Мамалыга
Я всегда знал, что случится через пять минут. Я встану, еще нечесаный выйду на балкон, чтобы посмотреть, не выкинули ли волны на берег что-то интересное, отправлю себе в рот тут же сорванную продолговатую желтовато-матовую виногра…динку сорта «дамский пальчик», услышу неизменное «гамарджоба» от старика-соседа Рухадзе, каждое утро принимающего ванны в огромной металлической бочке с морской водой, следом - «Привет, Бориа!» от дяди Акакая, которого за миниатюрный рост и солидное пузо давно уже прозвали Пипином Коротким, после - сиплое «мшабзиа!» от приходящего каждое утро на берег чудика, про которого все говорили, что он много лет уже живет отшельником где-то в лесу на горе, прокричу что-то в ответ подруге детства моего отца, выгуливающей на пляже своих многочисленных собак, и лишь после этого обязательного ритуала отправлюсь на разведку, чтобы, окончательно проснувшись благодаря соленому воздуху, узнать, что там приготовила бабушка на завтрак.
Мои утра были похожи одно на другое, и в каждом из них было настоящее детское счастье. Солнце, море, виноград, кусты лавра, тень от дубов, орущий о чем-то своем петух. Все казалось каким-то нереально прекрасным. А все, кто вокруг - вечными друзьями.
- Ты должен уважать всех, с кем рядом живешь! - то и дело твердила мне бабушка. И незаметно пихала меня в бок, когда я по московской привычке не вставал, слушая тосты в свою честь, пытался проскользнуть между разговаривающими людьми или особо рьяно влезал за стол к о чем-то жарко спорящим мужчинам.
Грузины, абхазы, русские, армяне, мингрелы и сваны. Кого только не заносило в наш дом. Кому только я не варил кофе, не наливал в подвале вино в глиняные кувшины, не готовил аджапсандал и не действовал на нервы.
Грузины, абхазы, русские, армяне… Мне, впрочем, было все равно…
***
Известный в довоенной Абхазии художник Иван Павлович Цомая, или попросту дядя Ваня, как звал его я, по слухам, ходил в горы с самим Нестором Лакоба и был замечателен не только своей страстью к охоте, с которой приносил полную сумку вальдшнепов, и даже не тем, что, рассорившись вдрызг со своей женой, последние свои годы прожил в нашем доме на Каштаке.
Дядя Ваня был фанатом газет! И каким! «Зарю Востока» и «Советскую Абхазию» он прочитывал от корки до корки, смакуя каждую заметочку и выискивая чрезвычайно смешные строчки даже в самых серьезных текстах.
Возможно, именно это и объясняет то, что любимой газетной рубрикой Ивана Павловича был раздел некрологов.
- Опа-ра! - неожиданно восклицал он и всплескивал руками. - Родные скорбят о безвременной кончине Пипики Засировны!
И после повторял эту «Пипику Засировну» еще несколько раз, смакуя имя покойной и произнося его то так, то этак, пока не доводил всех домашних до настоящей истерики. А, достигнув желаемого эффекта, тут же продолжал знакомить нас с прочими умершими.
Это представление повторялось по несколько раз в неделю, потому что были и другие газеты, название которых стерлось из моей памяти. И я смеялся, потому что в исполнении дяди Вани это было действительно смешно, тем более что горечь потери близких была мне еще абсолютно незнакома в силу совершеннейшего малолетства.
Уже после я стал понимать, что сольные концерты седовласого живописца были не развлечением, а этаким ритуалом, защищавшим его самого от страха смерти, и еще - своеобразной данью памяти всем этим незнакомым людям, объединенным с ним общей кавказской кровью и местом жительства
Грузины, абхазы, русские, армяне… Все детство мне казалось, что все они - мои родственники. Включая даже почившую Пипику Засировну…
***
Со скульптором Мариной Эшба все было не просто. Марина, говорят, была человечищем, но мне тут сказать совершенно нечего. Я тут, извините, немного не в теме, потому что в те времена специализировался на другом. Например, на мамалыге.
Марина Эшба готовила великую мамалыгу. Как раз такую, что я люблю. В меру густую. Без меры ароматную. С копченым сыром. И потом - вот это была настоящая песня! - на тарелочке выносилась хрустящая корочка от этой самой мамалыги, достававшаяся тем, кто еще не разошелся по домам. А я расходиться не любил.
Еще помню торт. Большой торт. Вы, конечно, печете красиво, но вы - печете. А Марина Эшба - творила.
Значит так (это чтоб вам было легче представить): квартира в Синопе и огромный балкон с камином и со столом, за которым собрались гости, и страшный двуязычный гвалт, потому что юбилей у ее мужа Нури Акаба, и я уже совершенно не хочу есть, потому что только что слопал две порции мамалыги, и мне немного скучно, потому что мне лет восемь, а на улице солнце и совсем недалеко море, но меня не пускают туда одного, и хожу туда-сюда, из комнаты в комнату, из кухни на балкон, с балкона на кухню. Я фланирую по этому маршруту несколько раз, пока не делаю резкую остановку. Я вижу торт. Огромный торт. Прекрасно пахнущий торт диаметром около полуметра, на поверхности которого Марина Эшба изюмом мастерски выложила профиль своего супруга. Ягода к ягодке, ягодка к ягодке…
Я взял один изюм. И съел. Я подумал, что ведь никто не заметит, если я съем каждую четвертую изюминку. И каждую третью. И каждую вторую... И - ну вы поняли.
Мне было скучно. А потом стало хорошо. А потом кто-то из женщин вынес торт к гостям. А потом…
Больше всех, кстати, веселился юбиляр. И Марина веселилась. Хотя мне, конечно, было стыдно. И бабушка за меня покраснела…
***
Теперь все эти истории вспоминаются с улыбкой, в которой, кажется, все же больше грусти. Марины лет десять как уже как нет в живых, дяди Вани - еще больше, бабушка тоже умерла.
То время ушло как-то слишком уж далеко. Черт с ним, с изюмом! Но вот это: грузины, абхазы, русские, армяне, дагестанцы, азербайджанцы, мингрелы, сваны, чеченцы… Этого, кажется, уже никогда не вернуть.
Осталось лишь одно. Вот эта фраза: «Ты должен уважать всех, с кем рядом живешь!»
Кажется, это осталось во мне навсегда. Как и любовь к хорошей мамалыге.