«Король Лир» . Слишком мало любви. (Постановка Королевского Национального театра, Лондон)
Круглая сцена, все задники - интерактивные экраны с картинками бури, ночи, несжатой ржи. Все голо, аскетично, узнаваемо: «десантные» береты рыцарей Лира, пиджаки герцогов, смирительная рубашка для умалишенного короля. Вообще, этот «Лир» без сантиментов насколько, насколько эта пьеса вообще может быть: то есть нет никаких отсылок к средневековью (дескать, это было давно и на Луне), нет никаких попыток смягчить образ короля - самодур и деспот, из-за прихоти которого государство едва не захватили интервенты. Море крови, в подлинность которой как-то так очень легко начинаешь верить (ну да, практически «фильм ужасов» шекспировской эпохи - и только усилием воли напоминаешь себе, что - «всего лишь театр», и глаза тут вырывают все-таки понарошку…) - Минутами становится очень страшно. Мне прежде казалось, что знаю этот текст наизусть - и вдруг посмотрела на него как на совершенно современный сюжет…
Строго говоря, я была уверена, что мы там вообще будем одни: воскресный день, жара-жара, в постановке нет «раскрученных» у нас актеров, но как-то народ набрался. Конечно, в антракте были попытки сравнить показанное с козинцевским шедевром. С моей точки зрения, не совсем уместные просто в силу разности видения, хотя Ярвета, озвученного Гердтом, думается, не переиграет никто. - Этого Лира рисовали совсем иным (вопрос в том, насколько удачно Саймон Расселл Бил, сыгравший в «Пустой короне» Фальстафа, со своей комически-положительной энергетикой в принципе способен был воплотить такое). Тиран, чьи прижизненные памятники еще не успели снести, не привыкший контролировать свою ярость, готовый мерить любовь дочерей количеством разрешенной свиты, падкий на лесть, окруживший себя воинствующим сбродом, способный в безумии насмерть забить шута в сцене бури (гениальное в своей жути решение проблемы исчезновения шута в финальных сценах). Рядом с ним и Глостер, и Корнуолл, да и сами старшие дочки не выглядят таким уж исчадиями ада. Эпоха одна. - Но вот мы смотрим на него глазами Кента, Шута, Корделии, той, тоже же ведь плоть от плоти, - не поддающейся упрямице, которой противно славословие. Все эти с большой симпатией прописанные персонажи ведь за что-то же преданы вздорному старику?
- Искренне понравился Шут. Человечек в костюме и галстуке, который без всяких площадных штучек выволакивал наружу все скелеты в шкафу, обличал, сопереживал, чтобы в итоге ужасно погибнуть за короля. Ну то есть не просто дул себе богатый шекспировский текст (как он все-таки мелодически звучит на родном-то…) Очень интересно придумана Гонерилья - нелюбимая старшая дочка с комплексом и своей трагедией внутри, со слезами подравшаяся с отцом и потрясшая его этим до глубины души. Регана же, напротив, лицемерная истеричка, но, собственно, такую Регану я уже видела в Нью-Йорке, и как-то мне не очень, что ли. Намеки на сильный характер Корделии, имхо, остались только намеками, но они хотя бы попытались, что называется, не делать из нее вторую Офелию (в конце концов, именно она развязала гражданскую войну, так, на минуточку).
Бесподобно хорош Эдмунд - хладнокровный злодей с потрясающей пластикой и поразительной убедительностью этого своего злодейства (кстати, кажется, он все-таки больше симпатизировал Гонерилье, а не Регане). А вот Эдгара настоящего, таким, каким он видится моей душе, каким он проходит по всей истории братьев в английской литературе, я, верно, так никогда и не увижу:(. Зато костюм у него - как у Адама, только грязный, был вполне себе остроумной находкой (на самом деле, это, конечно, было не «голое тело», а телесное трико).
Уходя, публика ворчала, что, мол, как-то все грустно закончилось, никакого самомалейшего светлого аккорда в конце. Все-таки мы - очень жизнеутверждающая нация, нам даже в высокой трагедии среди гор трупов подавай лучик солнца… - А я чуть не с первых минут и до самой черноты финала все думала о том, что - вдруг! - «Лир» - это пьеса о любви. Да-да, в самом деле. Вот великий король, казалось бы, у него есть все: дочери, слуги, рыцари, памятники, живи и радуйся. А он ищет - безусловной любви, он, как это, наверное, бывает с тиранами, вдруг решает, что все обязаны, ну вот обязаны любить его. Всегда. Богатым и бедным. Злым и добрым. В короне и без оной. Он избалован, конечно. Но он ищет чего-то настоящего, чего не бывает у королей, но о чем они, видно, в тайне мечтают. И, снимая с себя сан, он надеятся наконец-то эту любовь просмаковать и прочувствовать. - Тут же встает на дыбы любимая младшая дочка. На его царственный жест она отвечает, что будет любить и мужа, когда выйдет замуж, что он, Лир, не один со своей любовью и претензиями, что мир - это безграничное терпение к тому, кого любишь. - Натурально, старик приходит в дикое бешенство! Но потом, уже потом, когда он всю пьесу вспоминает ее - уже не как король, а как отец, когда он, наконец понимая, кается - ох, и жалко же его тогда, когда он все больше и больше становится человеком! Все его объяснения со старшими дочерьми - они про любовь, а не про почести и слуг. Он плачет, учась любить тех, кто с ним жесток, он срывается в самые бездны отчаяния и безумия от сознания неблагодарности - как от отсутствия любви. «Нет в мире виноватых» - пытается он простить их и себя, всех на свете… При этом по-детски то и дело вскрикивает, что, мол, он дочкам-то отомстит, проклянет, попомнит (и страшно представлять себе, что было бы, победи все-таки армия Корделии, хватило бы любви тогда?...)
Очевидно, виноватые все-таки есть. В пьесе масса библейских отсылок и на уровне сюжета блудного сына (и Иова, само собой), и на уровне афоризмов и притч («если слепой ведет слепого», «если твой глаз тебя соблазняет» и тд.). У пророков есть образ «необрезанного», окаменевшего, ослепшего сердца, вспоминаемый невольно и Лиром («Судья, я требую медицинского вскрытия Реганы. Исследуйте, что у нее в области сердца, почему оно каменное»). Созданное для любви, сердце оказывается безжалостным в своей требовательности к тем, кого любит, и к тем, кто любит. (Разве не обида на отца, на недостаток любви, толкает в итоге Эдмунда на все преступления?). И заканчивается для всех этих сердец все именно так, как заканчивается.
«Апостол Павел и апостол Фома
Спорили друг с другом -
Что такое тюрьма?
Один был снаружи, другой внутри;
Победила дружба,
Их обоих распяли,
Слишком много любви…
…Я сидел в пещерах, пытался найти безмятежность
Блуждал по трубам, как вода в душевых -
Но куда бы я ни шел, передо мной твоя нежность,
И я тоскую по тебе, как мертвый тоскует
По жадности крови живых»
Строго говоря, я была уверена, что мы там вообще будем одни: воскресный день, жара-жара, в постановке нет «раскрученных» у нас актеров, но как-то народ набрался. Конечно, в антракте были попытки сравнить показанное с козинцевским шедевром. С моей точки зрения, не совсем уместные просто в силу разности видения, хотя Ярвета, озвученного Гердтом, думается, не переиграет никто. - Этого Лира рисовали совсем иным (вопрос в том, насколько удачно Саймон Расселл Бил, сыгравший в «Пустой короне» Фальстафа, со своей комически-положительной энергетикой в принципе способен был воплотить такое). Тиран, чьи прижизненные памятники еще не успели снести, не привыкший контролировать свою ярость, готовый мерить любовь дочерей количеством разрешенной свиты, падкий на лесть, окруживший себя воинствующим сбродом, способный в безумии насмерть забить шута в сцене бури (гениальное в своей жути решение проблемы исчезновения шута в финальных сценах). Рядом с ним и Глостер, и Корнуолл, да и сами старшие дочки не выглядят таким уж исчадиями ада. Эпоха одна. - Но вот мы смотрим на него глазами Кента, Шута, Корделии, той, тоже же ведь плоть от плоти, - не поддающейся упрямице, которой противно славословие. Все эти с большой симпатией прописанные персонажи ведь за что-то же преданы вздорному старику?
- Искренне понравился Шут. Человечек в костюме и галстуке, который без всяких площадных штучек выволакивал наружу все скелеты в шкафу, обличал, сопереживал, чтобы в итоге ужасно погибнуть за короля. Ну то есть не просто дул себе богатый шекспировский текст (как он все-таки мелодически звучит на родном-то…) Очень интересно придумана Гонерилья - нелюбимая старшая дочка с комплексом и своей трагедией внутри, со слезами подравшаяся с отцом и потрясшая его этим до глубины души. Регана же, напротив, лицемерная истеричка, но, собственно, такую Регану я уже видела в Нью-Йорке, и как-то мне не очень, что ли. Намеки на сильный характер Корделии, имхо, остались только намеками, но они хотя бы попытались, что называется, не делать из нее вторую Офелию (в конце концов, именно она развязала гражданскую войну, так, на минуточку).
Бесподобно хорош Эдмунд - хладнокровный злодей с потрясающей пластикой и поразительной убедительностью этого своего злодейства (кстати, кажется, он все-таки больше симпатизировал Гонерилье, а не Регане). А вот Эдгара настоящего, таким, каким он видится моей душе, каким он проходит по всей истории братьев в английской литературе, я, верно, так никогда и не увижу:(. Зато костюм у него - как у Адама, только грязный, был вполне себе остроумной находкой (на самом деле, это, конечно, было не «голое тело», а телесное трико).
Уходя, публика ворчала, что, мол, как-то все грустно закончилось, никакого самомалейшего светлого аккорда в конце. Все-таки мы - очень жизнеутверждающая нация, нам даже в высокой трагедии среди гор трупов подавай лучик солнца… - А я чуть не с первых минут и до самой черноты финала все думала о том, что - вдруг! - «Лир» - это пьеса о любви. Да-да, в самом деле. Вот великий король, казалось бы, у него есть все: дочери, слуги, рыцари, памятники, живи и радуйся. А он ищет - безусловной любви, он, как это, наверное, бывает с тиранами, вдруг решает, что все обязаны, ну вот обязаны любить его. Всегда. Богатым и бедным. Злым и добрым. В короне и без оной. Он избалован, конечно. Но он ищет чего-то настоящего, чего не бывает у королей, но о чем они, видно, в тайне мечтают. И, снимая с себя сан, он надеятся наконец-то эту любовь просмаковать и прочувствовать. - Тут же встает на дыбы любимая младшая дочка. На его царственный жест она отвечает, что будет любить и мужа, когда выйдет замуж, что он, Лир, не один со своей любовью и претензиями, что мир - это безграничное терпение к тому, кого любишь. - Натурально, старик приходит в дикое бешенство! Но потом, уже потом, когда он всю пьесу вспоминает ее - уже не как король, а как отец, когда он, наконец понимая, кается - ох, и жалко же его тогда, когда он все больше и больше становится человеком! Все его объяснения со старшими дочерьми - они про любовь, а не про почести и слуг. Он плачет, учась любить тех, кто с ним жесток, он срывается в самые бездны отчаяния и безумия от сознания неблагодарности - как от отсутствия любви. «Нет в мире виноватых» - пытается он простить их и себя, всех на свете… При этом по-детски то и дело вскрикивает, что, мол, он дочкам-то отомстит, проклянет, попомнит (и страшно представлять себе, что было бы, победи все-таки армия Корделии, хватило бы любви тогда?...)
Очевидно, виноватые все-таки есть. В пьесе масса библейских отсылок и на уровне сюжета блудного сына (и Иова, само собой), и на уровне афоризмов и притч («если слепой ведет слепого», «если твой глаз тебя соблазняет» и тд.). У пророков есть образ «необрезанного», окаменевшего, ослепшего сердца, вспоминаемый невольно и Лиром («Судья, я требую медицинского вскрытия Реганы. Исследуйте, что у нее в области сердца, почему оно каменное»). Созданное для любви, сердце оказывается безжалостным в своей требовательности к тем, кого любит, и к тем, кто любит. (Разве не обида на отца, на недостаток любви, толкает в итоге Эдмунда на все преступления?). И заканчивается для всех этих сердец все именно так, как заканчивается.
«Апостол Павел и апостол Фома
Спорили друг с другом -
Что такое тюрьма?
Один был снаружи, другой внутри;
Победила дружба,
Их обоих распяли,
Слишком много любви…
…Я сидел в пещерах, пытался найти безмятежность
Блуждал по трубам, как вода в душевых -
Но куда бы я ни шел, передо мной твоя нежность,
И я тоскую по тебе, как мертвый тоскует
По жадности крови живых»
Click to view