Вневременной "Лавр"
Есть мистика. Есть вера. Есть Господь.
Есть разница меж них. И есть единство.
Одним вредит, других спасает плоть.
Неверье - слепота, а чаще - свинство.
Бог смотрит вниз. А люди смотрят вверх.
Однако, интерес у всех различен.
Бог органичен. Да. А человек?
А человек, должно быть, ограничен.
И.А. Бродский
Когда автор, Е. Водолазкин, ставит к тексту «Лавр» подзаголовок «неисторический роман», то Бог его знает, на что именно он намекает. На то, что в самом тексте отрицается линейность исторического времени, - так какая же историческая проза без собственной концепции истории? Или же автор ненавязчиво призывает не воспринимать его прозу серьезно, не искать исторической достоверности?... - Но, откровенно говоря, у исторических романистов достоверность - ну ооочень условная категория…
Никаких узнаваемых исторических лиц в романе вроде бы нет. Крупных исторических событий (кроме, разве что, ожидания конца света в 1500 году) - тоже. А еще автора, профессионального историка, только ленивый критик не упрекнул за стилистические анахронизмы - словечки типа «информация», а то и вообще «тет-а-тет», немыслимые в устах средневекового человека, не говоря уже о чем-то более ненормативном (эх, речь юродивого Фомы Псковского:)). (Вот начало рецензии Л. Данилкина: «Лавр» есть постмодернистское - нафаршированное, словно кусками битого стекла, шокирующими анахронизмами - житие целителя, святого, праведника Арсения, которого в разные периоды его долгой жизни (рубеж XV-XVI веков) называли также Устином, Амбросием и Лавром».)
Широкие, волшебные, толком не покоренные просторы вокруг Кирилло-белозерья… Русь только строится. Еще вполне языческое население как сигнальными огнями освещается праведниками и святыми, которые в северной-то Руси как-то особенно ярко светили. Где-то там, в лесах - так и неупомянутый автором водораздел озер Бородаевского и Пасского, на котором стоит Ферапонтов монастырь с его фресками Дионисия… Место прекрасное, место упоенное и святое. - И дикие еще местные леса, где, говорят, и орхидеи встречаются, где все (до сих пор) - дышит Богом и Его замыслом, где Лик Его в озерах отражается по весне, к Пасхе…
Вероятно, еще из-за особенностей этого моего личного восприятия самого места действия - с первых же фраз роман захватил, затащил в себя. И вовсе не замысловатым сюжетом (он тут вообще факультативен, поскольку, как и в большинстве средневековых историй, достаточно предсказуем). Не остротой или сочностью характеров. - Но чувственной какой-то медитативностью, самим ритмом этой прозы, которая разворачивается перед тобой - как клубок ниток перед Иванушкой-дурачком, уводя его все дальше и дальше - за синие реки, за высокие горы - в неведомые, но дивные страны.
Подробности средневекового травника, повесть об Александре Македонском, любимом герое Древней Руси, врачебные приемы, монашеский и городской быт - с его посадниками, юродивыми, бродягами, разбойниками, князьями - все это чудным образом выстраивается в романе в единый и очень живой, пахнущий кореньями, потом, хлебом, ладаном - образ, которому веришь не в силу каким-то фактографических деталей, но радостью узнавания самой атмосферы бытия, наполненного для героя подвигами и покаянием.
Да, меня многое смущает в сюжетных посылках. Но, с другой стороны, когда еще в современном тексте встретишь такое вот стопроцентное воссоздание мироощущения верующего человека, его боли от собственных ошибок и его надежды на благую весть. Это мы перестали видеть чертей и ангелов, мы принимаем мир как условия игры, а для героя он - действительно жив каждой клеткой, потому что сотворен и одухотворен Богом, Который открывается навстречу идущему… - Впрочем, навязчивого богословия в книге нет, да и средневековой эсхатологии - вполне в меру. - А вот то, как бегут по воде яко по суху юродивые города Пскова, как через озеро Неро идет к монаху монах, как не кончается просфора на прокорм праведнику, как молится паломник у Гроба Господня, как кается грешник и искушает плоть - все это, узнаваемое, родное, исконное, откуда-то из прапамяти, из цепочек ДНК всплывает вдруг и отзывается в душе ощущением: «Так оно все и было!»
…Ни разу, ни секунды не согласна с попытками отнести «Лавра» к «постмодернизму». Да, как и в случае с прозой Шишкина, целые эпизоды (их, вероятно, куда больше, чем я смогла угадать) имеют вполне литературное происхождение. Юродивые подвиги Арсения представляют собой пересказ нескольких соответствующих житий, его мирские приключения - средневековых новелл. Но ведь цель постмодернистской интертекстуальности - быть опознанной в качестве таковой и - таким образом! - развенчать, деконструировать первоисточник, а, заодно, и всю систему ценностей и культуры.
И у Шишкина, и у Водолазкина миссия совсем иная - сохранить, вытащить из небытия, дать нашей заштампованной «по роману в год» прозе прививку какого-то иного измерения, иной культурной вселенной. И конкретно у Водолазкина рассказ об Арсении - враче, юродивом, путешественнике, монахе, праведнике, всю жизнь силою берущем Царствие Небесное для любимой им женщины и их общего ребенка, погибших, как он считает, по его вине, - оборачивается практически «энциклопедией» средневековой культуры с ее жанрами житий, хожений, поучений и афоризмов, с ее чаянием конца света, с занимательными историями о чужих странах… А где-то в сердцевине всего этого чарующего мою филологическую душу повествования (да, я правда очень люблю древнерусское всякое…) - концепция истории, данная в какой-то обратной перспективе, то есть не с точки зрения линейности или же цикличности, но с точки зрения вечности - как череда прозрений в вечность с ее уже свершившимся прошлым и будущим, с ее уже сделанными выборами и ее отсутствием смерти. С этой точки зрения путь Арсения лежит именно в вечность, в ее полноту, где он встретит своих умерших, где «отрет Бог всякую слезу», где «смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет»… Это ведь только здесь, где время пока властно, могут его оплакивать и прославлять (сцена прощания с праведником, считавшим себя грешником, - одна из самых страшных и самых сильных, конечно).
По вертикали вверх. И события, повторяясь, но при этом исправляясь, дают герою (нам?) надежду, что главное чаяние его жизни - сбудется, что направление движения было выбрано верно.
…Вот он выходит после литургии с чашей, называя ее - эликсиром бессмертия, вот берет на себя чужой грех, вот - отвергает свое тело, вот - исцеляет, смиренно зная цену человеческим силам… И какое-то такое одухотворенное, глубокое, нужно-необходимое смирение его, то смирение, что движет душу к цели быстрее любого подвига, - оно вольно льется между строчками, оно считывается, впитывается глазами, настраивая на великопостный лад, примиряя, давая моим бесконечно смятенным внутренностям точку опоры, врачуя их, заставляя не просить большего, чем дано. Или, по крайней мере, просить не для себя. - И какой уже день (редко так бывает с книжкой, да) мысленно все еще обращаешься к прочитанному, тянешься за той мудростью принятия бытия и отвержения узколичностного, чем так богато было то самое «темное средневековье»…
Ах да. Что же до стиля… - Во-первых, все уважающая себя русская историческая проза ХХ века живет несобственно-прямой речью, в которой поровну от персонажа и от автора. И в таком разрезе все эти анахронизмы (Шекспир ими тоже баловался, если что), совершенно современные мысленные обращения Арсения к Устине «любовь моя», все эти иноязычные штучки - смотрятся естественным авторским добавлением, знаком пересказа, меткой переводчика. Более того, попытки реконструировать средневековый язык в принципе для современной прозы тупиковы (достаточно вспомнить опыты «Цветочного креста»:(), это еще в 30-е вполне осознал Алексей Толстой с «Петром Первым». - Так что вполне логично, что неизменный звательный падеж уравновешивается в тексте живыми современными интонациями, приближающими нас к предмету изображения -или же его к нам, не знаю, как оно правильнее будет в той концепции времени, что предлагает в романе Водолазкин. - Если время свернуто свитком, то разные его стилистические пласты могут соприкоснуться вполне органично, не нарушая единства свитка, его общей (и достоверной) целостности и ценности.
UPD. Оказывается, Водолазкин - один из соавторов моей, можно сказать, любимой книги о белозерских святых: "Преподобные Святые Кирилл, Ферапонт и Мартиниан Белозерские". Так и чувствуется, это ж между строк витает :)(!)
Есть разница меж них. И есть единство.
Одним вредит, других спасает плоть.
Неверье - слепота, а чаще - свинство.
Бог смотрит вниз. А люди смотрят вверх.
Однако, интерес у всех различен.
Бог органичен. Да. А человек?
А человек, должно быть, ограничен.
И.А. Бродский
Когда автор, Е. Водолазкин, ставит к тексту «Лавр» подзаголовок «неисторический роман», то Бог его знает, на что именно он намекает. На то, что в самом тексте отрицается линейность исторического времени, - так какая же историческая проза без собственной концепции истории? Или же автор ненавязчиво призывает не воспринимать его прозу серьезно, не искать исторической достоверности?... - Но, откровенно говоря, у исторических романистов достоверность - ну ооочень условная категория…
Никаких узнаваемых исторических лиц в романе вроде бы нет. Крупных исторических событий (кроме, разве что, ожидания конца света в 1500 году) - тоже. А еще автора, профессионального историка, только ленивый критик не упрекнул за стилистические анахронизмы - словечки типа «информация», а то и вообще «тет-а-тет», немыслимые в устах средневекового человека, не говоря уже о чем-то более ненормативном (эх, речь юродивого Фомы Псковского:)). (Вот начало рецензии Л. Данилкина: «Лавр» есть постмодернистское - нафаршированное, словно кусками битого стекла, шокирующими анахронизмами - житие целителя, святого, праведника Арсения, которого в разные периоды его долгой жизни (рубеж XV-XVI веков) называли также Устином, Амбросием и Лавром».)
Широкие, волшебные, толком не покоренные просторы вокруг Кирилло-белозерья… Русь только строится. Еще вполне языческое население как сигнальными огнями освещается праведниками и святыми, которые в северной-то Руси как-то особенно ярко светили. Где-то там, в лесах - так и неупомянутый автором водораздел озер Бородаевского и Пасского, на котором стоит Ферапонтов монастырь с его фресками Дионисия… Место прекрасное, место упоенное и святое. - И дикие еще местные леса, где, говорят, и орхидеи встречаются, где все (до сих пор) - дышит Богом и Его замыслом, где Лик Его в озерах отражается по весне, к Пасхе…
Вероятно, еще из-за особенностей этого моего личного восприятия самого места действия - с первых же фраз роман захватил, затащил в себя. И вовсе не замысловатым сюжетом (он тут вообще факультативен, поскольку, как и в большинстве средневековых историй, достаточно предсказуем). Не остротой или сочностью характеров. - Но чувственной какой-то медитативностью, самим ритмом этой прозы, которая разворачивается перед тобой - как клубок ниток перед Иванушкой-дурачком, уводя его все дальше и дальше - за синие реки, за высокие горы - в неведомые, но дивные страны.
Подробности средневекового травника, повесть об Александре Македонском, любимом герое Древней Руси, врачебные приемы, монашеский и городской быт - с его посадниками, юродивыми, бродягами, разбойниками, князьями - все это чудным образом выстраивается в романе в единый и очень живой, пахнущий кореньями, потом, хлебом, ладаном - образ, которому веришь не в силу каким-то фактографических деталей, но радостью узнавания самой атмосферы бытия, наполненного для героя подвигами и покаянием.
Да, меня многое смущает в сюжетных посылках. Но, с другой стороны, когда еще в современном тексте встретишь такое вот стопроцентное воссоздание мироощущения верующего человека, его боли от собственных ошибок и его надежды на благую весть. Это мы перестали видеть чертей и ангелов, мы принимаем мир как условия игры, а для героя он - действительно жив каждой клеткой, потому что сотворен и одухотворен Богом, Который открывается навстречу идущему… - Впрочем, навязчивого богословия в книге нет, да и средневековой эсхатологии - вполне в меру. - А вот то, как бегут по воде яко по суху юродивые города Пскова, как через озеро Неро идет к монаху монах, как не кончается просфора на прокорм праведнику, как молится паломник у Гроба Господня, как кается грешник и искушает плоть - все это, узнаваемое, родное, исконное, откуда-то из прапамяти, из цепочек ДНК всплывает вдруг и отзывается в душе ощущением: «Так оно все и было!»
…Ни разу, ни секунды не согласна с попытками отнести «Лавра» к «постмодернизму». Да, как и в случае с прозой Шишкина, целые эпизоды (их, вероятно, куда больше, чем я смогла угадать) имеют вполне литературное происхождение. Юродивые подвиги Арсения представляют собой пересказ нескольких соответствующих житий, его мирские приключения - средневековых новелл. Но ведь цель постмодернистской интертекстуальности - быть опознанной в качестве таковой и - таким образом! - развенчать, деконструировать первоисточник, а, заодно, и всю систему ценностей и культуры.
И у Шишкина, и у Водолазкина миссия совсем иная - сохранить, вытащить из небытия, дать нашей заштампованной «по роману в год» прозе прививку какого-то иного измерения, иной культурной вселенной. И конкретно у Водолазкина рассказ об Арсении - враче, юродивом, путешественнике, монахе, праведнике, всю жизнь силою берущем Царствие Небесное для любимой им женщины и их общего ребенка, погибших, как он считает, по его вине, - оборачивается практически «энциклопедией» средневековой культуры с ее жанрами житий, хожений, поучений и афоризмов, с ее чаянием конца света, с занимательными историями о чужих странах… А где-то в сердцевине всего этого чарующего мою филологическую душу повествования (да, я правда очень люблю древнерусское всякое…) - концепция истории, данная в какой-то обратной перспективе, то есть не с точки зрения линейности или же цикличности, но с точки зрения вечности - как череда прозрений в вечность с ее уже свершившимся прошлым и будущим, с ее уже сделанными выборами и ее отсутствием смерти. С этой точки зрения путь Арсения лежит именно в вечность, в ее полноту, где он встретит своих умерших, где «отрет Бог всякую слезу», где «смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет»… Это ведь только здесь, где время пока властно, могут его оплакивать и прославлять (сцена прощания с праведником, считавшим себя грешником, - одна из самых страшных и самых сильных, конечно).
По вертикали вверх. И события, повторяясь, но при этом исправляясь, дают герою (нам?) надежду, что главное чаяние его жизни - сбудется, что направление движения было выбрано верно.
…Вот он выходит после литургии с чашей, называя ее - эликсиром бессмертия, вот берет на себя чужой грех, вот - отвергает свое тело, вот - исцеляет, смиренно зная цену человеческим силам… И какое-то такое одухотворенное, глубокое, нужно-необходимое смирение его, то смирение, что движет душу к цели быстрее любого подвига, - оно вольно льется между строчками, оно считывается, впитывается глазами, настраивая на великопостный лад, примиряя, давая моим бесконечно смятенным внутренностям точку опоры, врачуя их, заставляя не просить большего, чем дано. Или, по крайней мере, просить не для себя. - И какой уже день (редко так бывает с книжкой, да) мысленно все еще обращаешься к прочитанному, тянешься за той мудростью принятия бытия и отвержения узколичностного, чем так богато было то самое «темное средневековье»…
Ах да. Что же до стиля… - Во-первых, все уважающая себя русская историческая проза ХХ века живет несобственно-прямой речью, в которой поровну от персонажа и от автора. И в таком разрезе все эти анахронизмы (Шекспир ими тоже баловался, если что), совершенно современные мысленные обращения Арсения к Устине «любовь моя», все эти иноязычные штучки - смотрятся естественным авторским добавлением, знаком пересказа, меткой переводчика. Более того, попытки реконструировать средневековый язык в принципе для современной прозы тупиковы (достаточно вспомнить опыты «Цветочного креста»:(), это еще в 30-е вполне осознал Алексей Толстой с «Петром Первым». - Так что вполне логично, что неизменный звательный падеж уравновешивается в тексте живыми современными интонациями, приближающими нас к предмету изображения -или же его к нам, не знаю, как оно правильнее будет в той концепции времени, что предлагает в романе Водолазкин. - Если время свернуто свитком, то разные его стилистические пласты могут соприкоснуться вполне органично, не нарушая единства свитка, его общей (и достоверной) целостности и ценности.
UPD. Оказывается, Водолазкин - один из соавторов моей, можно сказать, любимой книги о белозерских святых: "Преподобные Святые Кирилл, Ферапонт и Мартиниан Белозерские". Так и чувствуется, это ж между строк витает :)(!)