Хармс и Антихармс
Даниил Хармс «Белая овца» в Школе-cтудии МХАТ, режиссёр Елена Невежина, 2003
На сцене - холл густонаселённой коммунальной квартиры, сюда выходят двери множества комнат, на дверях - таблички с фамилиями жильцов: «Пронин», «Мазер», «Суленапова», «Евстегнеев» и др. На двух дверях табличек нет - это туалет и входная дверь. Посреди холла стоит стол, за ним спиной к зрителям сидит человек и пишет, комкает и рвёт написанное. Это - Даня Ювачёв (так указано в программке), или Даниил Иванович (так называют его жильцы) - нелепый, хлипкий человек в очках с металлической оправой (А.Григорьев), именно так изображали хлюпиков-интеллигентов в советских фильмах 30-х годов про танкистов и моряков. Едва в зрительном зале погаснет свет, из фойе вниз по ступенькам через зал на сцену выйдет ещё одни Хармс (С.Медведев), с трубкой и в бриджах, словно сошедший со своего автошаржа
только покудрявей и помоложе. По дороге на сцену он будет читать стихотворение:
«Из дома вышел человек
С дубинкой и мешком
И в дальний путь,
И в дальний путь
Отправился пешком.»
Едва он дойдет до строк:
«И вот однажды на заре
Вошёл он в тёмный лес.
И с той поры,
И с той поры,
И с той поры исчез»
Как станет понятно, что строки эти - эпитафия по людям, исчезнувшим в 30-е и прочие глухие годы, автоэпитафия по самому Хармсу. Хармс пишущий тоже раскурит трубку, а Хармс с автошаржа скроется в туалете и выйдет оттуда … старуха, жилица этой коммуналки. Зазвучит мелодия из 30-х, распахнутся двери комнат и оттуда высыпятся жильцы и каждый начнёт говорить о своём, кто-то будет делать утреннюю гимнастику с самодельными гантелями, кто-то будет выяснять отношения. Это мгновение останется в памяти как вершина спектакля - поначалу кажется, что все эти жильцы из коммуналки обитают и в пространстве фантазии Хармса, всеми этими людьми с фамилиями с дверных табличках - Мышин, Мазер, Пронин, … населены рассказы Хармса, режиссёр же поселяет их всех в одну коммуналку, коммуналку фантазии автора. На этом истинная Хармсиниана спектакля завершается, едва начавшись, режиссёр фоменковско-мхатовской школы (Е.Невежина) смотрит на великого абсурдиста через очки «психологического реализма и тому подобный причинно-следственный анализ»: коммунальная склока-ссора с револьвером - обида - донос - визит человека в кожанке (вместе с доносчиком!) с санкцией на арест. Строя такие конструкции, режиссёр демонстрирует своё непонимание Хармса, непонимание природы Абсурда. Например, в ранее процитированном стихотворении Хармса человек пропадает, войдя в тёмный лес, а не в здание НКВД-КГБ, которое текстах Хармса не упоминается, но … неупоминаемое, часто присутствует, как абсурдисткая сила рока. Хочется процитировать запись из дневника Д.Хармса 1937 г.: «Меня интересует только «чушь», только то, что не имеет практического смысла. Меня интересует жизнь только в своём нелепом проявлении». Режиссёр словно пытается выявить смыслы в хармсовской «чуши», идя традиционным путём причинно-следственного анализа, в результате режиссёр нагромождает горы антихармсовских нелепиц, которые не превращаются в Абсурд, а так и повисают нелепицами. Вспомним, как когда-то в «Эрмитаже», начинался Хармс на театральной сцене - по фойе катались огромные шары и строгий голос по радио объявлял: «Запрещается трогать большие шары!» А в самом начале спектакля выходил странный человек и говорил: «Я вытащил из головы ШАР!» Почему именно шары и шар?! «Чушь!» - как говорил Д.Хармс, но ведь сразу же захватывало, и начинался «Хармс! Чармс! Шардам!» Во всех хармсовских рассказиках и Случаях связи строятся ассоциативно, или по принципу обириу, как обозначает их классик этого жанра М.Левитин, а не по принципу «завязка-развязка». Режиссёр спектакля этого не учитывает и … проигрывает.
На что похоже
Спектакль, наполненный нелепым и несмешным кривляньем, представляет ценность и интерес как учебно-разминочный экзерсис перед каким-нибудь спектаклем Серебренникова, поэтому уверенней других себя чувствует в нём студент С.Медведев, работавший уже с этим постановщиком целлофанированно-отвязных и нелепых зрелищ. С «Белой овцой» Левитина пересечений только два (и оба в пользу «Эрмитажа»):
- стихотворение «Белая овца», звучащее дважды в спектакле: один раз оно проборматывается Старухой в самом начале, второй раз исполняется опять же Старухой в финале спектакля, в затухающем свете прожекторов. Старуха одновременно транслирует текст на языке глухонемых. Арестовали женщину, повинную лишь в том, что была иностранкой и говорила с акцентом (её играет иностранная студентка) и Жизнь под жестикуляцию Старухи затухает, а где-то ещё на воле гуляет белая овца. У Левитина же стихотворение «Белая овца» звучало как гимн Жизни, которая несмотря ни на что гуляет под Богом, в кругу святых.
- диалог мужчины и женщины из рассказа «Помеха». В «Эрмитаже» в этом диалоге героев Беляева и Богдановой было столько Эротики и Жизни («Он: Ой какие у Вас ноги!... Она: Осторожно я без панталон!», что, когда их встреча прервалась вооружёнными людьми в штатском, возникала Трагедия, Рок вмешался в жизнь простых людей. В школе-студии сцену эту режиссёр ставит гораздо более целомудренно (возможно, из педагогических побуждений), женские панталоны вообще не упоминаются и, соответственно, слова женщины «Мне нужно ещё кое-что на себя надеть» не несут того трагического отсвета, который закладывал в них автор (жизнь прервалась в самый неожиданный и неподходящий момент).
На сцене - холл густонаселённой коммунальной квартиры, сюда выходят двери множества комнат, на дверях - таблички с фамилиями жильцов: «Пронин», «Мазер», «Суленапова», «Евстегнеев» и др. На двух дверях табличек нет - это туалет и входная дверь. Посреди холла стоит стол, за ним спиной к зрителям сидит человек и пишет, комкает и рвёт написанное. Это - Даня Ювачёв (так указано в программке), или Даниил Иванович (так называют его жильцы) - нелепый, хлипкий человек в очках с металлической оправой (А.Григорьев), именно так изображали хлюпиков-интеллигентов в советских фильмах 30-х годов про танкистов и моряков. Едва в зрительном зале погаснет свет, из фойе вниз по ступенькам через зал на сцену выйдет ещё одни Хармс (С.Медведев), с трубкой и в бриджах, словно сошедший со своего автошаржа
только покудрявей и помоложе. По дороге на сцену он будет читать стихотворение:
«Из дома вышел человек
С дубинкой и мешком
И в дальний путь,
И в дальний путь
Отправился пешком.»
Едва он дойдет до строк:
«И вот однажды на заре
Вошёл он в тёмный лес.
И с той поры,
И с той поры,
И с той поры исчез»
Как станет понятно, что строки эти - эпитафия по людям, исчезнувшим в 30-е и прочие глухие годы, автоэпитафия по самому Хармсу. Хармс пишущий тоже раскурит трубку, а Хармс с автошаржа скроется в туалете и выйдет оттуда … старуха, жилица этой коммуналки. Зазвучит мелодия из 30-х, распахнутся двери комнат и оттуда высыпятся жильцы и каждый начнёт говорить о своём, кто-то будет делать утреннюю гимнастику с самодельными гантелями, кто-то будет выяснять отношения. Это мгновение останется в памяти как вершина спектакля - поначалу кажется, что все эти жильцы из коммуналки обитают и в пространстве фантазии Хармса, всеми этими людьми с фамилиями с дверных табличках - Мышин, Мазер, Пронин, … населены рассказы Хармса, режиссёр же поселяет их всех в одну коммуналку, коммуналку фантазии автора. На этом истинная Хармсиниана спектакля завершается, едва начавшись, режиссёр фоменковско-мхатовской школы (Е.Невежина) смотрит на великого абсурдиста через очки «психологического реализма и тому подобный причинно-следственный анализ»: коммунальная склока-ссора с револьвером - обида - донос - визит человека в кожанке (вместе с доносчиком!) с санкцией на арест. Строя такие конструкции, режиссёр демонстрирует своё непонимание Хармса, непонимание природы Абсурда. Например, в ранее процитированном стихотворении Хармса человек пропадает, войдя в тёмный лес, а не в здание НКВД-КГБ, которое текстах Хармса не упоминается, но … неупоминаемое, часто присутствует, как абсурдисткая сила рока. Хочется процитировать запись из дневника Д.Хармса 1937 г.: «Меня интересует только «чушь», только то, что не имеет практического смысла. Меня интересует жизнь только в своём нелепом проявлении». Режиссёр словно пытается выявить смыслы в хармсовской «чуши», идя традиционным путём причинно-следственного анализа, в результате режиссёр нагромождает горы антихармсовских нелепиц, которые не превращаются в Абсурд, а так и повисают нелепицами. Вспомним, как когда-то в «Эрмитаже», начинался Хармс на театральной сцене - по фойе катались огромные шары и строгий голос по радио объявлял: «Запрещается трогать большие шары!» А в самом начале спектакля выходил странный человек и говорил: «Я вытащил из головы ШАР!» Почему именно шары и шар?! «Чушь!» - как говорил Д.Хармс, но ведь сразу же захватывало, и начинался «Хармс! Чармс! Шардам!» Во всех хармсовских рассказиках и Случаях связи строятся ассоциативно, или по принципу обириу, как обозначает их классик этого жанра М.Левитин, а не по принципу «завязка-развязка». Режиссёр спектакля этого не учитывает и … проигрывает.
На что похоже
Спектакль, наполненный нелепым и несмешным кривляньем, представляет ценность и интерес как учебно-разминочный экзерсис перед каким-нибудь спектаклем Серебренникова, поэтому уверенней других себя чувствует в нём студент С.Медведев, работавший уже с этим постановщиком целлофанированно-отвязных и нелепых зрелищ. С «Белой овцой» Левитина пересечений только два (и оба в пользу «Эрмитажа»):
- стихотворение «Белая овца», звучащее дважды в спектакле: один раз оно проборматывается Старухой в самом начале, второй раз исполняется опять же Старухой в финале спектакля, в затухающем свете прожекторов. Старуха одновременно транслирует текст на языке глухонемых. Арестовали женщину, повинную лишь в том, что была иностранкой и говорила с акцентом (её играет иностранная студентка) и Жизнь под жестикуляцию Старухи затухает, а где-то ещё на воле гуляет белая овца. У Левитина же стихотворение «Белая овца» звучало как гимн Жизни, которая несмотря ни на что гуляет под Богом, в кругу святых.
- диалог мужчины и женщины из рассказа «Помеха». В «Эрмитаже» в этом диалоге героев Беляева и Богдановой было столько Эротики и Жизни («Он: Ой какие у Вас ноги!... Она: Осторожно я без панталон!», что, когда их встреча прервалась вооружёнными людьми в штатском, возникала Трагедия, Рок вмешался в жизнь простых людей. В школе-студии сцену эту режиссёр ставит гораздо более целомудренно (возможно, из педагогических побуждений), женские панталоны вообще не упоминаются и, соответственно, слова женщины «Мне нужно ещё кое-что на себя надеть» не несут того трагического отсвета, который закладывал в них автор (жизнь прервалась в самый неожиданный и неподходящий момент).