Постмодернизм и пост-социалистическое общество
Переход, имевший место в бывших социалистических странах после коллапса коммунистической идеологии можно сравнить с переходом от модернизма к постмодернизму. В то время как коммунистическая идеология, как и всякая идеология, представляла собой метарассказ модерна, построенный на основе работ Карла Маркса и Владимира Ленина, капиталистический строй вместе с рыночной экономикой принес с собой и аромат постмодерна. Если модернизм можно сравнить с системой порядка, или, точнее, порядка в качестве конечной цели; с целеустремленным маршем в заданном направлении (см. Zygmunt Bauman. Modernity and Ambivalence. Cambridge, 1991), то постмодернизм это состояние лишенное как порядка, так и движения вперед. Оказавшись в этой новой реальности бывшие социалистические страны вынуждены были разработать собственные варианты адаптации, зачастую основанные на их собственной истории и как политической, так и экономической ситуации. Соответственно различалась и та форма, в которой приход постмодернизма проявил себя для разных стран.
Милена Веенис в своей работе "Потребление в Восточной Германии: Как вещи завлекают и обманывают" (Milena Veenis. Consumption in East Germany: The Seduction and Betrayal of Things. Journal of Material Culture, 1999. 4; 79) исследует чувства и ожидания восточных немцев в отношении предметов потребления западного производства, как до, так и после падения Берлинской стены. Конец войны стал для немцев периодом раздела Германии на две части, в результате чего возникла уникальная ситуация, когда представители одной и той же нации жили и развивались рядом в разных условиях и под воздействием двух совершенно различных систем правления. С точки зрения Веенис, под воздействием социалистической идеологии предмет материального развития был "наиболее важной отправной точкой для самых далеко идущих обещаний, согласно которым - если взглянуть на них в совокупности - основная идея заключалась в том, что посредством (материального) роста, неуклонного улучшения жизни и достижений станет возможно привести в жизнь состояние абсолютной гармонии" (указ. соч.). До объединения восточные немцы смотрели по другую сторону Стены, на жизнь, недоступную для них, и в большей степени воображаемую, чем действительную, как на земной рай, где все обещания уже воплощены в жизнь и желанная гармония достигнута. Само объединение принесло с собой на территорию бывшей Восточной Германии почти мгновенное повышение уровня жизни, но спустя незначительный промежуток времени первоначальная эйфория прошла, и ее сменило чувство опустошенности - неожиданный результат новых условий существования. Ожидание будущей гармонии было разрушено, и на смену ему пришло ощущение постмодернистского "разрыва".
С несколько иной точки зрения рассматривает ситуацию Дженнифер Патико в своей работе "Быть счастливым в Мерседесе: Ценностные понятия и различные взгляды на рыночную экономику" (Jennifer Patico. To Be Happy in a Mercedes: Tropes of value and ambivalent visions of marketization. American Ethnologist, V. 32 Nr., 3 August 2005). Здесь автора интересует непрекращающийся спор вокруг взаимоотношений между материальными носителями ценностей (богатством и предметами потребления) и моральными ценностными категориями (уважением, образованием, добротой). Дженнифер Патико выделяет и рассматривает два ценностных понятия которые освещают отношение людей к крупномасштабным переменам и социальному перемещению в переходный период: "культурность" и "цивилизованность". В то время как "культурность", согласно Патико, "соотносится к советским формам допустимости и используется при критике классовых разделений в пост-советском обществе и примитивного материализма 'новых русских'", "цивилизованность", с другой стороны, "более прямолинейно соотносится с беспокойствами связанными с наступающей глобализацией, а также с желаниями иметь больший доступ к дорогостоящим западным предметам потребления."(Патико, с. 480).
Корни термина "культурность" уходят в 1930-е годы, когда впервые в советской практике появился т.н. "кодекс общественного поведения и формат для правильного отношения к материальным ценностям, определявший комбинацию вежливости, гигиены и базового ознакомления с ценностями высокой культуры" (с.483). Тесно связанный с привалентным дискурсом сталинской эры, этот кодекс. который продолжал действовать на протяжении всего советского периода, может быть классифицирован как безусловно модернистский. "Цивилизованность", с другой стороны, согласно ее пост-советскому значению, оказывается соединена с понятием развития материального достатка. Однако, утверждает Патико, термин "цивилизованность" может быть совмещен с термином "культурность", поскольку для многих русских прогрессивное продвижение к более цивилизованному капитализму в реальности означает поиски общества, где понятия и выгоды советского периода могут быть уверенно соединены с качеством жизни, которое обеспечивает мировой рынок.
К немного другим выводам можно прийти по прочтению работы Софии Хаги "От гомо советикус до гомо запиенс: Потребительская дистопия Виктора Пелевина" (Sofia Khagi. From Homo Sovieticus to Homo Zapiens: Viktor Pelevin’s Consumer Dystopia, The Russian Review 67, October 2008) в которой автор рассматривает работу Виктора Пелевина "Поколение "П"", одну из наиболее интересных русских новелл периода смены веков, анализируя ее как "выражение дистопической фантазии конца века". По мнению Хаги, в этой работе Пелевин "доводит до предела идею Маркуза о связи политики со средствами массовой информации, а также субъекта с его функцией в современном обществе" (с. 563). Его критика коммерциализации описывает Россию в состоянии процесса трансформации в гротескное капиталистическое общество наркоторговли, "новых русских", бесконечных телесериалов и бессмысленных рекламных роликов, изнывающую под внезапным наплывом западных вещей и западной массовой информации. В этом наплыве Пелевин подчеркивает ту роль, которую играет телевидение.
Не случайно, однако, именно телевидение указано многими исследователями как особенно постмодернистский феномен. Так, Джон Стори (John Storey. Cultural theory and popular culture: an introduction. 5th edition, Harlow, 2009) полагает, что если взглянуть на явление постмодернизма с отрицательной точки зрения, как культуру симуляций, то именно телевидение окажется наиболее очевидным примером этого процесса, с его упрощением сложной картины мира до бесконечной череды поверхностных и банальных визуальных отпечатков (с.198). Важность визуальной и воображаемой реальности порождаемой пост-индустриальным обществом немедленно приводит к ассоциации с Бодрийяром и его темой появления симулякра и замены реальности, потерявшей смысл, на ностальгию.
Согласно Бодрийяру, разрушение реальности ведет к эскалации истинного, пережитого, воскрешению образного там, где исчезли объект и субстанция, к неистовому производству реального и референтного, параллельному и превосходящему безумие материального производства, которое он называет стратегией "реального, новореального и гиперреального", повсеместно дублируемой стратегией апотропии (Жан Бодрийяр, Симулякры и симуляция).
При рассмотрении работ Веенис, Хаги и Патико с этой точки зрения, мы наблюдаем пост-социалистическое общество в процессе отчаянного цепляния за реальное в мире гиперреальности; попытки удержать хоть какую-то форму модернистского рассказа под ударами постмодерна. Если на Западе приход постмодернизма может быть описан как постепенный и организованный процесс, связанный с историей самого общества, его появление на Востоке после длительного периода изоляции имело, похоже, странный и нездоровый эффект. По словам Хаги, Пелевин в своей книге описывает картину поражения культуры и исчезновения духовности в пост-советском обществе России.
Так насколько же применима теория постмодернизма к процессам, происходящим в пост-социалистическом обществе? Проблема здесь заключается, вероятно, в том, что хотя подобные расследования, проведенные с использованием этой теории, по своему интересны, их результаты могут существенно разниться в зависимости от того, какие именно взгляды на постмодернизм использовать в анализе. Можно взглянуть на происходящее с нео-марксистских позиций Маркуза и Джеймисона; можно - с применением чуть более нейтральных позиций Лиотара и Бодрийяра. Хотя нет никаких сомнений, что эффект определенной формы постмодернизма в пост-социалистических странах присутствует, результаты анализа в значительной степени будут зависеть от того, какую систему применить. Тем не менее, мы можем с уверенностью сказать, что сам по себе такой анализ необходим и полезен.
Милена Веенис в своей работе "Потребление в Восточной Германии: Как вещи завлекают и обманывают" (Milena Veenis. Consumption in East Germany: The Seduction and Betrayal of Things. Journal of Material Culture, 1999. 4; 79) исследует чувства и ожидания восточных немцев в отношении предметов потребления западного производства, как до, так и после падения Берлинской стены. Конец войны стал для немцев периодом раздела Германии на две части, в результате чего возникла уникальная ситуация, когда представители одной и той же нации жили и развивались рядом в разных условиях и под воздействием двух совершенно различных систем правления. С точки зрения Веенис, под воздействием социалистической идеологии предмет материального развития был "наиболее важной отправной точкой для самых далеко идущих обещаний, согласно которым - если взглянуть на них в совокупности - основная идея заключалась в том, что посредством (материального) роста, неуклонного улучшения жизни и достижений станет возможно привести в жизнь состояние абсолютной гармонии" (указ. соч.). До объединения восточные немцы смотрели по другую сторону Стены, на жизнь, недоступную для них, и в большей степени воображаемую, чем действительную, как на земной рай, где все обещания уже воплощены в жизнь и желанная гармония достигнута. Само объединение принесло с собой на территорию бывшей Восточной Германии почти мгновенное повышение уровня жизни, но спустя незначительный промежуток времени первоначальная эйфория прошла, и ее сменило чувство опустошенности - неожиданный результат новых условий существования. Ожидание будущей гармонии было разрушено, и на смену ему пришло ощущение постмодернистского "разрыва".
С несколько иной точки зрения рассматривает ситуацию Дженнифер Патико в своей работе "Быть счастливым в Мерседесе: Ценностные понятия и различные взгляды на рыночную экономику" (Jennifer Patico. To Be Happy in a Mercedes: Tropes of value and ambivalent visions of marketization. American Ethnologist, V. 32 Nr., 3 August 2005). Здесь автора интересует непрекращающийся спор вокруг взаимоотношений между материальными носителями ценностей (богатством и предметами потребления) и моральными ценностными категориями (уважением, образованием, добротой). Дженнифер Патико выделяет и рассматривает два ценностных понятия которые освещают отношение людей к крупномасштабным переменам и социальному перемещению в переходный период: "культурность" и "цивилизованность". В то время как "культурность", согласно Патико, "соотносится к советским формам допустимости и используется при критике классовых разделений в пост-советском обществе и примитивного материализма 'новых русских'", "цивилизованность", с другой стороны, "более прямолинейно соотносится с беспокойствами связанными с наступающей глобализацией, а также с желаниями иметь больший доступ к дорогостоящим западным предметам потребления."(Патико, с. 480).
Корни термина "культурность" уходят в 1930-е годы, когда впервые в советской практике появился т.н. "кодекс общественного поведения и формат для правильного отношения к материальным ценностям, определявший комбинацию вежливости, гигиены и базового ознакомления с ценностями высокой культуры" (с.483). Тесно связанный с привалентным дискурсом сталинской эры, этот кодекс. который продолжал действовать на протяжении всего советского периода, может быть классифицирован как безусловно модернистский. "Цивилизованность", с другой стороны, согласно ее пост-советскому значению, оказывается соединена с понятием развития материального достатка. Однако, утверждает Патико, термин "цивилизованность" может быть совмещен с термином "культурность", поскольку для многих русских прогрессивное продвижение к более цивилизованному капитализму в реальности означает поиски общества, где понятия и выгоды советского периода могут быть уверенно соединены с качеством жизни, которое обеспечивает мировой рынок.
К немного другим выводам можно прийти по прочтению работы Софии Хаги "От гомо советикус до гомо запиенс: Потребительская дистопия Виктора Пелевина" (Sofia Khagi. From Homo Sovieticus to Homo Zapiens: Viktor Pelevin’s Consumer Dystopia, The Russian Review 67, October 2008) в которой автор рассматривает работу Виктора Пелевина "Поколение "П"", одну из наиболее интересных русских новелл периода смены веков, анализируя ее как "выражение дистопической фантазии конца века". По мнению Хаги, в этой работе Пелевин "доводит до предела идею Маркуза о связи политики со средствами массовой информации, а также субъекта с его функцией в современном обществе" (с. 563). Его критика коммерциализации описывает Россию в состоянии процесса трансформации в гротескное капиталистическое общество наркоторговли, "новых русских", бесконечных телесериалов и бессмысленных рекламных роликов, изнывающую под внезапным наплывом западных вещей и западной массовой информации. В этом наплыве Пелевин подчеркивает ту роль, которую играет телевидение.
Не случайно, однако, именно телевидение указано многими исследователями как особенно постмодернистский феномен. Так, Джон Стори (John Storey. Cultural theory and popular culture: an introduction. 5th edition, Harlow, 2009) полагает, что если взглянуть на явление постмодернизма с отрицательной точки зрения, как культуру симуляций, то именно телевидение окажется наиболее очевидным примером этого процесса, с его упрощением сложной картины мира до бесконечной череды поверхностных и банальных визуальных отпечатков (с.198). Важность визуальной и воображаемой реальности порождаемой пост-индустриальным обществом немедленно приводит к ассоциации с Бодрийяром и его темой появления симулякра и замены реальности, потерявшей смысл, на ностальгию.
Согласно Бодрийяру, разрушение реальности ведет к эскалации истинного, пережитого, воскрешению образного там, где исчезли объект и субстанция, к неистовому производству реального и референтного, параллельному и превосходящему безумие материального производства, которое он называет стратегией "реального, новореального и гиперреального", повсеместно дублируемой стратегией апотропии (Жан Бодрийяр, Симулякры и симуляция).
При рассмотрении работ Веенис, Хаги и Патико с этой точки зрения, мы наблюдаем пост-социалистическое общество в процессе отчаянного цепляния за реальное в мире гиперреальности; попытки удержать хоть какую-то форму модернистского рассказа под ударами постмодерна. Если на Западе приход постмодернизма может быть описан как постепенный и организованный процесс, связанный с историей самого общества, его появление на Востоке после длительного периода изоляции имело, похоже, странный и нездоровый эффект. По словам Хаги, Пелевин в своей книге описывает картину поражения культуры и исчезновения духовности в пост-советском обществе России.
Так насколько же применима теория постмодернизма к процессам, происходящим в пост-социалистическом обществе? Проблема здесь заключается, вероятно, в том, что хотя подобные расследования, проведенные с использованием этой теории, по своему интересны, их результаты могут существенно разниться в зависимости от того, какие именно взгляды на постмодернизм использовать в анализе. Можно взглянуть на происходящее с нео-марксистских позиций Маркуза и Джеймисона; можно - с применением чуть более нейтральных позиций Лиотара и Бодрийяра. Хотя нет никаких сомнений, что эффект определенной формы постмодернизма в пост-социалистических странах присутствует, результаты анализа в значительной степени будут зависеть от того, какую систему применить. Тем не менее, мы можем с уверенностью сказать, что сам по себе такой анализ необходим и полезен.