«Так жить нельзя!»
Антон Чехов «Три сестры» в Мастерской П.Фоменко, режиссёр Пётр Фоменко, 2004
Три цвета: чёрный
Конструкция на сцене - чёрный, металлический, словно отлитый из чугуна, каркас дома Прозоровых - напоминает вокзальный перрон в стиле модерн, такие строили в начале прошлого века. И этот «перрон Прозоровых» чем-то похож на декорацию из вахтанговского «Чуда святого Антония» П.Фоменко - «вокзал, откуда убывают в далёкий путь человеческие души», похож ощущением временности, «вокзальности» - все и всё здесь ненадолго. Из «Трёх сестёр» Товстоногова П.Фоменко взял идею окраски каждого из четырёх актов в свой цвет, так как у каждого акта этой чеховской пьесы - своё настроение. Товстоноговские и Фоменковские цвета совпали только в холодном зимнем вечере второго акта - синего, ледяного у Товстоногова, и холодного бирюзового у Фоменко, и в первой половине третьего акта, пожар был красным и в Ленинграде на Фонтанке, и в Москве на Добрынке. Фоменко окрашивает первый акт в чёрный цвет, цвет траура, цвет безнадёжности, на чёрных чугунных столбах, как на могильных крестах, укреплены маленькие портреты умерших людей, почти весь первый акт зритель наблюдает действие сквозь кисею, словно накинутую на покойницу. Здесь в доме Прозоровых собрались люди, которые:
- не живут, а лишь доживают (Чебутыкин, Андрей из 4-го действия);
- не живут, а лишь собираются жить (Ольга, Маша, Ирина);
- не живут, а лишь болтают, болтают, болтают (Вершинин, Тузенбах);
- вошли в клинч с жизнью (Солёный);
- стали фоном, обстановкой (Кулыгин).
Ощущение безнадёжности и безвыходности охватывает с первых мгновений спектакля, хотя казалось бы чего проще: хочешь жить - живи! Хочешь уехать в Москву - возьми билет на поезд и уезжай. Из замкнутого круга своей жизни сестры не могут выйти сами, не могут их вывести их этого круга и болтуны-говоруны Вершинин с Тузенбахом. Слушать бесконечные тузенбаховские «надо работать!» - очень смешно, особенно, когда это произносится лёжа на полу в пляжной позе. Наконец-то поставлен спектакль, в котором воздано по заслугам болтуну Вершинину, нелепый человек, который не может сделать счастливой ни свою жену, ни свою возлюбленную, и потому бесконечно говорит-говорит про то, что будет через 200-300 лет, т.е. про то, что никто из присутствующих не увидит. А сделать что-нибудь здесь и сейчас, например, бросить всё, взять эту женщину с грустными глазами и увезти с собой - он не может. Есть стойкое ощущение, что роман с Машей (с его стороны) - явление такое же поверхностное, как и его болтовня. Окончательный диагноз этому болтуну ставит человек в пенсне в финале, когда слышит его очередное «пройдёт 200-300 лет и …» и иронично хмыкает: «Ну-ну!». У человека в пенсне в спектакле роль особенная, это - не автор и лицо от театра из мхатовских «Воскресения» и «Братьев Карамазовых», он не комментирует события, происходящие на сцене, его реплики «Пауза», которая как эхом отдаются на сцене «Пауза-пауза-пауза…», или чтение им отрывков из писем Чехова - всё это возвращает зрителя к театральной условности, безусловная театральная «картинка» в эти мгновения как бы «вздрагивает», и происходит удивительный эффект отстранения, зритель понимает, что видит он не «мхатовскую» безусловность, а историю про себя. Безалаберные сёстры Прозоровы - это ТЫ! Это - ты, зритель, сидящий в 3 ряду. Это - ты, вечно собирающийся что-то сделать, но не делающий, это - увиливающий от принятия решений, это - ты, вечно боящийся выйти за границы пространства своей жизни, это - ты, безропотно и бессловесно сдающий свои позиции.
Три цвета: синий
Среди всего этого скопища «обречённых» людей есть один ЖИВОЙ человек - Наташа. В своём розовом платье с матово-зелёным поясом - она очаровательна, чтобы ни говорили ей сёстры! Это единственный человек, у которого есть воля, есть жажда жизни, она ставит себе цели и достигает их, она отсекает от своей жизни ненужное, добывает нужное, и вот уже в финале сам Протопопов получит поручение от неё катить колясочку с Бобиком. Наташа - человек способный выходить за границы своей жизни, расширять и изменять пространство своей жизни. Она срубит эти мёртвые чёрные ненужные деревья и посадит на этом месте цветы - ведь это здорово, они будут приятно пахнуть, жизнь - это воплощение желаний. При этом Наташа такая же милая и обаятельная молодая женщина, как и сёстры Прозоровы. Человек в пенсне читает текст из письма Чехова: «пишу пьесу, про четырёх милых интеллигентных девушек». Только одна из этих девушек живёт, остальные три - поражены параличом жизни, параличом воли. Как безропотно они отдают Наташе свои комнаты! Ни словом не возражают! Их жизнь скукоживают - а они молчат, как будто речь идёт о чём-то постороннем! После завывания ветра и бирюзовой зимний прохлады второго акта, и пожара, случившегося в начале третьего акта, в финале этого акта мы видим уже следствия жизненного капитулянтства: наступает ледяной синий холод, холод жизни. Сёстры спят на скученных посреди тесной комнаты кроватях и сундуке, как в какой-то общаге, кругом сумрак, неуют, и тут происходит истерика сначала с Ириной: «Куда? Куда все ушло? … Я все забыла, забыла... у меня перепуталось в голове... Мозг высох, похудела, подурнела, постарела, и ничего, ничего, никакого удовлетворения», потом с Машей: «Милые мои, сестры мои... Призналась вам, теперь буду молчать... Буду теперь, как гоголевский сумасшедший». Милые мои сёстры! Что же вы собой наделали?! Так жить нельзя! Неуправляемая жизнь уходит в никуда! И тогда живые молодые женщины, alter ego зрителя, сидящего в третьем ряду, превращаются в трёх кукол, двух рыжих и одну потемнее, кукол, которых жизнь выбрасывает в никуда. И тогда ничего уже не нужно - ни итальянский и французский языки и прочие знания, человеку же, имеющему цель в его пути нужно многое. Наташа к концу четвёртого акта уже весьма бегло говорит по-французски, ничуть не хуже сестёр, и с кем? Со своим ребёнком. У неё есть цель - растить и воспитывать детей, и потому ей нужно то, что не нужно сёстрам.
Три цвета: тёмно-оранжевый
В четвёртом акте задник в доме Прозоровых убирается, пространство раздвигается вглубь, чёрные чугунные столбы становятся чёрными чугунными деревьями, финал окрашивается в тёмно-оранжевый цвет, цвет уже сгоревшего пламени. Положение сестёр - безнадёжно, хотя изменить его так легко. Надо всего лишь проявить волю. Это так просто, как говорит Чебутыкин: «Надень шапку, возьми в руки палку и уходи... уходи и иди!», но, оказывается это так трудно - взять и переступить, взять и уйти, никто ведь так и не уходит (военные уезжающие по приказу - не в счёт), и не уезжает в Москву, более того, в четвёртом акте случается коллективная атрофия воли - все видят и знают, что будет дуэль и будет убит человек, но никто ничего не предпринимает, ни невеста будущего покойника, ни он сам. Сцена прощания Ирины и Тузенбаха, нелепого, одновременно одетого и в шинель и в гражданское пальто, когда они перекидывают как бумеранг его фуражку, словно хотят спасти его жизнь (а ведь хотят!), но не спасают (значит - не хотят или не могут!), не делают для этого даже маленького шага, хотя видно, что оба знают и понимают, что потом случится - эта сцена потрясает и убеждает: «Так жить нельзя!»
Финальная сцена, финальные монологи сестёр, сидящих на чемоданах и узлах, и убитым голосом произносящих: «Завтра я уеду одна… буду учить… надо жить … надо жить… наша жизнь ещё не окончена…» оптимизма не внушают. Совершенно очевидно, что в жизни этих сестёр-кукол ничего не изменится, всё у них будет идти по прежнему - никуда они не уедут, так и будут они не жить, а выживать в ожидании жизни! Так жить нельзя!
Три цвета: чёрный
Конструкция на сцене - чёрный, металлический, словно отлитый из чугуна, каркас дома Прозоровых - напоминает вокзальный перрон в стиле модерн, такие строили в начале прошлого века. И этот «перрон Прозоровых» чем-то похож на декорацию из вахтанговского «Чуда святого Антония» П.Фоменко - «вокзал, откуда убывают в далёкий путь человеческие души», похож ощущением временности, «вокзальности» - все и всё здесь ненадолго. Из «Трёх сестёр» Товстоногова П.Фоменко взял идею окраски каждого из четырёх актов в свой цвет, так как у каждого акта этой чеховской пьесы - своё настроение. Товстоноговские и Фоменковские цвета совпали только в холодном зимнем вечере второго акта - синего, ледяного у Товстоногова, и холодного бирюзового у Фоменко, и в первой половине третьего акта, пожар был красным и в Ленинграде на Фонтанке, и в Москве на Добрынке. Фоменко окрашивает первый акт в чёрный цвет, цвет траура, цвет безнадёжности, на чёрных чугунных столбах, как на могильных крестах, укреплены маленькие портреты умерших людей, почти весь первый акт зритель наблюдает действие сквозь кисею, словно накинутую на покойницу. Здесь в доме Прозоровых собрались люди, которые:
- не живут, а лишь доживают (Чебутыкин, Андрей из 4-го действия);
- не живут, а лишь собираются жить (Ольга, Маша, Ирина);
- не живут, а лишь болтают, болтают, болтают (Вершинин, Тузенбах);
- вошли в клинч с жизнью (Солёный);
- стали фоном, обстановкой (Кулыгин).
Ощущение безнадёжности и безвыходности охватывает с первых мгновений спектакля, хотя казалось бы чего проще: хочешь жить - живи! Хочешь уехать в Москву - возьми билет на поезд и уезжай. Из замкнутого круга своей жизни сестры не могут выйти сами, не могут их вывести их этого круга и болтуны-говоруны Вершинин с Тузенбахом. Слушать бесконечные тузенбаховские «надо работать!» - очень смешно, особенно, когда это произносится лёжа на полу в пляжной позе. Наконец-то поставлен спектакль, в котором воздано по заслугам болтуну Вершинину, нелепый человек, который не может сделать счастливой ни свою жену, ни свою возлюбленную, и потому бесконечно говорит-говорит про то, что будет через 200-300 лет, т.е. про то, что никто из присутствующих не увидит. А сделать что-нибудь здесь и сейчас, например, бросить всё, взять эту женщину с грустными глазами и увезти с собой - он не может. Есть стойкое ощущение, что роман с Машей (с его стороны) - явление такое же поверхностное, как и его болтовня. Окончательный диагноз этому болтуну ставит человек в пенсне в финале, когда слышит его очередное «пройдёт 200-300 лет и …» и иронично хмыкает: «Ну-ну!». У человека в пенсне в спектакле роль особенная, это - не автор и лицо от театра из мхатовских «Воскресения» и «Братьев Карамазовых», он не комментирует события, происходящие на сцене, его реплики «Пауза», которая как эхом отдаются на сцене «Пауза-пауза-пауза…», или чтение им отрывков из писем Чехова - всё это возвращает зрителя к театральной условности, безусловная театральная «картинка» в эти мгновения как бы «вздрагивает», и происходит удивительный эффект отстранения, зритель понимает, что видит он не «мхатовскую» безусловность, а историю про себя. Безалаберные сёстры Прозоровы - это ТЫ! Это - ты, зритель, сидящий в 3 ряду. Это - ты, вечно собирающийся что-то сделать, но не делающий, это - увиливающий от принятия решений, это - ты, вечно боящийся выйти за границы пространства своей жизни, это - ты, безропотно и бессловесно сдающий свои позиции.
Три цвета: синий
Среди всего этого скопища «обречённых» людей есть один ЖИВОЙ человек - Наташа. В своём розовом платье с матово-зелёным поясом - она очаровательна, чтобы ни говорили ей сёстры! Это единственный человек, у которого есть воля, есть жажда жизни, она ставит себе цели и достигает их, она отсекает от своей жизни ненужное, добывает нужное, и вот уже в финале сам Протопопов получит поручение от неё катить колясочку с Бобиком. Наташа - человек способный выходить за границы своей жизни, расширять и изменять пространство своей жизни. Она срубит эти мёртвые чёрные ненужные деревья и посадит на этом месте цветы - ведь это здорово, они будут приятно пахнуть, жизнь - это воплощение желаний. При этом Наташа такая же милая и обаятельная молодая женщина, как и сёстры Прозоровы. Человек в пенсне читает текст из письма Чехова: «пишу пьесу, про четырёх милых интеллигентных девушек». Только одна из этих девушек живёт, остальные три - поражены параличом жизни, параличом воли. Как безропотно они отдают Наташе свои комнаты! Ни словом не возражают! Их жизнь скукоживают - а они молчат, как будто речь идёт о чём-то постороннем! После завывания ветра и бирюзовой зимний прохлады второго акта, и пожара, случившегося в начале третьего акта, в финале этого акта мы видим уже следствия жизненного капитулянтства: наступает ледяной синий холод, холод жизни. Сёстры спят на скученных посреди тесной комнаты кроватях и сундуке, как в какой-то общаге, кругом сумрак, неуют, и тут происходит истерика сначала с Ириной: «Куда? Куда все ушло? … Я все забыла, забыла... у меня перепуталось в голове... Мозг высох, похудела, подурнела, постарела, и ничего, ничего, никакого удовлетворения», потом с Машей: «Милые мои, сестры мои... Призналась вам, теперь буду молчать... Буду теперь, как гоголевский сумасшедший». Милые мои сёстры! Что же вы собой наделали?! Так жить нельзя! Неуправляемая жизнь уходит в никуда! И тогда живые молодые женщины, alter ego зрителя, сидящего в третьем ряду, превращаются в трёх кукол, двух рыжих и одну потемнее, кукол, которых жизнь выбрасывает в никуда. И тогда ничего уже не нужно - ни итальянский и французский языки и прочие знания, человеку же, имеющему цель в его пути нужно многое. Наташа к концу четвёртого акта уже весьма бегло говорит по-французски, ничуть не хуже сестёр, и с кем? Со своим ребёнком. У неё есть цель - растить и воспитывать детей, и потому ей нужно то, что не нужно сёстрам.
Три цвета: тёмно-оранжевый
В четвёртом акте задник в доме Прозоровых убирается, пространство раздвигается вглубь, чёрные чугунные столбы становятся чёрными чугунными деревьями, финал окрашивается в тёмно-оранжевый цвет, цвет уже сгоревшего пламени. Положение сестёр - безнадёжно, хотя изменить его так легко. Надо всего лишь проявить волю. Это так просто, как говорит Чебутыкин: «Надень шапку, возьми в руки палку и уходи... уходи и иди!», но, оказывается это так трудно - взять и переступить, взять и уйти, никто ведь так и не уходит (военные уезжающие по приказу - не в счёт), и не уезжает в Москву, более того, в четвёртом акте случается коллективная атрофия воли - все видят и знают, что будет дуэль и будет убит человек, но никто ничего не предпринимает, ни невеста будущего покойника, ни он сам. Сцена прощания Ирины и Тузенбаха, нелепого, одновременно одетого и в шинель и в гражданское пальто, когда они перекидывают как бумеранг его фуражку, словно хотят спасти его жизнь (а ведь хотят!), но не спасают (значит - не хотят или не могут!), не делают для этого даже маленького шага, хотя видно, что оба знают и понимают, что потом случится - эта сцена потрясает и убеждает: «Так жить нельзя!»
Финальная сцена, финальные монологи сестёр, сидящих на чемоданах и узлах, и убитым голосом произносящих: «Завтра я уеду одна… буду учить… надо жить … надо жить… наша жизнь ещё не окончена…» оптимизма не внушают. Совершенно очевидно, что в жизни этих сестёр-кукол ничего не изменится, всё у них будет идти по прежнему - никуда они не уедут, так и будут они не жить, а выживать в ожидании жизни! Так жить нельзя!