Синдром Туретта, театр "Вариант"
«В основном сегодня режиссеры - «неточные»: они заняты формой, но всё - от замысла до реализации - выдумано на ходу, всё - как оружие, которое не откалибровано» Иван Вырыпаев
Что ж вы ничего не скажете? - спросил один из ткачей.- О, это очень мило! Совершенно очаровательно! - сказал старый министр, глядя сквозь очки. - Какой узор, какие краски!.. Да, да, я доложу королю, что мне чрезвычайно нравится! - Ну что ж, мы рады! - сказали ткачи и ну называть краски, объяснять редкостные узоры.
«Пластический» спектакль «9» по мотивам пьесы Э.Э. Шмитта «Отель двух миров». Начну с того, что любой (хорошо и профессионально сделанный) спектакль - пластический, ибо из театра можно убрать литературу (слово), музыку, изобразительное искусство, но нельзя убрать актера с его пластикой, а если акцент делается именно на слове «пластический», то с вероятностью девять к одному (вот, наверное, почему этот спектакль так назван) актеров на сцене будет ломать и корежить, но вот что - какие-то объективные с точки зрения доносимого смысла причины, болезнь или режиссерская воля?
Есть такое генетически обусловленное расстройство центральной нервной системы, которое характеризуется множественными двигательными («моторными») тиками и как минимум одним голосовым («вокальным», «звуковым»), выкрикиванием нецензурных слов или социально неуместных и оскорбительных высказываний, появляющимися много раз в течение дня - синдром Туретта (Википедия). И общаясь с человеком, страдающим таким расстройством, надо постоянно фильтровать - что хочет сказать он сам (включая жесты и мимику, т. е. пластику), а что говорит болезнь. И зачастую современная режиссура, особенно с претензией на авангардность и европейскость (о последнем много говорилось после спектакля на междусобойчике, посвященном состоявшейся премьере и одновременно дню рождения режиссера), страдает - ну или наслаждается как в том анекдоте - именно таким расстройством. Ещё один немаловажный момент - на том же междусобойчике, на котором все как один наперебой расхваливали эту ткань и находили в ней всё новые узоры, те же все как один начинали свою речь с того, что они «всё-всё поняли». Видимо точно так же всяк, стоящий перед ткацким станком, начинал свою речь с того, что «да, конечно, я вижу эту ткань и все-все узоры на ней» - чтобы никто не усомнился в обратном.
Но вернемся к спектаклю. К пластическому спектаклю. Много движения, и движения неоправданного, и движения непонятно зачем и почему. Любое движение, жест, взмах ресниц - это знак, любая поза, позиция, переход - это пластически выраженная идея, скажем так, слово, и в данном конкретном спектакле (как и во многих других, из недавно виденных - студенческая работа в ЕГТИ по Мартину Макдонаху, всё абсолютно то же самое) это получается невообразимое многословие, невнятица и косноязычие, бессвязная, но при этом напыщенная и претенциозная болтовня, за которой с трудом можно разобрать историю, ради которой (надеюсь) всё и затевалось.
А история есть, и вопреки мнению постмодернистов о неважности наличия исходного смысла, исходный смысл в этой истории тоже есть, но история есть где-то там, в исходном тексте Эрика-Эмманюэля Шмитта, а в спектакле история если и есть, то от неё осталось так мало, что о ней остается только догадываться, продираясь через все ту же пластическую болтовню и суету и прочие нервные тики. И если говорить об истории, то история, стори, сторителлинг - это разворачивание процесса во времени, а вот этого как раз таки и не было - несмотря на внешнюю двигательную и кричательную активность персонажей, они удивительно неподвижны, изменений с ними не происходит, даже те двое, между которыми вроде как бы появилась какая-то симпатия, существуют отдельно и сами по себе, оснований для этой симпатии ровным счетом ноль, процесса возникновения и развития тоже нет.
И один из краеугольных смысловых моментов в исходном тексте - осознанное самопожертвование одного из персонажей, готового отдать свое сердце для пересадки (Данко, новая романтика и связь времён) - к которому персонаж закономерно приходит, в спектакле не оправдано ничем, вот так вот, с бухты барахты возникло, и тут же утонуло в очередных физических упражнениях.
«Перформанс» перед началом собственно спектакля (почему именно перформанс? Обычный пролог, сам термин «перформанс» - это скорее к изобразительному искусству относится, но умное же слово так хочется вставить) - это яркое выражение того, что зачастую даже опытные артисты (театра «Вариант» и не только), которые способны создавать мощные объёмные образы и подниматься до немалых высот, иной раз путают элементарную актерскую взвинченность и нервозность (с выпученными глазами и громким глубоким дыханием) с подлинным сценическим переживанием, так что уж говорить о молодых.
Что до авангардности и современности, то такому авангарду сто лет в обед, в начале спекткаля был явный привет Някрошюсу конца девяностых, а это уже двадцать лет тому обратно, а все эти эксперименты по преодолению вербальной тотальности начались на рубеже девятнадцатого-двадцатого веков, так что это уже не то чтобы вторично, но третично-четверично, пережевано и выплюнуто. И повторю, студенты в ЕГТИ пару лет назад делали то же самое только с куда меньшей помпой.
Тем не менее театр «Вариант» можно поздравить с очередной премьерой от маасковского режиссера, а также, учитывая то, что не так давно театр в лице художественного руководителя пытался типа бунтовать против «всей этой театральной тусовочки», декларировал «независимость» и стремление «идти своим путем», театр можно поздравить с возвращением на столбовую дорогу фестивальности, «искусства не для всех» и золотомасочности.
Что ж вы ничего не скажете? - спросил один из ткачей.- О, это очень мило! Совершенно очаровательно! - сказал старый министр, глядя сквозь очки. - Какой узор, какие краски!.. Да, да, я доложу королю, что мне чрезвычайно нравится! - Ну что ж, мы рады! - сказали ткачи и ну называть краски, объяснять редкостные узоры.
«Пластический» спектакль «9» по мотивам пьесы Э.Э. Шмитта «Отель двух миров». Начну с того, что любой (хорошо и профессионально сделанный) спектакль - пластический, ибо из театра можно убрать литературу (слово), музыку, изобразительное искусство, но нельзя убрать актера с его пластикой, а если акцент делается именно на слове «пластический», то с вероятностью девять к одному (вот, наверное, почему этот спектакль так назван) актеров на сцене будет ломать и корежить, но вот что - какие-то объективные с точки зрения доносимого смысла причины, болезнь или режиссерская воля?
Есть такое генетически обусловленное расстройство центральной нервной системы, которое характеризуется множественными двигательными («моторными») тиками и как минимум одним голосовым («вокальным», «звуковым»), выкрикиванием нецензурных слов или социально неуместных и оскорбительных высказываний, появляющимися много раз в течение дня - синдром Туретта (Википедия). И общаясь с человеком, страдающим таким расстройством, надо постоянно фильтровать - что хочет сказать он сам (включая жесты и мимику, т. е. пластику), а что говорит болезнь. И зачастую современная режиссура, особенно с претензией на авангардность и европейскость (о последнем много говорилось после спектакля на междусобойчике, посвященном состоявшейся премьере и одновременно дню рождения режиссера), страдает - ну или наслаждается как в том анекдоте - именно таким расстройством. Ещё один немаловажный момент - на том же междусобойчике, на котором все как один наперебой расхваливали эту ткань и находили в ней всё новые узоры, те же все как один начинали свою речь с того, что они «всё-всё поняли». Видимо точно так же всяк, стоящий перед ткацким станком, начинал свою речь с того, что «да, конечно, я вижу эту ткань и все-все узоры на ней» - чтобы никто не усомнился в обратном.
Но вернемся к спектаклю. К пластическому спектаклю. Много движения, и движения неоправданного, и движения непонятно зачем и почему. Любое движение, жест, взмах ресниц - это знак, любая поза, позиция, переход - это пластически выраженная идея, скажем так, слово, и в данном конкретном спектакле (как и во многих других, из недавно виденных - студенческая работа в ЕГТИ по Мартину Макдонаху, всё абсолютно то же самое) это получается невообразимое многословие, невнятица и косноязычие, бессвязная, но при этом напыщенная и претенциозная болтовня, за которой с трудом можно разобрать историю, ради которой (надеюсь) всё и затевалось.
А история есть, и вопреки мнению постмодернистов о неважности наличия исходного смысла, исходный смысл в этой истории тоже есть, но история есть где-то там, в исходном тексте Эрика-Эмманюэля Шмитта, а в спектакле история если и есть, то от неё осталось так мало, что о ней остается только догадываться, продираясь через все ту же пластическую болтовню и суету и прочие нервные тики. И если говорить об истории, то история, стори, сторителлинг - это разворачивание процесса во времени, а вот этого как раз таки и не было - несмотря на внешнюю двигательную и кричательную активность персонажей, они удивительно неподвижны, изменений с ними не происходит, даже те двое, между которыми вроде как бы появилась какая-то симпатия, существуют отдельно и сами по себе, оснований для этой симпатии ровным счетом ноль, процесса возникновения и развития тоже нет.
И один из краеугольных смысловых моментов в исходном тексте - осознанное самопожертвование одного из персонажей, готового отдать свое сердце для пересадки (Данко, новая романтика и связь времён) - к которому персонаж закономерно приходит, в спектакле не оправдано ничем, вот так вот, с бухты барахты возникло, и тут же утонуло в очередных физических упражнениях.
«Перформанс» перед началом собственно спектакля (почему именно перформанс? Обычный пролог, сам термин «перформанс» - это скорее к изобразительному искусству относится, но умное же слово так хочется вставить) - это яркое выражение того, что зачастую даже опытные артисты (театра «Вариант» и не только), которые способны создавать мощные объёмные образы и подниматься до немалых высот, иной раз путают элементарную актерскую взвинченность и нервозность (с выпученными глазами и громким глубоким дыханием) с подлинным сценическим переживанием, так что уж говорить о молодых.
Что до авангардности и современности, то такому авангарду сто лет в обед, в начале спекткаля был явный привет Някрошюсу конца девяностых, а это уже двадцать лет тому обратно, а все эти эксперименты по преодолению вербальной тотальности начались на рубеже девятнадцатого-двадцатого веков, так что это уже не то чтобы вторично, но третично-четверично, пережевано и выплюнуто. И повторю, студенты в ЕГТИ пару лет назад делали то же самое только с куда меньшей помпой.
Тем не менее театр «Вариант» можно поздравить с очередной премьерой от маасковского режиссера, а также, учитывая то, что не так давно театр в лице художественного руководителя пытался типа бунтовать против «всей этой театральной тусовочки», декларировал «независимость» и стремление «идти своим путем», театр можно поздравить с возвращением на столбовую дорогу фестивальности, «искусства не для всех» и золотомасочности.