Еду я на родину...
И твердил мне край, родной и милый,
синь его, и камни, и зола:
-Ты пришла туда, куда стремилась.
Будь теперь спокойна. Ты пришла.
О. Берггольц
Домой, домой... Это стучало в голове постоянно на протяжении недели перед полетом. «Домой», - слышалось в неровном гуле аэропорта.«Домой», - что-то падало в животе на взлете. «Домой», - мерно покачивал поезд.
Дом начался с Москвы. Я впервые приехала в Россию после долгого отсутствия. Все-таки за двухнедельный отпуск не успеваешь адаптироваться к новой среде, а тут я год провела заграницей. И увиденное меня шокировало. После мира улыбок и бесконечных «How are you?» я вдруг оказалась окружена хмурыми людьми, многие из которых демонстрировали весьма агрессивное хамство. И даже те, кто по долгу службы должен был оказывать прибывшим (в том числе мне) всякие услуги и любезности, ничего подобного не оказывали и демонстрировали полное безразличие к тому, how I am. Мне, переполненной радостью от того, что я наконец-то в России, ДОМА, это было очень обидно. В первые часы пребывания в России, на меня вылилось огромное количество агрессии и злобы, просто так, без повода - в аэропорту, в метро, на улице. В глаза бросались всякие мелкие и крупные неустроенности вплоть до отсутствующих ручек в туалетах. Обидно до слез. Люди, давайте жить дружно!
Потом, конечно, адаптировалась. Все-таки дом есть дом, и ничего на свете лучше нет. И ощущение себя ДОМА важнее разбитого асфальта. Единственное, к чему за месяц я так и не привыкла - это отсутствие негров. Идешь по улице - а вокруг все белые. Хотя и хмурые.
В самолете говорливый сосед-американец рассказывал мне, как прекрасна Америка. Люди зарабатывают гораздо больше, чем в России, и демократия цветет пышным цветом. Чтобы не забыть какую-нибудь важную мысль, он заглядывал в свой паспорт - там на каждой страничке цитаты-напоминалки, краеугольные камни американского мировоззрения. «Вот посмотри какая мысль: «Все мы люди равны». Это значит, что в Америке нет дискриминации. Вот даже если бы ты была черной, я бы все равно с тобой разговаривал, как сейчас». Гордиться тем, что с чернокожим человеком ты разговариваешь, как с человеком, - это, несомненно, достижение. А чтобы люди не забыли, как должно быть в толерантной Америке, им это в паспорт записали. Он не первый раз летит в Россию (у него там невеста), и потому очень критиковал нашу дурную инфраструктуру (в Америке куда угодно можно долететь самолетом) и отсутствие надписей на английском в метро. Заодно высказал мне неодобрение по поводу русских атомных бомб. Ну что ж, простите! Но мы их хотя бы не бросаем на спящие японские города. Открыл мне удивительный факт огромной роли США во Второй мировой войне. Оказывается, с фашизмом боролась как раз Америка, а СССР сражалась за поддержание соц.режима. Вот такой любопытный поворот.
С чем-то я спорила, с чем-то соглашалась. Мне и самой многое симпатично в Америке. Как минимум - бесплатный музей Метрополитен и национальные парки (когда-нибудь я там обязательно побываю). Но вот парадокс: чем дальше он говорил, тем больше я гордилась тем, что я русская, что родилась и выросла в России. Без сравнений, без «а», «но» и «однако»: Пушкин, Достоевский, Чайковский, Нестеров, Левитан, Бродский, Гагарин, Уланова, Сахаров - наши. И Пушкина я на самую развитую в мире инфраструктуру никогда не променяю! На старика Хэма, впрочем, тоже.
И пусть мне с пеной у рта доказывают, как плоха русская жизнь. И бюрократия там, и продажная власть, и преступность. Это все - человеческие грехи. А люди, я убеждена, везде одинаковы - есть добрые и не очень, открытые и нелюдимые, толстые и худые. Да, есть страны, где люди настолько дисциплинированы, что ходят строго по дорожкам, переходят улицу только на зеленый и не включают громкую музыку, чтобы не беспокоить соседей. Но они такие не потому, что у них нет бюрократии, преступности, а политики кристально честны. Это идет от многолетней привычки социальной дисциплинированности. Так почему бы нам не начать следовать этой привычке сегодня, и начать с себя, не кивая на соседа или негодную власть?
Я много видела в России плохого - и пьянство, и убогие лица без тени интеллекта, готовые на все ради бутылки, слышала речь, в которой от «великого и могучего» остались только предлоги. Это страшно и больно. Но это болезнь, которую надо лечить, а не бежать от нее. Когда в доме грязно, там прибирают, а не уходят жить к более чистоплотному соседу.
Может, я немного в жизни видела. Но я точно нигде не видела и даже никогда не слышала, чтобы хоть где-то еще так ценили родство, дружбу и соседство, как в России. Когда готовы делиться всем, когда тебе будут помогать, даже если ты этому всеми силами сопротивляешься. А главное - на вопрос «как дела?» хотят услышать не дежурное «отлично», а правду. Иначе его просто не задают.
С первого же дня дома начались мои встречи с друзьями, походы в гости и прием гостей, телефон не успевал остыть от часовых разговоров. Коты с опаской и ворчливым недовольством взирали на эту вдруг откуда-то взявшуюся суету из укромных уголков.
На неделю съездила в Покровское. Неделя жизни в другом измерении - без компьютера, интернета, вестей с «большой земли». Лес, рыбалка, рюмочка наливки после бани. Человеческое существование как оно есть.
Я поняла, что в Покровском я всю свою жизнь получала едва ли не самый важный урок - урок осознания меры. В деревенской земной (на земле и от земли) жизни еще не утрачено умение соизмерять свою жизнь и жизнь природную, соразмерять потребление и созидание. Да, сейчас и там есть примеры варварства и хищничества, но то, чему училась я - это наловить рыбы ровно столько, чтобы хватило на уху и, если повезет, на пирог, принести из леса ягод ровно столько, сколько нужно семье, и не больше, срезая гриб, не повредить грибницу... Бережное и уважительное отношение к земле, на которой жили и умерли твои предки, будешь жить и умрешь ты, будут жить и умирать твои дети и внуки. Этой мерой определяется человек в природе.
Еще одна мера - соотношение физического и умственного труда. Без перекосов в одну сторону. Важная мера! Без нее нет равновесия, без нее легко скатиться либо в бездумное растительное существование, либо в бесплотные умствования, иссушающие мозг и душу.
Мера человека среди людей - совесть. Ее не выразишь в правилах, совесть - это невозможность преступить границы, отмеренные Богом. Она живет в тебе, неявленная, до тех пор, пока не возникнет вопрос, как поступить: повинуясь инстинкту, плоти или совести. И сделанный выбор - это и есть мера человечности. Поступок - лакмусовая бумажка совести, тест на ее наличие.
В деревенской жизни, где нет судов и милиции, отношения людей регламентируются неписаными законами. И любой поступок - либо «по совести», либо нет. Третьего не дано.
А еще деревня - это дом. Дом, в котором живут только самые близкие люди - семья. И дальше другие дома, и в каждом из них люди связаны между собой неразрывными узами, они похожи друг на друга, даже если один брюнет, а другой - рыжий. Все знакомы друг с другом, и от дома к дому тянутся ниточки, которые связывают уже не людей, а целые семьи, большие и маленькие, дружные и не очень. В городе такого нет. Мы еще худо-бедно знаем соседей по парадной, а уж кто еще живет в этом девятиэтажном доме - как узнаешь, да и, впрочем, к чему? И ведь тех, кого «знаем» - знаем «шапошно», «в лицо», чтобы при встрече поздороваться (политес!) и лифт придержать.
Деревенский мир - маленький и комфортный. Я еду в автобусе, где все друг друга знают, и мне приятно слышать непритязательные, охающие и слегка окающие разговоры о картошке, засухе, Борьке, который женился на Мане, разъехавшихся по разным городам детях. И знаю, что рано или поздно услышу: «А ты куда едешь? В Покровское? А к кому? К Никитиным? Так ты, значит, внучка Михал Василичу, Володина дочка! А Зина Пална как? Ну и слава Богу, ходит, значит, потихонечку. Слава Богу!» Вот и мне нашелся уголок в этом мире, меня вернули, как вывихнутый сустав, на место.
И обязательно найдется в автобусе кто-то, кто учился у Михал Василича и Зины Палны, или их дети учились. И я в сотый, а может и тысячный раз, с гордостью буду слушать, как Михал Василич-то строгий был, такой всегда подтянутый, а на уроках - слышно, как муха пролетит. А Зина Пална, наоборот, добрая такая, никогда голоса ни на кого не повысит, а уж любили ее как, все любили! И ведь вся такая аккуратная! «Аккуратная» - слово здесь чужеземное, и выговаривается старательно, по буквам, с четко артикулированной удвоенной К.
Знакомый до последней сосенки путь от Абросимовской автобусной остановки до Покровского. Неровная проселочная дорога, 6 км лесного душистого пути. Первый раз я проделала этот путь в коляске, в кузове грузовика. Мне было несколько месяцев, и эту свою первую поездку в деревню я не помню. Потом в арсенал моих транспортных средств вошли уазики, легковушки, закрытый кузов почтовой машины (было очень весело ехать на подпрыгивающих посылках), мотоцикл, трактор, сани (в единственную зимнюю поездку), велосипед и, наконец, собственные ноги.
На этом пути столько памятных точек, столько зарубок для памяти - не счесть. На самом конце деревни, у полуразвалившегося дома - огромная липа, со скамеечкой в густой тени. Там не раз встречал меня папа, с рюкзаком, чтобы разгрузить мою сумку, и бабушкиными пирожками, чтобы подкрепиться на дорожку. И сейчас, хотя я сама просила его не ходить так далеко, и знаю, что его тут нет, - издалека вглядываюсь в темень под липой, щурю близорукие глаза: не сидит ли? Сразу за липой начинается поле, все меньше оно становится с каждым годом, незасеянное, зарастает. Наконец, попадаю в светлый березовый лес. Лесом легче и веселее идти, он помогает. И комарики подгоняют, не дают расслабиться. Ох, и лютые же тут комары, не любят городских.
Как только захочется пить - появится на пути Курочка. Курочкой назвали родник, который выходит на поверхность круглой ледяной лужицей. Глубокая-глубокая и холодная-холодная, Курочка не замерзает зимой и не нагревается летом. Ее вода не портится, бывало, через неделю вспомню, что у меня еще есть в бутылке курочкина вода - а она свежая и такая же вкусная, только нагрелась дома.
Дорога спускается в низинку, по обочинам начинаются кусты черемухи и душистой лесной малины - значит, скоро Кугай, экватор моего пути. Кугай - тихая лесная речонка, холодная даже в самые знойные летние дни. Тут тоже не раз встречал меня папа, то с удочкой, то с банкой ягод. «До Кугая» - самый длинный, самый смелый детский велосипедный маршрут. У Кугая девчонкой я как-то каждый день ждала тетю (она со дня на день должна была приехать), хотела и не решалась перейти кугайский мост. «До Кугая» - разрешенное, свое пространство, «за Кугаем» - уже даль.
От Кугая идти легко, словно бы под горку. Еще бы, половина пути пройдена! Тем радостней наклоняться то и дело за ягодкой, а то и за грибом.
И вот уже дорога забирает влево, и открывается поле, а за ним - дома. Дошли!
В такие минуты особенно остро чувствуется нелинейность жизни. Возвращение в места детства - это возвращение в иные измерения времени и пространства. За слоем сегодняшним встает другая реальность, и неясно, какая из них реальней. И что вообще это такое - реальность? И что такое время, и память, и настоящее? Ведь сию минуту я могу прожить любое мгновение моей жизни, она вся заключена во мне, и я проживаю ее снова и снова. Как будто часть души остается где-то вовне, и, возвращаясь физически на то самое место, душа обретает в памяти свою цельность, и возвращает меня не мысленно, а вполне осязаемо, телесно - в то состояние, в то время, в то измерение. Слои находят друг на друга, и я брожу по ним, замечая детали, которых раньше не замечала, вдыхая запахи, делая одно открытие за другим.
Я выглядываю в окно. Мне лет пять, и я вижу, как дедушка уезжает на велосипеде. Мне хочется плакать от того, что он не взял меня с собой. Я очень люблю ездить с дедушкой, он сделал мне берестяное сиденье, и я крепко держусь двумя руками за руль и представляю, что это я рулю. У меня самый лучший дедушка, я очень им горжусь, и мне всегда приятно, что это мой дедушка, и он любит меня. Ребятишки в деревне говорят, что он строгий, и побаиваются его, и это мне тоже очень приятно. Но почему сейчас он не взял меня с собой? Это так обидно, я плачу! И вот сейчас, пережив множество больших и маленьких обид, я снова плачу, с той же силой концентрированных, еще ни капельки не растраченных чувств.
Через полчаса я забуду обиды и, обнимая дедушку, любимого и уже прощенного, через тонкую ткань рубашки буду чувствовать рукой ямину под плечом - военные раны. Каждый раз, когда я смотрю фильмы про ту войну или читаю о ней, или просто слышу слово «война», что-то надрывается в сердце, и я вижу эти старые раны и то, как дедушка поддерживает одну руку другой. «Болит?» - «Болит, милая...» И у меня болит.
Почти одновременно с этой болью во мне рождается ненависть - к войне, к тем, кто затевает это массовое убийство, для кого дешева человеческая жизнь, к фашизму. Осознание моей русскости, моей принадлежности этой земле появляется от осознания себя одной из тех, ради кого велась эта война, ради кого проливалась кровь. Я ответственна перед ними, перед всеми не вернувшимися, я обязана им жизнью. Мы все, живущие в России сейчас, - наследники тех, кто погиб, не успев родить детей, кто ушел «не долюбив, не докурив последней папиросы». Каждый из нас живет за себя, и «за того парня». И потому не укладывается в голове, как у нас, в России, откуда, из какого извиха сознания мог появиться фашизм сейчас. Что такое эти бритоголовые выродки, люди ли они? И братские народы, которые сносят памятники воинам-освободителям, какая мутация, какое химическое оружие повредило их мозги? Откуда это стремление плюнуть в святое, глумиться над смертью? Что они хотят этим доказать? Что ради них не стоило умирать? Малодушные трусы, променяли свою великую историю на сникерсы.
С раннего детства мне часто снится война. Откуда, почему вошла она в меня как мое личное переживание - я не знаю. Некоторые сны я помню, некоторые - нет. Об одном из снов рассказал мне муж: он проснулся от моего крика, что в меня попали, и самолет горит. Когда впервые в музее я увидела оружие Великой Отечественной, я откуда-то знала, с самого начала знала, как оно работает, как из него стрелять. В своих снах я видела горящую землю и бегущих людей. Я сама бежала и падала, и стреляла в то темное и мутное, что было врагом. Я ненавидела звук немецкой речи. И очень часто в моих военных снах я вижу себя в Покровском. Там не было немцев, но я воюю там. Видимо, это тот кусочек земли, который вобрал в себя все то, что я считаю своей Россией.
Вся деревня теперь заросла травой, косить некому и не для кого - в селе одна корова. А ведь было когда-то целое стадо, и очередь, кому пасти, и гордые проходки коров через село утром и вечером. Молоко нам приносит в пластиковых бутылках библиотекарь тетя Галя, она живет в Абросимове, а работа ее - в Покровском. Молоко такое свежее, что за 8 километров ее пути, хотя и остывает, но все еще пахнет теплым коровьим боком.
А у меня около семи часов вечера, и я слышу грузные бабушкины шаги - она только что подоила корову и несет тяжелую подойницу. Я занимаю свой пост у стула на кухне, буду помогать. После того, как баба Зина процедит молоко, надо носить банки и крынки в сени. Я первая получаю бокал парного молока. Следующий в очереди - папа. Он пьет молоко с явным удовольствием, закрывая глаза, и еще несколько раз опрокидывает кружку в рот уже после того, как молоко выпито, чтобы собрать последние капли. Бабушка говорит, что в этом молоке - главная сила, и я пью его торопливо и тоже до последней капли, высоко задираю чашку, так, что на лице остаются белые «усы».
Мы с папой идем в лес через место, где когда-то были наши луга. Там давно никто не косит, и неудержимо наступает лес, затягивает поле в свои сети. А я чувствую запах сена и дергаю лопатками - сенина попала, колется. У бабушки болят ноги, и решено, что на стогу стоять буду я. Сколько мне? Восемь? Девять?Мне весело и волнительно, и я чувствую, как и папа, и дедя, и баба тоже волнуются и пытаются предугадать каждую мелочь, чтобы я не испугалась и не упала со стога. «Леночка, сучи ножками, обвивай вокруг стожара!» «Аленушка, держись крепче!» «Доченька, на перекур не пора?» Люблю осиновые стожары, у них под корой - нежно зеленое и холодненькое. Нахожу места, где можно отодрать кору - глажу и прижимаюсь щекой. Приятно! Пахнет чем-то свежим и сладковатым, так что хочется лизнуть. И сеном пахнет. И летом. И радостью.
Деревенские запахи - особые. Сладко растекается по всему телу запах дома, когда первый раз после города, после дороги входишь в сени, наклоняясь с каждым годом все ниже и ниже, чтобы не удариться головой. Чем он пахнет, этот дом? Некрашеным, начищенным до белизны деревом? Печкой? Пирогами? Дедиными шершавыми руками? Залитыми воздухом и светом деревянными сенями? Не знаю. Я не могу это определить, и не могу описать. Могу только помнить.
Люблю спать в приделе - неотапливаемой пристройке к дому. Там сатиновый полог, портрет Есенина на стене, сундуки с нехитрыми деревенскими богатствами - домоткаными половиками, рушниками, нарядами, полувековыми отрезами «на платье», «на юбку», «на пододеяльники»... На столе рядом с зеленой лампой сидит Света - подружка и конфидентка. Ее карие глаза смотрят кругло и серьезно, не по годам. Может, этот испытующий взгляд напугал меня при первой встрече? Свету привезла мне тетя Таня из Таллинна. Как же она, наверно, намучилась с ней в дороге: такая длинная коробка не поместится ни в одну сумку, весь непростой путь с многочисленными пересадками она везла ее в руках. А когда наконец-то достала куклу из коробки и протянула мне, я испугалась и убежала в придел. Я сидела там одна, пока взрослые радостно суетились в доме - «Таня приехала!» Сидела и по доносящимся звукам угадывала то, что происходит.
Приезд тети - это всегда праздник, и дом наполняется счастливым шумом, шуршанием пакетов, клацаньем холодильника, запахами подарков и диковинных лакомств, на несколько часов воцаряется непривычный для нашего дома, а потому тоже радостный и удивительный, бардак - пакеты, сумки, свертки. И баба, и дедя ругают тетю за то, что она опять столько всего привезла (тяжесть-то какая!), но видно, что они это не всерьез, все рады подаркам, а больше всего тому, что приехала, за такие-то километры, а приехала! Потом ко мне пришла бабушка: «Ну что же ты, Аленушка, тетя Таня расстроилась». Я с опаской покинула свое убежище, но взглянуть на куклу решилась только на следующий день. Так непросто и не сразу началась наша со Светой любовь.
Выхожу из комнаты в светлые сени. Налево - выход из дома в сад, и у окошечка - стул, на котором дедушка курит. На подоконнике лежат его курительные принадлежности. Они до сих пор там, хотя курить некому уже пять лет. Направо - еще одна спаленка, выход в темный, наполненный разнообразными звуками и теплыми животными запахами хлев (хлев - хлеб - неслучайное созвучие, кормильцы) и за неприметной дверью - лестница на чердак.
О, чердак! Место, вокруг которого сплетаются в узел страх и неодолимое любопытство, дремлющий вулкан детских фантазий. Пространство, как и подпол, до поры до времени запретное, а потому страстно желаемое. В действительности чердак окажется еще привлекательней, чем в мечтах. Наряду со всевозможными хозяйственными запасами, он забит старыми журналами, газетами, книгами, письмами, открытками...
Я уже с ног до головы покрыта пылью и паутиной, но почти не замечаю неудобств долгого сидения на корточках с фонариком в руках. Пожелтевшие, изогнутые от влажности страницы журналов неохотно переворачиваются, открывая жизнь, свидетелями которой они были. Старые учебники, где даже в книгах для старших классов проставлены ударения в названиях реалий и исторических лиц. Как это правильно и нужно, жаль, что сейчас такого нет. Эти учебники кажутся мне гораздо интересней и привлекательней, чем мои. Я читаю их с чувством приближения к тайне. Все: улыбающиеся лица со страниц журналов, запыленные книги, тюльпаны с первомайских открыток, аккуратный почерк папиных писем из армии - все наполнено глубоким смыслом, все влечет. Может, в этот момент родилась моя любовь к историческим музеям? Через газеты, которые читал дедушка еще без очков? Через лакированные сумочки и тупоносые туфельки на толстом, почти не стершемся каблуке (на века делались!)? Ах, как идут к ним бабушкины обвитые вокруг головы косы!
К черту фэн-шуй с его предписаниями избавляться от вещей, которыми не пользуешься. У каждого человека должен быть такой чердак. Или старый чемодан, или проеденная молью пыльная шляпа, или коробка с вещами, по необъяснимым причинам пережившими уже два-три поколения семьи... Через них приходит ощущение прошлого, ощущение связи с ним, «оживление» его. «Любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам».
Мама отдает мне свою тетрадку со стихами. У нее светятся глаза, она перелистывает страницу за страницей. Ее юность выплескивается из старой тетради, освещает ее всю, и я вдруг вижу маму такой, как на любимой бабушкиной фотографии: мечтательное лицо, голова слегка наклонена, через плечо перекинута толстая коса. «Ну давай же, мам!» - мне не терпится. «Сейчас, сейчас, уже все», - это как: «Еще немножко, еще глоточек молодости!» Какая же она красивая, моя мама!
И листая эту тетрадь, я вдруг осознаю, что у мамы была жизнь и до меня. Так приходит конец детскому эгоцентризму. И еще я понимаю, насколько мы с ней похожи, мне открывается близость, лежащая глубже кровного родства. Нам нравятся одни и те же книги, нас волнуют одни и те же вопросы. Может, книги из школьного списка. Может, вопросы свойственны возрасту. Но мысль о неединственности и в то же время неповторимости моего существования захватывает меня целиком.
У меня тоже есть такая тайная тетрадь со стихами и мудрыми мыслями. В основном, конечно, про любовь, но не только.
Вылетев из Африки в апреле,
К берегам отеческой земли
Белым треугольником летели,
Утопая в небе, журавли.Поразительное, пронзающее острой болью стихотворение. Я переписываю его, не думая о красоте почерка, глаза застилают слезы. Всего лишь переписываю в тетрадь, а кажется, что вырезаю в собственном сердце.
Луч огня ударил в сердце птичье,
Быстрый пламень вспыхнул и погас.
И частица дивного величья
С высоты обрушилась на нас.Частица дивного величья... Непостижимое, дивное, уязвимое. Мир покачнулся. Я запрокидываю голову и вижу небо, к нему поднимаются сосны, через них льется солнечный свет... Частица дивного величья.
Эти мгновения неделимы на воспоминания и реальность. Это атомы жизни, концентрат подлинности существования. Жизнь живется ради них, ради того, чтобы однажды, увязая в грехе и суете, почувствовать бессмертие и первозданную чистоту души. И воскреснуть.
Это то, для чего человеку дана родина.