И нет рук для чудес... - продолжение
Он вывалился наружу, почти ничего не видя после яркого света арены - мимо ошалелой бабульки-билетерши, мимо двух коверных, куривших тут же, у входа, какие-то на редкость вонючие сигареты, - под темную зелень тополей, в запах разогретой дневным солнцем травы и сырость речного песка. Прошел несколько шагов, шатаясь, как пьяный - бабулька и коверные, «рыжий» с «белым», это уж как водится, проводили его изумленными взглядами, кто-то даже выразительно покрутил пальцем у виска.
Ничего этого Марис не видел. Привалился к шершавому стволу тополя, закрыл глаза, заново вспоминая лицо Ларса Триера на арене, пытаясь унять дрожь в руках - и тут его стошнило.
Потом, когда все закончилось, Марис спустился к реке, скинул башмаки, стал на мелководье - набежали мелкие волны, стало холодно и щекотно.
Нарранха - «затерянная в песках».
Тогда, много лет назад, едва закончив школу, он уехал.
Он соврал матери, что поступил в академию в Нарранхе и через пять лет выучится не то на почтальона, не то на капитана дальнего плавания - теперь он уже и позабыл, на кого именно; главное, что его будущая выдуманная профессия не будет иметь никакого отношения к делу отца. Продолжать семейную династию он не станет, и точка.
Отец перестал с ним разговаривать сразу же, как только узнал эту удивительную новость. И матери запретил, хотя она некоторое время честно пыталась, но побороть оскорбленную гордость и, как бы это сказать помягче - семейную честь, что ли… так и не смогла. Впрочем, Марис быстро избавил ее от всяческих терзаний, стоило пару раз сменить место жительства. Некому стало писать и некому - звонить.
Сколько лет прошло? Десять? Или больше? Он никогда не считал. И вообще не думал, что когда-нибудь наступит такой день, и он вернется в этот город, и сойдет с поезда на перрон, и увидит все ту же самую пыльную привокзальную площадь с вечными скучающими псами у палаток, где продают пирожки и квас в бумажных стаканчиках.
Он купит кваса и холодный пирожок с повидлом, от которого немедленно сведет в оскомине челюсти, а в желудке сделается скользко и тяжело, скормит остатки пирожка кудлатой собачонке и пойдет по главной улице вниз, к набережной, таращась на витрины модных лавок и ресторанов, вывески адвокатских контор и похоронных бюро, - как будто все жители здесь рождаются только затем, чтобы прикупить себе обновку, вкусно пообедать, развестись или отсудить наследство, это уж кому как повезет, а потом тихо и интеллигентно скончаться.
Ничего здесь не изменилось. Господи, какое счастье, что он решил уехать отсюда навсегда. Такое счастье, что перед ним блекнут все испытания и горести этих лет, за которые он успел побыть разносчиком газет, мусорщиком, посудомойкой, помощником сперва портного, потом ювелира. Ювелир, кстати, выгнал его взашей, как только выяснилось, что Марис нипочем не станет превращать в золото то, что к золоту имело отношение примерно такое же, как сам Марис - к семье государя императора. Потом были мучительные полтора года службы на линкоре «Не бойся», и это время он долго считал самым страшным в своей жизни - ровно до тех пор, покуда, от полнейшего отчаяния, не устроился разнорабочим в какой-то бродячий цирк в той же Нарранхе.
Пожалуй, вот этого он точно никогда не забудет.
Самое печальное заключалось в том, что он мог бы жить если не миллионером, то, по крайней мере, не задумываться о куске хлеба и крыше над головой. Для этого достаточно было просто освободить себя от глупого детского обещания.
Но он - не мог. Потому что всякий раз, поднимая руки для заклинания, он видел одно и то же: пыльную школьную форменку в кровавых пятнах и птичьи перья на песке.
Наверное, он так бы и подох где-нибудь в нарранхских трущобах, если бы в один прекрасный момент не свалился в голодный обморок на пороге издательского дома «Герольд». Его подобрал владелец этого самого дома, пожилой, одышливый и не склонный ко всяким благотворительным вывертам человек; как раз последнее обстоятельство и спасло Марису жизнь. Другой бы просто накормил, снабдил горстью медяков и старыми башмаками, да и выгнал к чертовой матери. Но господин Бехдель объявил, что теперь Марис обязан ему по гроб жизни. И расплачиваться он может начинать прямо сейчас, в крайнем случае, завтра. Не так-то много в этом мире грамотных людей, так что нечего добру пропадать. Ходят сплетни, что молодой человек не так давно служил «пороховой мартышкой» на линкоре «Не бойся». Нынче этот самый линкор стоит на внутреннем рейде Нарранхи, и поговаривают, что матросы затевают бунт, и многие офицеры готовы их поддержать. Он, господин Бехдель, не нуждается в шпионских сведениях, пускай этим занимаются те, кому по долгу службы положено. Но поскольку Мариса там, на линкоре, еще не забыли, было бы превосходно, если бы он разузнал, что к чему, а после написал небольшую колонку в «Герольд».
Сколько было после этих самых колонок, Марис честно не запомнил. Но очень скоро оказалось, что, помимо статей в «Герольд», буквам можно найти совершенно иное применение. И что вот она, долгожданная свобода и обещанное чудо - в пространстве собственного текста. И за все это совершенно не обязательно платить кровью. А доставшийся по наследству магический дар - ну, многим по наследству достается, например, шизофрения, и что теперь делать, живут же как-то люди…
Скоро он сделался узнаваем и знаменит, и вслед за славой пришли деньги, и стало можно, наконец, взглянуть в лицо родителям без стыда. Но, попытавшись однажды разузнать, что именно они думают о своем сыне, Марис с изумлением обнаружил, что в глазах матери он все тот же неудачник, трус и бездарный соглашатель, а отец вообще не желает ничего о нем слышать. Отступник и предатель.
Ну и ладно.
Он смог вернуться в этот город только тогда, когда отца не стало, а мать, переждав положенный год траура, вновь вышла замуж и уехала - далеко, на западное побережье, а дом продала. Марис так и не сумел заставить себя съездить в бывший манор «Флейта». Вдруг оказалось, что он совершенно не готов увидеть, во что превратился дом, где прошло его детство - даже с учетом того, что дом этот он ненавидел.
И вот теперь он сидит на террасе кофейни «Шанталь», время - половина восьмого утра, с дальнего столика в самом углу залы видно реку и пустынную пока набережную, а с кухни упоительно пахнет свежесмолотым кофе и плюшками с маком и марципанами.
И плевать, что его куртка, и брошенная на соседнее кресло котомка здесь, в роскоши обеденной залы, посреди хрусталя, сдержанного блеска серебряных приборов, льняных салфеток и скатертей, и зеленого штофа диванов и кресел, выглядят неуместно, вызывающе, дико.
Можно поудобнее устроиться в мягком кресле, вытянуть в проход ноги в давно не чищеных ботинках с высокой шнуровкой, потом извлечь из хрустальной вазы на столике розу, понюхать багряный крупный бутон и щелкнуть пальцами, подзывая кельнера, который, вместе с остальным персоналом заведения, застыл в неподдельном изумлении за барной стойкой.
- Принесите кофе. Много и крепкого. И, пожалуй, что-нибудь поесть. Омлет с беконом и зеленью подойдет.
Кельнер молчит и не двигается с места, только лицо его медленно краснеет - краска заливает его постепенно, поднимаясь от тесного ворота белой форменной куртки выше и выше, до белого же колпака.
- Ах, да, - бормочет Марис и улыбается, но глаза его серьезны. - Я совсем забыл. Извините.
С этими словами он снова щелкает пальцами, плавно ведет рукой перед лицом кельнера, чтобы секунду спустя словно из воздуха вынуть новенькую розово-зеленую банкноту. Только на такие фокусы он теперь и отваживается - не имеющие ни малейшего отношения к настоящим чудесам.
Сто талеров. Империал. Ресторация «Шанталь» первоклассное заведение. Но и здесь, по нынешним временам, посетители нечасто расплачиваются столь крупными купюрами. В сущности, единственное предназначение такой банкноты - вызывать изумление.
- Этого хватит на скромный завтрак в вашей сомнительной забегаловке? Отлично. Тогда еще свежие газеты. Да, все, какие есть. Я давно не был в Ландейле.
Он солгал кельнеру, но только отчасти. На самом деле он не был в Ландейле никогда - несмотря на то, что здесь родился и вырос. Но тогда его мир ограничивался домом и школой, и редкими выездами в Оперу вместе с родителями, которые он тоже ненавидел. Но за годы, проведенные вдали от родины, прочем об этом городе столько, что знал его, наверное, лучше любого из тех, кто провел тут всю жизнь, от первого до последнего дня. Потому что местные жители обыкновенно ленивы и нелюбопытны, им кажется, что чудеса, зарытые у них под ногами или бесстыдно выставленные напоказ перед носом, никуда не денутся. Были тут вчера, есть сегодня и безусловно пребудут завтра и вовеки. Какой прок вздыхать о несбыточном, торгуя, например, сладкой ватой на набережной у памятника Ондагу Несокрушимому, или сидя с нехитрыми снастями на пирсе, или попивая кофе на открытой террасе какой-нибудь кофейни, среди цветущих магнолий, если ты нобиль и аристократ.
Но если ты оказался непрошенным гостем на этот празднике жизни, если все твои козыри и чудеса - всего лишь дешевые уловки и трюки, если твой успех обеспечивает пускай не колода крапленых карт, но перо, бумага и совсем немного везения… не стоит называть его талантом… и ты вымечтал этот город, как самую желанную из красавиц… тогда ты, конечно же, будешь глядеть на него совсем другими глазами.
На эти дома с огромными округлыми окнами, портиками, колоннами и балконами, заплетенными диким виноградом и ползучими южными лианами, будто уснувшие в засени платанов и сафор. Там, где прохладный ветер почти наступившего лета гонит по брусчатке осыпавшуюся каштановую цветень… где чуть шагни в подворотню, и нет уже ни праздничных, с легким налетом былой имперской славы улиц, ни площадей, ни сверкающих вывесок модных магазинов, кофеен и банков… там ты можешь вспомнить, наконец, кто ты такой и зачем сюда явился.
И потом вернуться обратно, и обнаружить себя сидящим на террасе ресторации, за кофейной чашкой, в которой сахара и сливок больше, чем собственно кофе. И раскрыть газету, и на первой странице увидеть портрет, и захлебнуться от ярости и отчаяния. Потому что ничего никуда не исчезло. Потому что ты нарисовал себе красивую сказку, а сказки обычно долго не живут. В особенности если в них главными героями такие, как ты, лжецы и трусы.
Марис оставил на столе еще одну купюру - в виде благодарности кельнеру за то, что тот не позволил ему забыть, кто он на самом деле такой, - выписал из объявления в газете в записную книжку адрес и поймал на углу улицы пролетку.
Потом он доехал до старого парка на берегу Ярны, перешел на другой берег по гудящему от ветра мосту, долго шел по гравийной аллее среди старых тополей и наконец достиг излучины, где поднимались из травы разноцветные шатры и палатки. Объявление в газете не соврало: здесь действительно готовилось цирковое представление. Осталось еще убедиться, что газета не соврала и относительно «гвоздя программы». Если, конечно, хватит сил.
Но сил не хватило.
Господи, самонадеянный дурак, на что ты рассчитывал, спросил он себя, когда от холода речной воды в голове слегка прояснилось. Ты думал, что сейчас, много времени спустя, когда от детства ничего не осталось, у тебя хватит сил на это все? Или, может быть, ты надеялся, что теперь тебе все позволено? И то, чего ты всегда так боялся, и впадал в полнейшее бессилие, и мучился от озноба в позвоночнике и не знал, куда себя деть - сейчас можно прийти и взять голыми руками? Да еще и так, чтобы тебе за это ничего не было. Как, к примеру Ларсу Триеру, докторскому сыну, птичьему убийце, который только и может, что показывать дешевые чудеса на арене, на потеху цирковой толпе.
С другой стороны, ты и на это не способен.
Хотя прошло столько лет.
Звезды отражались в реке и плыли по течению.
Марис выбрался на плотный и прохладный песок, обулся и зашагал прочь.
Ничего этого Марис не видел. Привалился к шершавому стволу тополя, закрыл глаза, заново вспоминая лицо Ларса Триера на арене, пытаясь унять дрожь в руках - и тут его стошнило.
Потом, когда все закончилось, Марис спустился к реке, скинул башмаки, стал на мелководье - набежали мелкие волны, стало холодно и щекотно.
Нарранха - «затерянная в песках».
Тогда, много лет назад, едва закончив школу, он уехал.
Он соврал матери, что поступил в академию в Нарранхе и через пять лет выучится не то на почтальона, не то на капитана дальнего плавания - теперь он уже и позабыл, на кого именно; главное, что его будущая выдуманная профессия не будет иметь никакого отношения к делу отца. Продолжать семейную династию он не станет, и точка.
Отец перестал с ним разговаривать сразу же, как только узнал эту удивительную новость. И матери запретил, хотя она некоторое время честно пыталась, но побороть оскорбленную гордость и, как бы это сказать помягче - семейную честь, что ли… так и не смогла. Впрочем, Марис быстро избавил ее от всяческих терзаний, стоило пару раз сменить место жительства. Некому стало писать и некому - звонить.
Сколько лет прошло? Десять? Или больше? Он никогда не считал. И вообще не думал, что когда-нибудь наступит такой день, и он вернется в этот город, и сойдет с поезда на перрон, и увидит все ту же самую пыльную привокзальную площадь с вечными скучающими псами у палаток, где продают пирожки и квас в бумажных стаканчиках.
Он купит кваса и холодный пирожок с повидлом, от которого немедленно сведет в оскомине челюсти, а в желудке сделается скользко и тяжело, скормит остатки пирожка кудлатой собачонке и пойдет по главной улице вниз, к набережной, таращась на витрины модных лавок и ресторанов, вывески адвокатских контор и похоронных бюро, - как будто все жители здесь рождаются только затем, чтобы прикупить себе обновку, вкусно пообедать, развестись или отсудить наследство, это уж кому как повезет, а потом тихо и интеллигентно скончаться.
Ничего здесь не изменилось. Господи, какое счастье, что он решил уехать отсюда навсегда. Такое счастье, что перед ним блекнут все испытания и горести этих лет, за которые он успел побыть разносчиком газет, мусорщиком, посудомойкой, помощником сперва портного, потом ювелира. Ювелир, кстати, выгнал его взашей, как только выяснилось, что Марис нипочем не станет превращать в золото то, что к золоту имело отношение примерно такое же, как сам Марис - к семье государя императора. Потом были мучительные полтора года службы на линкоре «Не бойся», и это время он долго считал самым страшным в своей жизни - ровно до тех пор, покуда, от полнейшего отчаяния, не устроился разнорабочим в какой-то бродячий цирк в той же Нарранхе.
Пожалуй, вот этого он точно никогда не забудет.
Самое печальное заключалось в том, что он мог бы жить если не миллионером, то, по крайней мере, не задумываться о куске хлеба и крыше над головой. Для этого достаточно было просто освободить себя от глупого детского обещания.
Но он - не мог. Потому что всякий раз, поднимая руки для заклинания, он видел одно и то же: пыльную школьную форменку в кровавых пятнах и птичьи перья на песке.
Наверное, он так бы и подох где-нибудь в нарранхских трущобах, если бы в один прекрасный момент не свалился в голодный обморок на пороге издательского дома «Герольд». Его подобрал владелец этого самого дома, пожилой, одышливый и не склонный ко всяким благотворительным вывертам человек; как раз последнее обстоятельство и спасло Марису жизнь. Другой бы просто накормил, снабдил горстью медяков и старыми башмаками, да и выгнал к чертовой матери. Но господин Бехдель объявил, что теперь Марис обязан ему по гроб жизни. И расплачиваться он может начинать прямо сейчас, в крайнем случае, завтра. Не так-то много в этом мире грамотных людей, так что нечего добру пропадать. Ходят сплетни, что молодой человек не так давно служил «пороховой мартышкой» на линкоре «Не бойся». Нынче этот самый линкор стоит на внутреннем рейде Нарранхи, и поговаривают, что матросы затевают бунт, и многие офицеры готовы их поддержать. Он, господин Бехдель, не нуждается в шпионских сведениях, пускай этим занимаются те, кому по долгу службы положено. Но поскольку Мариса там, на линкоре, еще не забыли, было бы превосходно, если бы он разузнал, что к чему, а после написал небольшую колонку в «Герольд».
Сколько было после этих самых колонок, Марис честно не запомнил. Но очень скоро оказалось, что, помимо статей в «Герольд», буквам можно найти совершенно иное применение. И что вот она, долгожданная свобода и обещанное чудо - в пространстве собственного текста. И за все это совершенно не обязательно платить кровью. А доставшийся по наследству магический дар - ну, многим по наследству достается, например, шизофрения, и что теперь делать, живут же как-то люди…
Скоро он сделался узнаваем и знаменит, и вслед за славой пришли деньги, и стало можно, наконец, взглянуть в лицо родителям без стыда. Но, попытавшись однажды разузнать, что именно они думают о своем сыне, Марис с изумлением обнаружил, что в глазах матери он все тот же неудачник, трус и бездарный соглашатель, а отец вообще не желает ничего о нем слышать. Отступник и предатель.
Ну и ладно.
Он смог вернуться в этот город только тогда, когда отца не стало, а мать, переждав положенный год траура, вновь вышла замуж и уехала - далеко, на западное побережье, а дом продала. Марис так и не сумел заставить себя съездить в бывший манор «Флейта». Вдруг оказалось, что он совершенно не готов увидеть, во что превратился дом, где прошло его детство - даже с учетом того, что дом этот он ненавидел.
И вот теперь он сидит на террасе кофейни «Шанталь», время - половина восьмого утра, с дальнего столика в самом углу залы видно реку и пустынную пока набережную, а с кухни упоительно пахнет свежесмолотым кофе и плюшками с маком и марципанами.
И плевать, что его куртка, и брошенная на соседнее кресло котомка здесь, в роскоши обеденной залы, посреди хрусталя, сдержанного блеска серебряных приборов, льняных салфеток и скатертей, и зеленого штофа диванов и кресел, выглядят неуместно, вызывающе, дико.
Можно поудобнее устроиться в мягком кресле, вытянуть в проход ноги в давно не чищеных ботинках с высокой шнуровкой, потом извлечь из хрустальной вазы на столике розу, понюхать багряный крупный бутон и щелкнуть пальцами, подзывая кельнера, который, вместе с остальным персоналом заведения, застыл в неподдельном изумлении за барной стойкой.
- Принесите кофе. Много и крепкого. И, пожалуй, что-нибудь поесть. Омлет с беконом и зеленью подойдет.
Кельнер молчит и не двигается с места, только лицо его медленно краснеет - краска заливает его постепенно, поднимаясь от тесного ворота белой форменной куртки выше и выше, до белого же колпака.
- Ах, да, - бормочет Марис и улыбается, но глаза его серьезны. - Я совсем забыл. Извините.
С этими словами он снова щелкает пальцами, плавно ведет рукой перед лицом кельнера, чтобы секунду спустя словно из воздуха вынуть новенькую розово-зеленую банкноту. Только на такие фокусы он теперь и отваживается - не имеющие ни малейшего отношения к настоящим чудесам.
Сто талеров. Империал. Ресторация «Шанталь» первоклассное заведение. Но и здесь, по нынешним временам, посетители нечасто расплачиваются столь крупными купюрами. В сущности, единственное предназначение такой банкноты - вызывать изумление.
- Этого хватит на скромный завтрак в вашей сомнительной забегаловке? Отлично. Тогда еще свежие газеты. Да, все, какие есть. Я давно не был в Ландейле.
Он солгал кельнеру, но только отчасти. На самом деле он не был в Ландейле никогда - несмотря на то, что здесь родился и вырос. Но тогда его мир ограничивался домом и школой, и редкими выездами в Оперу вместе с родителями, которые он тоже ненавидел. Но за годы, проведенные вдали от родины, прочем об этом городе столько, что знал его, наверное, лучше любого из тех, кто провел тут всю жизнь, от первого до последнего дня. Потому что местные жители обыкновенно ленивы и нелюбопытны, им кажется, что чудеса, зарытые у них под ногами или бесстыдно выставленные напоказ перед носом, никуда не денутся. Были тут вчера, есть сегодня и безусловно пребудут завтра и вовеки. Какой прок вздыхать о несбыточном, торгуя, например, сладкой ватой на набережной у памятника Ондагу Несокрушимому, или сидя с нехитрыми снастями на пирсе, или попивая кофе на открытой террасе какой-нибудь кофейни, среди цветущих магнолий, если ты нобиль и аристократ.
Но если ты оказался непрошенным гостем на этот празднике жизни, если все твои козыри и чудеса - всего лишь дешевые уловки и трюки, если твой успех обеспечивает пускай не колода крапленых карт, но перо, бумага и совсем немного везения… не стоит называть его талантом… и ты вымечтал этот город, как самую желанную из красавиц… тогда ты, конечно же, будешь глядеть на него совсем другими глазами.
На эти дома с огромными округлыми окнами, портиками, колоннами и балконами, заплетенными диким виноградом и ползучими южными лианами, будто уснувшие в засени платанов и сафор. Там, где прохладный ветер почти наступившего лета гонит по брусчатке осыпавшуюся каштановую цветень… где чуть шагни в подворотню, и нет уже ни праздничных, с легким налетом былой имперской славы улиц, ни площадей, ни сверкающих вывесок модных магазинов, кофеен и банков… там ты можешь вспомнить, наконец, кто ты такой и зачем сюда явился.
И потом вернуться обратно, и обнаружить себя сидящим на террасе ресторации, за кофейной чашкой, в которой сахара и сливок больше, чем собственно кофе. И раскрыть газету, и на первой странице увидеть портрет, и захлебнуться от ярости и отчаяния. Потому что ничего никуда не исчезло. Потому что ты нарисовал себе красивую сказку, а сказки обычно долго не живут. В особенности если в них главными героями такие, как ты, лжецы и трусы.
Марис оставил на столе еще одну купюру - в виде благодарности кельнеру за то, что тот не позволил ему забыть, кто он на самом деле такой, - выписал из объявления в газете в записную книжку адрес и поймал на углу улицы пролетку.
Потом он доехал до старого парка на берегу Ярны, перешел на другой берег по гудящему от ветра мосту, долго шел по гравийной аллее среди старых тополей и наконец достиг излучины, где поднимались из травы разноцветные шатры и палатки. Объявление в газете не соврало: здесь действительно готовилось цирковое представление. Осталось еще убедиться, что газета не соврала и относительно «гвоздя программы». Если, конечно, хватит сил.
Но сил не хватило.
Господи, самонадеянный дурак, на что ты рассчитывал, спросил он себя, когда от холода речной воды в голове слегка прояснилось. Ты думал, что сейчас, много времени спустя, когда от детства ничего не осталось, у тебя хватит сил на это все? Или, может быть, ты надеялся, что теперь тебе все позволено? И то, чего ты всегда так боялся, и впадал в полнейшее бессилие, и мучился от озноба в позвоночнике и не знал, куда себя деть - сейчас можно прийти и взять голыми руками? Да еще и так, чтобы тебе за это ничего не было. Как, к примеру Ларсу Триеру, докторскому сыну, птичьему убийце, который только и может, что показывать дешевые чудеса на арене, на потеху цирковой толпе.
С другой стороны, ты и на это не способен.
Хотя прошло столько лет.
Звезды отражались в реке и плыли по течению.
Марис выбрался на плотный и прохладный песок, обулся и зашагал прочь.