе студентов. Я был одновременно членом профкома факультета, продолжал работать в Авиахиме и читал лекции.
Таким образом, работы было предостаточно. К этому прибавились труднейшие предметы, которые проходились на 3-м курсе. К их числу относилась физическая химия и органическая химия прежде всего. Кроме того, начались процессы и аппараты химической промышленности. Мне, как не особенно хорошо подготовленному по математике, было, естественно, трудновато усвоить термодинамическую часть физической химии. К тому же наш профессор Владимир Петрович Залесский читал курс физической химии довольно плохо. Сейчас я смотрю на конспект его лекций и удивляюсь, чего там трудного? Разве только многочисленные грубейшие ошибки в конспекте, которые искажают дело? По вине профессора я и, вероятно, большинство студентов не понимали, что в курсе главное и что второстепенное. Надо ли запоминать разные эмпирические правила, или же надо было усваивать термодинамическую и кинетическую основы курса? Конечно, лекции я слушал не все. Это было совершенно бесполезно.
Что касается органической химии, то здесь дело было, пожалуй, посложнее физической химии. Практикум по органической химии я в конце концов одолел, но не без приключений. За нашими занятиями в практикуме следил сам профессор Иван Иванович Бевад. Он был учеником А.М.Бутлерова и Д.И.Менделеева, правда, большую часть своей подготовки по органической химии он прошел уже у М.Д.Львова. Ко всему этому, И.И.Бевад был прекрасным химиком-аналитиком и известен как автор книги по сельскохозяйственному анализу, написанной в бытность его профессором Ново-Александрийской сельскохозяйственной академии.
Студенты, как известно, не отличаются, за редким исключением, прирожденными данными экспериментатора. Только в редких случаях, у немногих сразу получаются органические препараты с приличными выходами. У большинства же, в том числе и у меня, препараты получались грязноватые и после перекристаллизации от них оставалось немного, так что требуемого выхода не получалось. И.И.Бевад смотрел на это с укоризною и требовал в некоторых случаях переделать задачу. Надо сказать, что в нашем химическом образовании отработка практикума по объему занимала, пожалуй, самое большое время. К тому же в то время практикумы были весьма однообразны. Поэтому, собрав немудрящую установку, например для перегонки какого-либо вещества, и запустив ее, т. е. включив газ и прочее, мы обычно лишь посматривали, как идет дело, и обменивались друг с другом замечаниями, чаще всего не относившимися к выполнению своих задач.
Однажды, вспоминаю, я что-то перегонял, все, видимо, шло благополучно, и я буквально на минуту выпустил из внимания прибор. И вдруг, о ужас: что-то трахнуло, и я увидел, что термометр вылетел вместе с пробкой из колбы, вслед за ним вылетело некоторое количество перегоняемого вещества. Это было ужасно. Но дело не в том, что надо было снова начинать все операции задачи, дело в том, что пропал термометр немецкого изготовления, привезенный заботливым И.И.Бевадом из Варшавского политехнического института. Приходилось идти к профессору и каяться. Ох, как тяжело это было! Бевад подробно расспросил обо всем, долго качал головой и через две минуты сказал мне, что мне придется уплатить за термометр около 1 рубля и 50 копеек. Это было неприятно, но куда неприятнее были укоры Бевада.
Я уже не помню, как я закончил этот пресловутый практикум, сдал коллоквиум и стал готовиться к экзаменам, которые надо было сдавать по органике.
Практикум по физической химии у меня прошел куда более успешно. Для этого были свои причины. Но расскажу все по порядку. Однажды я встретил в университете своего бывшего командира полка И.С.Кособуцкого, который был военным руководителем университета. Он предложил мне провести в университете курсы: «Военно-химическое дело», «Химия и технология отравляющих веществ» и «Противохимическая защита». Соответствующие курсы должны были читаться на разных факультетах. Я, понятно, согласился, так как это сулило мне некоторый заработок и, кроме того, мне, как студенту, было лестно выступать в качестве преподавателя перед своими товарищами.
Итак, с осени 1928 г. я стал преподавателем университета. Составив программы, я начал готовиться к курсам. К счастью, еще не все выветрилось из головы, чему меня учили в Высшей военно-химической школе, и подготовка не требовала много времени. Кроме того, моя лекционная деятельность в Доброхиме и в Авиахиме очень пригодилась, у меня уже выработалась манера держаться перед аудиторией и не робеть нисколько.
Лекций оказалось довольно много на всех факультетах, хотя сами курсы были невелики. Мое материальное положение несколько улучшилось. Но были во всем этом и неожиданные трудности. Самым трудным и утомительным делом оказались зачеты. Уже в зимнюю сессию в самом начале 1929 г. мне пришлось принять зачеты примерно у 1000 студентов. Это было мучительно, но я был молод и перетерпел все.
Кажется, начиная с весеннего семестра 1929 г. я был приглашен читать курсы лекций «Противовоздушная и противохимическая защита водных путей сообщения» в Техникуме водных путей им. Зайцева (который был сам директором этого техникума). Здесь было несколько тяжелее. Приходилось читать много, иногда часов по 6 в день, и это было тяжеловато, хотелось спать во время лекций. Но предмет был не трудный, и я справлялся с делом, бегая из университета в техникум и т. д. Сначала было тяжеловато. Надо было не забывать главного, что я студент и что надо сдавать экзамены, работать в лабораториях. Но надо было и «жить», и все приходилось выполнять безропотно.
Итак, с сентября 1928 г. я стал преподавателем в университете и в техникуме, и вот уже исполнилось 50 лет этой моей профессиональной деятельности. Военные предметы я преподавал в университете до его реорганизации в конце 1929 г. В техникуме я вел занятия и по окончании университета.
Кивкуцан предложил мне однажды стать фотографом Дома отдыха. Запасшись пластинками и бумагой, а также необходимыми фотоматериалами, я приехал на Моховые горы и приступил к работе. Желающих сниматься хоть отбавляй. Особенно стремились увековечиться на фото девицы и молодые женщины, считавшие себя красивыми. В купальных костюмах, почти полуголые, они позировали перед моим аппаратом, желая принять наиболее эффектную позу. Мне было естественно выгоднее снимать группы. За снимок была установлена минимальная цена - 30 копеек, так что если на снимке фигурировало 10 человек, я получал 3 рубля. Я снимал все утро, пока были наиболее хорошие условия, затем садился проявлять и сушить пластинки. Все было кустарно. Водопровода не было, фотографии промывались в ведре воды. Вечером и ночью я печатал фото при свете керосиновой лампы, покрытой красной бумагой. Фотографии получались немудрящие, но пользовались огромным спросом. У меня быстро кончались пластинки и бумага, и я ехал в Нижний за новой порцией. Привозил целый чемодан, которого мне хватало на 4-5 дней. Я подрабатывал прилично, и это было хорошо, тем более, что к этому времени никаких источников дохода, кроме мизерной стипендии, у меня не было. Так я работал два сезона.
Что касается других заработков в студенческие годы, то они в основном были случайными. Я был преподавателем военно-химического дела и воздушно-химической обороны как в университете, так и техникумах: Водном (на Б. Печерке) и в Химическом техникуме в Дзержинске. Это давало мне немного, хотя вполне достаточно для жизни. Одно время я был секретарем Городского отделения Осоавиахима, размещавшегося в помещении райкома за Драматическим театром. Не приходилось брезговать и другими источниками. Неоднократно, вместе с товарищами, мы нанимались разгружать баржи с дровами или мукой и другими товарами. Но после этого часть заработка расходовалась на «гулянку», которая была неизбежной в студенческие годы. В общем, я не бедствовал материально даже в тяжелые 1929-1930 годы, когда был голод.
В 1929 г. началась коллективизация, и на семью отца посыпались несчастия. Я стал получать тревожные письма от отца, вдруг и они прекратились. В конце 1929 г. внезапно я получил письмо от матери, сообщившей, что отца посадили, в доме был произведен обыск, причем были изъяты разные книги, уже довольно редкие в то время. Был изъят и мой «похвальный лист», выданный мне после окончания церковноприходской школы, с портретами царей, довольно красиво сделанный, как мне тогда казалось.
Конечно, арест отца меня сильно встревожил, и я некоторое время, откровенно говоря, не знал, что предпринять. К тому же «захлестывали» дела. Мать, однако, все время писала, высказывая тревожные мысли. Она иногда вместе с братом Павлом ходила навестить отца, что далеко не всегда удавалось. Сидел он в лагере около Кинешмы, где-то за вокзалом. Было совершенно неизвестно, в чем его обвиняют и что ему может грозить. В то время все могло произойти, я это понимал, и это было совершенно грустно. Письма от матери становились все тревожнее и тревожнее. Она сообщала о различных слухах, о том, что отца вышлют в отдаленные места на много лет. Каким образом эти слухи доходили до нее, неизвестно. Втайне я, однако, имел слабую надежду, что все должно кончиться сравнительно благополучно. По своему «смиренному» характеру и крайней осторожности, наученный обстоятельствами тревожной жизни в те времена, отец просто не мог быть в чем-либо замешан. Но надежды надеждами, но надо было что-либо предпринимать. Я, как член Партии, должен был принять наиболее правильное решение. В январе-феврале 1930 г. я решил пойти в Краевую контрольную комиссию КПСС и прямо спросить, как я должен поступить в данном случае.
Помнится, после долгих колебаний я вошел в здание на углу площади Минина и Откоса, заявил о своем приходе и желании побеседовать с членами Краевой контрольной комиссии. После не долгого ожидания я вошел в кабинет. За столом сидел старик, видно, из бывших сормовских рабочих, который пригласил меня сесть и спросил, в чем дело. Я подробно рассказал о себе и своем отце, рассказал о его аресте и плачевном положении семьи и в заключение спросил, что я, как член Партии, должен делать в таких обстоятельствах. Старик оказался очень внимательным. Терпеливо выслушав мой довольно длинный рассказ, он сказал мне приблизительно следующее: «Что же ты хочешь предпринять? Кто бы ни был твой отец, он же тебя вскормил, воспитал, а ты хочешь его в таком тяжелом положении бросить? Поезжай, узнай, в чем дело. Уж если он действительно совершил преступление, не вступайся, но если его посадили случайно? Ты обязан вмешаться и помочь ему».
Я мог рассчитывать, особенно в то время, на уклончивый ответ и скажу, что был удивлен таким прямым и, как я тогда понимал, совершенно правильным ответом, указывавшим на мои обязанности по отношению к отцу. Позднее, в 30-х годах, я думаю, я не получил бы такого ответа. Впрочем, со мной разговаривал старик, умудренный опытом, что бы сказал более молодой? Во всяком случае, я вышел из Контрольной комиссии ободренным и уверенным в необходимости вмешаться в дело. Я решил поехать в Кинешму к прокурору.
В марте 1930 г. я сел в поезд и поехал в Кинешму. Я, помню, был одет в солдатскую шинель, на голове у меня была шапка-кубанка. Я разыскал прокурора и вошел к нему. Спросил о деле. Тот, вместо того, чтобы отнестись ко мне сочувственно, начал меня расспрашивать, кто я такой, чем занимаюсь и т. д. Я рассказал, что я студент, заканчивающий курс. Тогда прокурор, видно, недалекий человек, начал говорить, что я «пролез» обманным путем в студенты, что таких, как я, надо гнать из советских вузов, и в заключение сказал, что он не обязан мне давать справку по делу отца, что я не имею права обращаться к нему и т. д., и т. п. Выслушав все это, я рассвирепел. Пришлось сказать ему, что не народ для прокурора, а прокурор служит народу и обязан мне точно сказать, в чем дело. Я пригрозил ему, что сейчас же иду в райком партии и подам на него жалобу. Я наговорил ему, что я бывший военный-командир, участник гражданской войны, член партии и что если райком не откликнется на мою жалобу, я подам заявление повыше.
Такой решительный отпор, видимо, сразу смутил прокурора. Он сказал: «Почему же я сразу не сообщил ему, что я член партии?». После этого тяжелого разговора с руганью он примирительно сказал мне, что дела отца у него нет, оно в ОГПУ, и что он может показать мне лишь копию обвинительного заключения. Я попросил показать. На листке курительной бумаги был напечатан строка к строке без интервалов на плохой пишущей машинке второй или третий экземпляр обвинительного заключения. Несмотря на неразборчивость печати, я внимательно прочитал все. Речь шла об обвинении отца в произнесении проповедей в церкви с выпадами против советской власти, в связях с какими-то «кулаками» и т. п. Грамотность изложения заставляла желать много лучшего. Путано и длинно отец обвинялся в больших преступлениях, кажется, по 58 ст. кодекса.
Я спросил прокурора, что мне делать, чтобы опровергнуть все, что там написано, как совершенно невероятное. Прокурор пожал плечами и сказал, что все дело в ОГПУ. Мне пришлось разыскать это районное ОГПУ и предпринять попытку поговорить с возможно более высокопоставленным гепеушником.
После проволочки с получением пропуска я попал в неказистый кабинет. За столом сидел какой-то сравнительно молодой человек. Его стол был завален богослужебными книгами, видимо конфискованными в церквах. Некоторые книги были явно старинными. Молодой человек делал вид, что читал какую-то толстенную старинную книгу. Я, как специалист по церковнославянскому языку, предложил свои услуги в переводе текстов на русский язык. Видимо, он не ожидал от меня такого шага и отказался от моих услуг, хотя было видно, что он ровно ничего не понимал в текстах этих книг. Я рассказал тогда о себе, об отце и о деле. Молодой человек, видимо, понял мою просьбу и сказал мне, что дела отца у них нет. Все дела находятся в областном ОГПУ. Он сказал, что не знает об этом деле и его содержании и ничем мне помочь не может. Вероятно, он говорил правду.
Мне ничего не оставалось после этого разъяснения, как раскланяться и покинуть его. Выйдя из здания ОГПУ, я стал раздумывать, что же мне делать. Ехать к матери в Пречистое? Это займет немало времени, а дела в Нижнем немало. К тому же, что я могу сказать матери? Помириться с фактом? Такой ход был отвергнут. Я решил довести дело до максимально возможного конца. Надо попытаться попасть в ОГПУ в области и узнать, в чем же дело, и что может грозить отцу.
Итак, я сел в поезд и вскоре прибыл в Иваново. Я обошел довольно много улиц, когда, наконец, нашел здание ОГПУ, которое было довольно большим и располагалось на углу двух улиц с выходом на площадь. Походив несколько около здания, я, наконец, решился войти. В бюро пропусков я заявил, что хочу попасть на прием к Уполномоченному ОГПУ по Ивановской области. К моему удивлению, после звонка выдававшего пропуск военного я, получив пропуск, был приглашен в кабинет самого уполномоченного на втором этаже. В огромном кабинете, за большим столом сидел человек средних лет. На его петлицах было 4 ромба, следовательно, он был большой чин. Войдя, я был приглашен сесть и начал излагать свою просьбу. Я рассказал о себе и об отце, о посещении Контрольной комиссии в Нижнем. Не преминул я указать на характер отца, его запуганность и «смиренность». Высокое начальство, к моему удивлению, отнеслось к моей просьбе совершенно серьезно.
Начальство позвонило, нажав кнопку звонка на столе. В кабинет тотчас вошел важный человек в военном с двумя ромбами в петлицах. Начальство спросило, у кого дело Фигуровского. Человек с двумя ромбами вышел на минуту и вновь вернулся, доложив: «У такого-то». Тотчас этот «такой-то», состоявший в небольшом чине военный, был вызван и получил указание ознакомить меня с делом отца. Я поблагодарил высокое начальство и отправился в небольшой кабинетик к «такому-то». Он вытащил откуда-то чахлое дело отца и, развернув его, предложил мне ознакомиться с его содержанием.
Сейчас я не помню уже о порядке бумаг в этом деле. Кажется, что в самом начале лежало нечто вроде анкеты с данными о моем отце. Вслед за этим было пришито заявление молодого мужика из Саленки (деревня, рядом с селом Пречистое), фамилию его я не помню (Костров?), но его я знал еще парнем. Это заявление и содержало «факты», т. е. утверждало, что отец где-то, когда-то говорил кому-то что-то не особенно «приличное» по поводу советской власти. Даже в заявлении все это звучало явно вымышленно и было высказано в запутанной форме. После этого заявления шли два протокола допросов.
Надо сказать, что на обвинение, высказанное в заявлении, отец упорно отвечал отрицательно. И, несмотря на дополнительные многочисленные вопросы, он категорически отрицал свою вину (молодец!). Несмотря на то, что следствие, таким образом, не смогло зафиксировать и доказать виновность отца, в самом конце дела была пришита маленькая бумажка с выпиской из постановления «тройки» по делу отца, в котором он приговаривался к 5-летней высылке на Север, кажется, в Кировскую (тогда еще Вятскую) область. Я был просто потрясен, ознакомившись с содержанием дела. Свидетель был один, он же автор заявления (не будем говорить, как это заявление появилось в деле). На допросах отец категорически не признал вины. И все же постановление «тройки»!
Видимо, и этот «такой-то» был несколько смущен, еще раз ознакомившись с делом. Но делать было нечего. Я был еще раз приглашен к высокому начальству, и тот, познакомившись сам с делом, сказал, что его надо пересмотреть, и поручил человеку с двумя ромбами (их уже оказалось двое) пересмотреть дело. Мне же было сказано, что завтра-послезавтра отца оправдают и выпустят, и даже было сказано, чтобы я тотчас же успокоил мать, написав ей об этом. Я попрощался, поблагодарил и ушел, тотчас же написав матери. На другой день я вернулся в Нижний, вполне уверенный в том, что моя миссия окончилась вполне успешно. Однако отца не выпустили в те дни. Мать, ходившая к нему на свидание, ничего не узнала от него о пересмотре дела.
Прошел месяц. Начался другой. Мать писала, что отца присудили к 5-летней высылке, и очень взволнованно воспринимала все это. Что мне было делать? Весной, вероятно, уже в июне, я вновь собрался в Иваново. Снова, уже по знакомым дорогам, я взял пропуск в Областном ГПУ к высокому начальству. Но оказалось, что его уже нет, он был куда-то переведен. Я тогда объяснил в бюро пропусков, что имеется еще человек с двумя ромбами, который в курсе дела. Меня к нему пропустили, он оказался, видимо, важным, вероятно, начальником отдела. Он сказал мне, что произошло некоторое осложнение дела. Какое - он не сказал. То ли в свое время соответствующее указание по забывчивости, а может быть, в результате реорганизации не было послано в Кинешму, то ли кинешемцы решили, в целях оправдания своих действий, привлечь дополнительные материалы. Скорее всего, пожалуй, последнее. Но, видимо, новые материалы, поступившие по делу, оказались мало существенными, хотя они и задержали на некоторое время выполнение постановления «тройки», присудившей отца к высылке. Далее товарищ с двумя ромбами объяснил мне, что сейчас дело окончательно решено, и они дают указания в Кинешму об освобождении отца из-под стражи. Он посоветовал мне ехать в Кинешму и ждать там выполнения этого указания, и лично встретить отца.
Все это было утешительно, хотя я, умудренный опытом, все еще сомневался. Однако я решил поехать в Кинешму. Там в то время жил брат Алексей, пришел от Пречистого и Павел. Я пошел, прежде всего, в Комендатуру, но там мне сказали, что никаких указаний из Иванова по поводу отца не поступило. Это вновь возродило тревоги и сомнения. Мы пообедали с братом в каком-то трактире, и к вечеру я вновь отправился в Комендатуру. На этот раз я получил ответ, что указание об освобождении отца (видимо, не его одного, а и ряда других арестованных) получено. Однако оно не может быть выполнено немедленно. Отец был послан вместе с другими куда-то косить сено и может вернуться только завтра. Опять целый вечер был проведен в тревоге. Беспокойная ночь. Утром я вновь пошел в Комендатуру, где мне сообщили, что отец еще не возвращен с покоса. Целый день мы с братом бродили по Кинешме, тосковали.
Наконец, к вечеру мне сообщили в Комендатуре, что отец вернулся, и скоро его освободят. Мы сели на бревнышки у здания Комендатуры и стали терпеливо дожидаться. Наконец, загремел засов в воротах, они открылись, и из них вышла группа арестованных с огромными мешками за плечами. Мать, в заботах об отце, насушила ему много сухарей из черного хлеба, почти уверенная, что его вышлют в отдаленные края.
Я сразу узнал отца, сгибавшегося под тяжестью мешка и, по-видимому, еще недоумевавшего по поводу освобождения. Я подошел к нему и стал снимать с его плеч мешок. Отец, занятый, естественно, своими переживаниями, не ожидая совершенно моего приезда в такое время, не узнал меня. Он сердито сказал: «Что вам нужно?». Я удивился и сказал ему: «Неужели ты меня не узнал? Я же Николай». Тогда он недоверчиво присмотрелся ко мне и, видимо, узнав, наконец, кто я, заплакал, отдав мне мешок. По правде говоря, до этой встречи я не видел отца несколько лет.
Мы пошли на берег Волги, сели, поговорили. Я предложил пойти в столовую, пообедать, но отец отказался. Я сфотографировал отца с моими братьями на бревнышках. Где эта фотография, уже не помню.
Я проводил отца с братьями на «Смычку», перевез через Волгу, распрощался с ним и отправился на вокзал. Так закончилась эта история, причинившая мне и всей семье столько неприятных переживаний, тревоги и страха за судьбу отца.
Почти немедленно после всей этой истории, неожиданно окончившейся столь благополучно, отец отправился в Кострому и выхлопотал перевод в село Дмитрий Солунский на Колшевском тракте в 15 километрах от Кинешмы. На новом месте я дважды посещал отца. Жили они по-прежнему бедно и порой голодали, хотя вскоре и восстановилось спокойствие за судьбу отца. Впрочем, тревога никогда не покидала и меня, и семью отца. Можно было всего ожидать. Эта тревога в конце концов оказалась небезосновательной. Через несколько лет отца снова посадили, но об этом я расскажу в другом месте.
Эту лошаденку, ласковую и работящую, отец и мать считали великим счастьем семьи. Отец, понятно, не был в состоянии купить хорошую рабочую лошадь. Жизнь семьи протекала в крайней нужде и в тяжелой работе. Но в данном случае ему повезло, вероятно, один лишь раз в жизни. Кто-то из соседей предложил ему купить по дешевке старую кобылу, которая уже лет 10 не жеребилась. Кобыла эта, в сущности, уже не годилась для крестьянской работы в Судиславльских лесах, где по старинке велось еще подсечное хозяйство. Без сильной лошади расчистить участок леса под пашню было невозможно. Надо было вывезти бревна и дрова. Да и кроме этого находилось немало другой тяжелой работы для лошади. Отец купил эту старую кобылу в рассрочку, полагая, что в его мизерном хозяйстве хоть какая-нибудь лошадь все же подмога. И вдруг эта лошадь ожеребилась. На третий год жеребенок Савраска вырос и стал рабочей лошадью, а его мать была продана цыганам.
В летнее время в деревне работы хватало. Вставали в 3 часа утра и шли на сенокос, надо было запасти сена. Днем же велась и другая разнообразная работа. Так что и мне досталось. Но при всем этом находилось время и для походов за грибами, и даже пару раз я ходил удить рыбу на реку Сендегу, которая протекала за 2 километра от Пречистого Отдых получился отличным, но отпуск невероятно быстро промчался, и пришлось в срочном порядке возвращаться обратно в Н. Новгород. Что же делать?!
Вернувшись в Нижний, я решил зайти в университет, поинтересоваться, что было предпринято начальством с моим заявлением о поступлении. В ректорате мне сообщили, что я допущен к экзаменам, но сказали, что едва ли меня примут, так как я по происхождению не принадлежал ни к рабочим, ни к крестьянам, а числился как «прочие». Все же я решил сдавать приемные экзамены. Для подготовки к ним я имел одну лишь ночь. Впрочем, экзамены оказались не особенно страшными. Я сдал русский язык, химию, алгебру и тригонометрию. Но геометрию я прочно забыл, и преподаватель Онищенко поставил мне за ответ «неудовлетворительно». Когда я пришел с этими отметками к ректору Стойчеву, он был из болгар, он заявил мне, что я не могу быть принят, как «прочий», к тому же не сдавший геометрии. Это было крайне досадно. Я пошел совершенно огорченный в Штаб дивизии и, встретив комиссара дивизии И.С.Конева, рассказал ему о своей неудаче. Он спросил меня, действительно ли я хочу учиться? Получив вполне утвердительный ответ, он сказал мне: «Пойдем завтра вместе в губком РКП(б)».
На другой день мы с И.С.Коневым отправились в губком и немедленно же были приняты тогдашним его секретарем А.А.Ждановым. Конев сначала вошел к нему один, тут же был вызван и я, и Жданов спросил меня, давно ли я состою членом партии? Я же был переведен из кандидатов в члены 24 февраля 1925 г. постановлением губкома. Я сказал. Тогда он позвонил, пришел какой-то губкомовский товарищ (Горев?), и ему было указано написать мне командировку губкома в университет на учебу. Через 10 минут, благодаря И.С.Коневу и А.А.Жданову (оба уже покойные), я получил красную «командировку» за подписью самого А.А.Жданова. Придя к ректору, я торжественно выложил ему «красную командировку». Вот это другое дело, сказал он и, вызвав секретаря университета Станкова (отца известного профессора-ботаника С.С.Станкова), приказал ему оформить приказ о зачислении меня студентом.
Нижегородский государственный университет был, по существу, смешанным учебным заведением. Наряду с естественными факультетами в его составе работали технические факультеты и агрономический факультет. Объяснялось это тем обстоятельством, что университет был организован на базе Варшавского политехнического института, эвакуированного из Варшавы во время первой мировой войны. Сначала «Варшавская политехника», вернее, ее русская по преимуществу профессура вместе с довольно значительным запасом оборудования некоторое время размещалась в Москве и оттуда переехала в Нижний Новгород, где начиная с 1918 г. удалось организовать занятия, причем был произведен прием студентов. Было решено реорганизовать Политехнический институт в университет. При этом были сохранены существовавшие в Варшаве химико-технологический, механический и строительный факультеты, в дополнение к ним были открыты агрономический и педагогический факультеты, которые, впрочем, вскоре, в двадцатых годах, выделились в самостоятельные институты.
Ядро профессуры Нижегородского университета составили варшавские профессора, большею частью русские по происхождению. Переехавшие профессора польского и тяготевшего к Польше происхождения покинули Нижний Новгород в начале 20-х годов. Среди уехавших был и известный М.С.Цвет. Варшавских студентов в университете почти не осталось. В 1925 г. был лишь один студент из породы «вечных студентов» Н.П.Забелин, который числился студентом 22 года и не окончил институт, так как не смог сдать «Сопротивления материалов». На освободившиеся после отъезда варшавских профессоров-поляков места пришло несколько новых профессоров из Москвы и других городов. Однако в общем «ученая» атмосфера в университете, по крайней мере во время моего студенчества, оставалась варшавской.
Первые месяцы после демобилизации Жил я тогда на Студеной улице в доме, принадлежавшем ранее владельцу небольшого жирового и мыловаренного завода, впоследствии профессору нашего университета Таланцеву. Моим товарищем по жилью был Роберт Петрович Кивкуцан, работавший в инженерной службе дивизии, с которым мы прожили довольно много лет. С мая 1927 г. я был уже женат. Роберту отдали маленькую комнату, я же с женой размещался в большей проходной комнате на втором этаже. На этом этаже жили только военные-штабные. Напротив в комнате жил командир полка Владислав Викентьевич Корчиц, несколько правее его проживал дивизионный инженер Б.Ф.Лычевко, еще правее полковой врач Смирнов - все с семьями. Жили несколько тесновато, кухня была общая.
Жили мы, что называется, не мешая друг другу. Изредка ходили друг к другу в гости, особенно к Лычевкам, у которых иногда коротали время за преферансом. Конечно, частенько ходили и в Дом обороны, где играли на бильярде. К этой игре я пристрастился еще ранее. Здесь же в своей комнате я готовился и к экзаменам в университете. Таким образом, жизнь была разнообразной; пока я был один, я обедал в ресторане на Покровке (ул. Свердлова) на углу против Дворянского собрания. Заработная плата у меня была хорошая по тем временам и жизнь текла сама собой.
Но вот, внезапно, я очутился без работы и без зарплаты. Правда, я получил выходное пособие, довольно значительное. Но его пришлось израсходовать на штатскую одежду. Помню, в шинели и в фуражке я пришел в магазин на Балчуге с намерением купить себе что-либо из одежи. Меня встретил продавец, который приветливо со мной поздоровался (в то время, благодаря моим лекциям и выступлениям, меня знал практически весь Нижний Новгород), назвал меня по имени-отчеству и не без удивления спросил, чем я, военный, мог бы интересоваться в магазине одежды. Я объяснил ему ситуацию совершенно доверительно. Он спросил, какими средствами я располагаю, и, узнав все, сообщил мне, что постарается немедленно все подобрать. Через 20 минут я вышел из магазина с покупками - пальто из бобриковой ткани, немудрящим костюмом и ботинками. Таким образом, первая задача была как будто решена. Но денег после всего этого не осталось почти ни гроша.
Итак, с довольно высокой должности, которую я занимал в армии, я перешел на положение обычного студента. Пришлось подать заявление о назначении мне стипендии. Пришлось также сменить ресторанное питание на студенческую столовую, помещавшуюся на ул. Свердлова. Признаюсь, что первый студенческий обед в столовой произвел на меня ошеломляющее впечатление. Пустые щи из недоброкачественной квашеной капусты были не просто безвкусны, а буквально не лезли в рот, и я думаю, что даже привыкшие ко всему студенты едва ли воспринимали такие обеды более положительно, чем я. В то время моя семейная жизнь еще не наладилась как следует, да и нечего было думать о домашних обедах на стипендию. Но надо было привыкать, и вскоре я почти смирился с необходимостью перехода на положение студента.
Зато мои студенческие дела несколько поправились. Я сразу же принялся за работы в лаборатории органической химии, где практикум требовал времени и терпения. Я подогнал также хвосты. Встав на учет в партийную организацию университета, которая была в то время весьма немногочисленной, я прежде всего получил, конечно, партийное поручение. Я был избран студенческим представителем в деканат и засел вместе с деканом, профессором В.А.Солониной и заместителем декана М.Г.Ивановым за многочисленные дела. В то время главным из таких дел было назначение стипендий. Эти дела приходилось согласовывать с общественными организациями университета и факультета. Кроме того, в те времена студенчество было «подвижным». Постоянно исключались из числа студентов люди, которые по неуспеваемости и по своим социально-политическим признакам были нежелательны в составе студентов. Я был одновременно членом профкома факультета, продолжал работать в Авиахиме и читал лекции.
Таким образом, работы было предостаточно. К этому прибавились труднейшие предметы, которые проходились на 3-м курсе. К их числу относилась физическая химия и органическая химия прежде всего. Кроме того, начались процессы и аппараты химической промышленности. Мне, как не особенно хорошо подготовленному по математике, было, естественно, трудновато усвоить термодинамическую часть физической химии. К тому же наш профессор Владимир Петрович Залесский читал курс физической химии довольно плохо. Сейчас я смотрю на конспект его лекций и удивляюсь, чего там трудного? Разве только многочисленные грубейшие ошибки в конспекте, которые искажают дело? По вине профессора я и, вероятно, большинство студентов не понимали, что в курсе главное и что второстепенное. Надо ли запоминать разные эмпирические правила, или же надо было усваивать термодинамическую и кинетическую основы курса? Конечно, лекции я слушал не все. Это было совершенно бесполезно.
Что касается органической химии, то здесь дело было, пожалуй, посложнее физической химии. Практикум по органической химии я в конце концов одолел, но не без приключений. За нашими занятиями в практикуме следил сам профессор Иван Иванович Бевад. Он был учеником А.М.Бутлерова и Д.И.Менделеева, правда, большую часть своей подготовки по органической химии он прошел уже у М.Д.Львова. Ко всему этому, И.И.Бевад был прекрасным химиком-аналитиком и известен как автор книги по сельскохозяйственному анализу, написанной в бытность его профессором Ново-Александрийской сельскохозяйственной академии.
Студенты, как известно, не отличаются, за редким исключением, прирожденными данными экспериментатора. Только в редких случаях, у немногих сразу получаются органические препараты с приличными выходами. У большинства же, в том числе и у меня, препараты получались грязноватые и после перекристаллизации от них оставалось немного, так что требуемого выхода не получалось. И.И.Бевад смотрел на это с укоризною и требовал в некоторых случаях переделать задачу. Надо сказать, что в нашем химическом образовании отработка практикума по объему занимала, пожалуй, самое большое время. К тому же в то время практикумы были весьма однообразны. Поэтому, собрав немудрящую установку, например для перегонки какого-либо вещества, и запустив ее, т. е. включив газ и прочее, мы обычно лишь посматривали, как идет дело, и обменивались друг с другом замечаниями, чаще всего не относившимися к выполнению своих задач.
Однажды, вспоминаю, я что-то перегонял, все, видимо, шло благополучно, и я буквально на минуту выпустил из внимания прибор. И вдруг, о ужас: что-то трахнуло, и я увидел, что термометр вылетел вместе с пробкой из колбы, вслед за ним вылетело некоторое количество перегоняемого вещества. Это было ужасно. Но дело не в том, что надо было снова начинать все операции задачи, дело в том, что пропал термометр немецкого изготовления, привезенный заботливым И.И.Бевадом из Варшавского политехнического института. Приходилось идти к профессору и каяться. Ох, как тяжело это было! Бевад подробно расспросил обо всем, долго качал головой и через две минуты сказал мне, что мне придется уплатить за термометр около 1 рубля и 50 копеек. Это было неприятно, но куда неприятнее были укоры Бевада.
Я уже не помню, как я закончил этот пресловутый практикум, сдал коллоквиум и стал готовиться к экзаменам, которые надо было сдавать по органике.
Практикум по физической химии у меня прошел куда более успешно. Для этого были свои причины. Но расскажу все по порядку. Однажды я встретил в университете своего бывшего командира полка И.С.Кособуцкого, который был военным руководителем университета. Он предложил мне провести в университете курсы: «Военно-химическое дело», «Химия и технология отравляющих веществ» и «Противохимическая защита». Соответствующие курсы должны были читаться на разных факультетах. Я, понятно, согласился, так как это сулило мне некоторый заработок и, кроме того, мне, как студенту, было лестно выступать в качестве преподавателя перед своими товарищами.
Итак, с осени 1928 г. я стал преподавателем университета. Составив программы, я начал готовиться к курсам. К счастью, еще не все выветрилось из головы, чему меня учили в Высшей военно-химической школе, и подготовка не требовала много времени. Кроме того, моя лекционная деятельность в Доброхиме и в Авиахиме очень пригодилась, у меня уже выработалась манера держаться перед аудиторией и не робеть нисколько.
Лекций оказалось довольно много на всех факультетах, хотя сами курсы были невелики. Мое материальное положение несколько улучшилось. Но были во всем этом и неожиданные трудности. Самым трудным и утомительным делом оказались зачеты. Уже в зимнюю сессию в самом начале 1929 г. мне пришлось принять зачеты примерно у 1000 студентов. Это было мучительно, но я был молод и перетерпел все.
Кажется, начиная с весеннего семестра 1929 г. я был приглашен читать курсы лекций «Противовоздушная и противохимическая защита водных путей сообщения» в Техникуме водных путей им. Зайцева (который был сам директором этого техникума). Здесь было несколько тяжелее. Приходилось читать много, иногда часов по 6 в день, и это было тяжеловато, хотелось спать во время лекций. Но предмет был не трудный, и я справлялся с делом, бегая из университета в техникум и т. д. Сначала было тяжеловато. Надо было не забывать главного, что я студент и что надо сдавать экзамены, работать в лабораториях. Но надо было и «жить», и все приходилось выполнять безропотно.
Итак, с сентября 1928 г. я стал преподавателем в университете и в техникуме, и вот уже исполнилось 50 лет этой моей профессиональной деятельности. Военные предметы я преподавал в университете до его реорганизации в конце 1929 г. В техникуме я вел занятия и по окончании университета.
Кивкуцан предложил мне однажды стать фотографом Дома отдыха. Запасшись пластинками и бумагой, а также необходимыми фотоматериалами, я приехал на Моховые горы и приступил к работе. Желающих сниматься хоть отбавляй. Особенно стремились увековечиться на фото девицы и молодые женщины, считавшие себя красивыми. В купальных костюмах, почти полуголые, они позировали перед моим аппаратом, желая принять наиболее эффектную позу. Мне было естественно выгоднее снимать группы. За снимок была установлена минимальная цена - 30 копеек, так что если на снимке фигурировало 10 человек, я получал 3 рубля. Я снимал все утро, пока были наиболее хорошие условия, затем садился проявлять и сушить пластинки. Все было кустарно. Водопровода не было, фотографии промывались в ведре воды. Вечером и ночью я печатал фото при свете керосиновой лампы, покрытой красной бумагой. Фотографии получались немудрящие, но пользовались огромным спросом. У меня быстро кончались пластинки и бумага, и я ехал в Нижний за новой порцией. Привозил целый чемодан, которого мне хватало на 4-5 дней. Я подрабатывал прилично, и это было хорошо, тем более, что к этому времени никаких источников дохода, кроме мизерной стипендии, у меня не было. Так я работал два сезона.
Что касается других заработков в студенческие годы, то они в основном были случайными. Я был преподавателем военно-химического дела и воздушно-химической обороны как в университете, так и техникумах: Водном (на Б. Печерке) и в Химическом техникуме в Дзержинске. Это давало мне немного, хотя вполне достаточно для жизни. Одно время я был секретарем Городского отделения Осоавиахима, размещавшегося в помещении райкома за Драматическим театром. Не приходилось брезговать и другими источниками. Неоднократно, вместе с товарищами, мы нанимались разгружать баржи с дровами или мукой и другими товарами. Но после этого часть заработка расходовалась на «гулянку», которая была неизбежной в студенческие годы. В общем, я не бедствовал материально даже в тяжелые 1929-1930 годы, когда был голод.
В 1929 г. началась коллективизация, и на семью отца посыпались несчастия. Я стал получать тревожные письма от отца, вдруг и они прекратились. В конце 1929 г. внезапно я получил письмо от матери, сообщившей, что отца посадили, в доме был произведен обыск, причем были изъяты разные книги, уже довольно редкие в то время. Был изъят и мой «похвальный лист», выданный мне после окончания церковноприходской школы, с портретами царей, довольно красиво сделанный, как мне тогда казалось.
Конечно, арест отца меня сильно встревожил, и я некоторое время, откровенно говоря, не знал, что предпринять. К тому же «захлестывали» дела. Мать, однако, все время писала, высказывая тревожные мысли. Она иногда вместе с братом Павлом ходила навестить отца, что далеко не всегда удавалось. Сидел он в лагере около Кинешмы, где-то за вокзалом. Было совершенно неизвестно, в чем его обвиняют и что ему может грозить. В то время все могло произойти, я это понимал, и это было совершенно грустно. Письма от матери становились все тревожнее и тревожнее. Она сообщала о различных слухах, о том, что отца вышлют в отдаленные места на много лет. Каким образом эти слухи доходили до нее, неизвестно. Втайне я, однако, имел слабую надежду, что все должно кончиться сравнительно благополучно. По своему «смиренному» характеру и крайней осторожности, наученный обстоятельствами тревожной жизни в те времена, отец просто не мог быть в чем-либо замешан. Но надежды надеждами, но надо было что-либо предпринимать. Я, как член Партии, должен был принять наиболее правильное решение. В январе-феврале 1930 г. я решил пойти в Краевую контрольную комиссию КПСС и прямо спросить, как я должен поступить в данном случае.
Помнится, после долгих колебаний я вошел в здание на углу площади Минина и Откоса, заявил о своем приходе и желании побеседовать с членами Краевой контрольной комиссии. После не долгого ожидания я вошел в кабинет. За столом сидел старик, видно, из бывших сормовских рабочих, который пригласил меня сесть и спросил, в чем дело. Я подробно рассказал о себе и своем отце, рассказал о его аресте и плачевном положении семьи и в заключение спросил, что я, как член Партии, должен делать в таких обстоятельствах. Старик оказался очень внимательным. Терпеливо выслушав мой довольно длинный рассказ, он сказал мне приблизительно следующее: «Что же ты хочешь предпринять? Кто бы ни был твой отец, он же тебя вскормил, воспитал, а ты хочешь его в таком тяжелом положении бросить? Поезжай, узнай, в чем дело. Уж если он действительно совершил преступление, не вступайся, но если его посадили случайно? Ты обязан вмешаться и помочь ему».
Я мог рассчитывать, особенно в то время, на уклончивый ответ и скажу, что был удивлен таким прямым и, как я тогда понимал, совершенно правильным ответом, указывавшим на мои обязанности по отношению к отцу. Позднее, в 30-х годах, я думаю, я не получил бы такого ответа. Впрочем, со мной разговаривал старик, умудренный опытом, что бы сказал более молодой? Во всяком случае, я вышел из Контрольной комиссии ободренным и уверенным в необходимости вмешаться в дело. Я решил поехать в Кинешму к прокурору.
В марте 1930 г. я сел в поезд и поехал в Кинешму. Я, помню, был одет в солдатскую шинель, на голове у меня была шапка-кубанка. Я разыскал прокурора и вошел к нему. Спросил о деле. Тот, вместо того, чтобы отнестись ко мне сочувственно, начал меня расспрашивать, кто я такой, чем занимаюсь и т. д. Я рассказал, что я студент, заканчивающий курс. Тогда прокурор, видно, недалекий человек, начал говорить, что я «пролез» обманным путем в студенты, что таких, как я, надо гнать из советских вузов, и в заключение сказал, что он не обязан мне давать справку по делу отца, что я не имею права обращаться к нему и т. д., и т. п. Выслушав все это, я рассвирепел. Пришлось сказать ему, что не народ для прокурора, а прокурор служит народу и обязан мне точно сказать, в чем дело. Я пригрозил ему, что сейчас же иду в райком партии и подам на него жалобу. Я наговорил ему, что я бывший военный-командир, участник гражданской войны, член партии и что если райком не откликнется на мою жалобу, я подам заявление повыше.
Такой решительный отпор, видимо, сразу смутил прокурора. Он сказал: «Почему же я сразу не сообщил ему, что я член партии?». После этого тяжелого разговора с руганью он примирительно сказал мне, что дела отца у него нет, оно в ОГПУ, и что он может показать мне лишь копию обвинительного заключения. Я попросил показать. На листке курительной бумаги был напечатан строка к строке без интервалов на плохой пишущей машинке второй или третий экземпляр обвинительного заключения. Несмотря на неразборчивость печати, я внимательно прочитал все. Речь шла об обвинении отца в произнесении проповедей в церкви с выпадами против советской власти, в связях с какими-то «кулаками» и т. п. Грамотность изложения заставляла желать много лучшего. Путано и длинно отец обвинялся в больших преступлениях, кажется, по 58 ст. кодекса.
Я спросил прокурора, что мне делать, чтобы опровергнуть все, что там написано, как совершенно невероятное. Прокурор пожал плечами и сказал, что все дело в ОГПУ. Мне пришлось разыскать это районное ОГПУ и предпринять попытку поговорить с возможно более высокопоставленным гепеушником.
После проволочки с получением пропуска я попал в неказистый кабинет. За столом сидел какой-то сравнительно молодой человек. Его стол был завален богослужебными книгами, видимо конфискованными в церквах. Некоторые книги были явно старинными. Молодой человек делал вид, что читал какую-то толстенную старинную книгу. Я, как специалист по церковнославянскому языку, предложил свои услуги в переводе текстов на русский язык. Видимо, он не ожидал от меня такого шага и отказался от моих услуг, хотя было видно, что он ровно ничего не понимал в текстах этих книг. Я рассказал тогда о себе, об отце и о деле. Молодой человек, видимо, понял мою просьбу и сказал мне, что дела отца у них нет. Все дела находятся в областном ОГПУ. Он сказал, что не знает об этом деле и его содержании и ничем мне помочь не может. Вероятно, он говорил правду.
Мне ничего не оставалось после этого разъяснения, как раскланяться и покинуть его. Выйдя из здания ОГПУ, я стал раздумывать, что же мне делать. Ехать к матери в Пречистое? Это займет немало времени, а дела в Нижнем немало. К тому же, что я могу сказать матери? Помириться с фактом? Такой ход был отвергнут. Я решил довести дело до максимально возможного конца. Надо попытаться попасть в ОГПУ в области и узнать, в чем же дело, и что может грозить отцу.
Итак, я сел в поезд и вскоре прибыл в Иваново. Я обошел довольно много улиц, когда, наконец, нашел здание ОГПУ, которое было довольно большим и располагалось на углу двух улиц с выходом на площадь. Походив несколько около здания, я, наконец, решился войти. В бюро пропусков я заявил, что хочу попасть на прием к Уполномоченному ОГПУ по Ивановской области. К моему удивлению, после звонка выдававшего пропуск военного я, получив пропуск, был приглашен в кабинет самого уполномоченного на втором этаже. В огромном кабинете, за большим столом сидел человек средних лет. На его петлицах было 4 ромба, следовательно, он был большой чин. Войдя, я был приглашен сесть и начал излагать свою просьбу. Я рассказал о себе и об отце, о посещении Контрольной комиссии в Нижнем. Не преминул я указать на характер отца, его запуганность и «смиренность». Высокое начальство, к моему удивлению, отнеслось к моей просьбе совершенно серьезно.
Начальство позвонило, нажав кнопку звонка на столе. В кабинет тотчас вошел важный человек в военном с двумя ромбами в петлицах. Начальство спросило, у кого дело Фигуровского. Человек с двумя ромбами вышел на минуту и вновь вернулся, доложив: «У такого-то». Тотчас этот «такой-то», состоявший в небольшом чине военный, был вызван и получил указание ознакомить меня с делом отца. Я поблагодарил высокое начальство и отправился в небольшой кабинетик к «такому-то». Он вытащил откуда-то чахлое дело отца и, развернув его, предложил мне ознакомиться с его содержанием.
Сейчас я не помню уже о порядке бумаг в этом деле. Кажется, что в самом начале лежало нечто вроде анкеты с данными о моем отце. Вслед за этим было пришито заявление молодого мужика из Саленки (деревня, рядом с селом Пречистое), фамилию его я не помню (Костров?), но его я знал еще парнем. Это заявление и содержало «факты», т. е. утверждало, что отец где-то, когда-то говорил кому-то что-то не особенно «приличное» по поводу советской власти. Даже в заявлении все это звучало явно вымышленно и было высказано в запутанной форме. После этого заявления шли два протокола допросов.
Надо сказать, что на обвинение, высказанное в заявлении, отец упорно отвечал отрицательно. И, несмотря на дополнительные многочисленные вопросы, он категорически отрицал свою вину (молодец!). Несмотря на то, что следствие, таким образом, не смогло зафиксировать и доказать виновность отца, в самом конце дела была пришита маленькая бумажка с выпиской из постановления «тройки» по делу отца, в котором он приговаривался к 5-летней высылке на Север, кажется, в Кировскую (тогда еще Вятскую) область. Я был просто потрясен, ознакомившись с содержанием дела. Свидетель был один, он же автор заявления (не будем говорить, как это заявление появилось в деле). На допросах отец категорически не признал вины. И все же постановление «тройки»!
Видимо, и этот «такой-то» был несколько смущен, еще раз ознакомившись с делом. Но делать было нечего. Я был еще раз приглашен к высокому начальству, и тот, познакомившись сам с делом, сказал, что его надо пересмотреть, и поручил человеку с двумя ромбами (их уже оказалось двое) пересмотреть дело. Мне же было сказано, что завтра-послезавтра отца оправдают и выпустят, и даже было сказано, чтобы я тотчас же успокоил мать, написав ей об этом. Я попрощался, поблагодарил и ушел, тотчас же написав матери. На другой день я вернулся в Нижний, вполне уверенный в том, что моя миссия окончилась вполне успешно. Однако отца не выпустили в те дни. Мать, ходившая к нему на свидание, ничего не узнала от него о пересмотре дела.
Прошел месяц. Начался другой. Мать писала, что отца присудили к 5-летней высылке, и очень взволнованно воспринимала все это. Что мне было делать? Весной, вероятно, уже в июне, я вновь собрался в Иваново. Снова, уже по знакомым дорогам, я взял пропуск в Областном ГПУ к высокому начальству. Но оказалось, что его уже нет, он был куда-то переведен. Я тогда объяснил в бюро пропусков, что имеется еще человек с двумя ромбами, который в курсе дела. Меня к нему пропустили, он оказался, видимо, важным, вероятно, начальником отдела. Он сказал мне, что произошло некоторое осложнение дела. Какое - он не сказал. То ли в свое время соответствующее указание по забывчивости, а может быть, в результате реорганизации не было послано в Кинешму, то ли кинешемцы решили, в целях оправдания своих действий, привлечь дополнительные материалы. Скорее всего, пожалуй, последнее. Но, видимо, новые материалы, поступившие по делу, оказались мало существенными, хотя они и задержали на некоторое время выполнение постановления «тройки», присудившей отца к высылке. Далее товарищ с двумя ромбами объяснил мне, что сейчас дело окончательно решено, и они дают указания в Кинешму об освобождении отца из-под стражи. Он посоветовал мне ехать в Кинешму и ждать там выполнения этого указания, и лично встретить отца.
Все это было утешительно, хотя я, умудренный опытом, все еще сомневался. Однако я решил поехать в Кинешму. Там в то время жил брат Алексей, пришел от Пречистого и Павел. Я пошел, прежде всего, в Комендатуру, но там мне сказали, что никаких указаний из Иванова по поводу отца не поступило. Это вновь возродило тревоги и сомнения. Мы пообедали с братом в каком-то трактире, и к вечеру я вновь отправился в Комендатуру. На этот раз я получил ответ, что указание об освобождении отца (видимо, не его одного, а и ряда других арестованных) получено. Однако оно не может быть выполнено немедленно. Отец был послан вместе с другими куда-то косить сено и может вернуться только завтра. Опять целый вечер был проведен в тревоге. Беспокойная ночь. Утром я вновь пошел в Комендатуру, где мне сообщили, что отец еще не возвращен с покоса. Целый день мы с братом бродили по Кинешме, тосковали.
Наконец, к вечеру мне сообщили в Комендатуре, что отец вернулся, и скоро его освободят. Мы сели на бревнышки у здания Комендатуры и стали терпеливо дожидаться. Наконец, загремел засов в воротах, они открылись, и из них вышла группа арестованных с огромными мешками за плечами. Мать, в заботах об отце, насушила ему много сухарей из черного хлеба, почти уверенная, что его вышлют в отдаленные края.
Я сразу узнал отца, сгибавшегося под тяжестью мешка и, по-видимому, еще недоумевавшего по поводу освобождения. Я подошел к нему и стал снимать с его плеч мешок. Отец, занятый, естественно, своими переживаниями, не ожидая совершенно моего приезда в такое время, не узнал меня. Он сердито сказал: «Что вам нужно?». Я удивился и сказал ему: «Неужели ты меня не узнал? Я же Николай». Тогда он недоверчиво присмотрелся ко мне и, видимо, узнав, наконец, кто я, заплакал, отдав мне мешок. По правде говоря, до этой встречи я не видел отца несколько лет.
Мы пошли на берег Волги, сели, поговорили. Я предложил пойти в столовую, пообедать, но отец отказался. Я сфотографировал отца с моими братьями на бревнышках. Где эта фотография, уже не помню.
Я проводил отца с братьями на «Смычку», перевез через Волгу, распрощался с ним и отправился на вокзал. Так закончилась эта история, причинившая мне и всей семье столько неприятных переживаний, тревоги и страха за судьбу отца.
Почти немедленно после всей этой истории, неожиданно окончившейся столь благополучно, отец отправился в Кострому и выхлопотал перевод в село Дмитрий Солунский на Колшевском тракте в 15 километрах от Кинешмы. На новом месте я дважды посещал отца. Жили они по-прежнему бедно и порой голодали, хотя вскоре и восстановилось спокойствие за судьбу отца. Впрочем, тревога никогда не покидала и меня, и семью отца. Можно было всего ожидать. Эта тревога в конце концов оказалась небезосновательной. Через несколько лет отца снова посадили, но об этом я расскажу в другом месте.