Нью-Йорк. 14-21 мая 2009 г.
Идея отправиться в гости к Наташе появилась давно, но окончательно созрела лишь сейчас. Момент, вероятно, не самый удачный, т.к. в российских новостях только тем и занимаются, что подсчитывают количество заболевших свиным гриппом в Мексике и Америке.
Звоню папе, он мне сразу: «Вы там в масках ходите?» Ага, в противогазах и костюмах хим. защиты. Звоню маме: «Может, тебе пораньше приехать?» - «???» - «Ну, у вас же там грипп», - говорит мама, деликатно отворачиваясь от монитора, чтобы покашлять и высморкаться. Сразу видно, что грипп именно у нас. В такой ситуации непросто было признаться маме, что я собираюсь к в Нью-Йорк. Город фантастических небоскребов, ярких огней, банкиров в белых рубашках и безумных музыкантов. А в настоящий момент - еще и очаг распространения свиного гриппа.
И все-таки мое путешествие состоялось, несмотря на панику вокруг свиного гриппа и моей собственной боязни самолетов. И что же? В двух словах - я рада. В трех словах - это стоило увидеть. Но почему-то многие и многие слова не складываются в единое впечатление, вся эта неделя распадается на множество impressions, которые меняются, как Руанский собор Моне, в зависимости от времени суток.
Я прилетела в Нью-Йорк ночью, поэтому мое первое впечатление - ночное, из окон желтого такси. Машины, огни, ночь большого города. Светящийся силуэт Манхэттена. Наташа говорит: «Раньше мы ходили друг к другу в гости в соседние дома. А сейчас для этого приходится ехать в другую страну». На цыпочках пробираемся в квартиру, где спит Наташина соседка - кореянка, приехавшая в Нью-Йорк на языковые курсы. Тихонько, стараясь не греметь, мы едим очень вкусные щи и гречневую кашу. О, гречневая каша! Я не ела ее 8 месяцев и уже забыла, какая она бывает.
Утренние впечатления - уличный шум и солнечный свет, пробивающийся через жалюзи. Одна из стен в Наташиной комнате кирпичная, с сохраненным проемом для камина. В этой части Манхэттена во многих домах остались действующие камины, так что и здесь при желании можно установить дополнительный источник отопления. Вся квартира очень компактная, но кажется вместительной. Быстренько в душ, легкий завтрак из молока и хлопьев. Наташа спешит на работу.
На углу покупается ароматный кофе и, с кружкой в руках, мы продолжаем путь. У метро Наташа показывает мне, в каком направлении нужно идти к музею Метрополитен, и мы расходимся: она - на работу, я - знакомиться с Нью-Йорком.
Я иду по 77-ой улице прохладным весенним утром. Деревья уже совсем зеленые, но это еще молодая, не потерявшая своей клейкой свежести листва. Чуть ли не у каждого окна - ящички для цветов, и в них, переливаясь через край волной пушистых шапок, цветут гортензии - белые, голубые, розовые…
Запах жасмина ударяет в голову, и всё плывет - окна домов, в которых скачет солнце, цветы, кирпичные стены Манхэттена, запах кофе, шум машин, люди, светофоры… Возникает ощущение какой-то киношности происходящего, и ждешь, что вот-вот зазвучит Гершвин.
Я прихожу к самому открытию музея и вхожу одна из первых. Цветущее розовое дерево в холле, люди суетятся вокруг информационной стойки.
Я с наслаждением читаю указатели: «Искусство Кореи, Японии, Китая», «Египетское искусство», «Американское крыло»... Беру план музея и маршрутный лист (профессиональный интерес). И вот на меня уже идут большеглазые и узкобедрые египтяне времен среднего царства, и в огромных залах захватывает дыхание от близости раскрашенной смерти с полуулыбкой на четко прорисованных губах. Эти залы ярко освещены, и Египет, с его жизнью-как-приготовлением-к-смерти, с его мистикой и стремлением к вечности, кажется светлым и почти жизнерадостным.
А залы искусства доколумбовой Америки! Какая сила, какая первобытная мощь, сколько магнетизма в этих ужасающих золотых масках, словно через прорези на меня смотрят тысячи индейцев, уничтоженных за то, что они посмели не поклоняться золоту, которым богата их земля. Они почитали солнце, боялись грозы и кланялись только тем, кто мудрее и матушке-земле. А из золота они делали детские игрушки.
В просторном атриуме, через стеклянную стену которого виден Центральный парк, стоит небольшой египетский храм. По периметру зала идет узкий то ли пруд, то ли фонтан. В него бросают монетки, и на солнце они блестят, как золотые рыбки.
Здесь ко мне подошел сотрудник музея и сказал: «Просто, чтобы вы знали. Вот там единственный вход в Американское крыло. Вы же хотите посмотреть американское искусство?» Ну как же я могу отказаться после такой любезности? Конечно, конечно, я очень хочу посмотреть американское искусство! Все так чудесно в этот день, и мне так хорошо в прохладных залах Метрополитена, мои глаза, моя душа, мое сердце с таким упоением вбирают в себя все то, что было создано ради красоты, ради гармонии, ради искусства.
Американское крыло открывается интерьерами богатых домов середины 19 века. Рококо, неоготика, позолота, резьба, канделябры. Большинство вещей - европейского производства. Демонстрация богатства, удобство и роскошь. Кажется, Шанель сказала: «Роскошь должна быть удобной, иначе какая же это роскошь?»
Европейская живопись уводит от этого земного удобства. Тьеполо, Беллини, Перуджино, Фра Анжелико. Наконец-то я стою под балконом мах Гойи. Искала их прошлым летом в Прадо, а они вот где, в Нью-Йорке. У «Разбитых яиц» Греза на этикетке история странствований картины, там родное слово - Эрмитаж. Рембрандт, пейзажи Рёйсдала, полнокровные лица с картин Хальса и еще много-много всего. Я не хочу отсюда уходить, я хочу понять, как жили, как чувствовали эти давно ушедшие люди, как ходилось им в париках, как удавалось им так изящно носить шляпки, как дышалось на этих лугах, под небом, которое слишком прекрасно, чтобы быть неправдой.
Я все-таки заставляю себя выйти из музея и вновь попадаю на улицу. День разгулялся, и солнце слепит глаза. Передо мной - знаменитая Пятая авеню, улица больших музеев, дорогих магазинов, роскошных отелей. Чуть дальше - лес небоскребов, фаллическая архитектура даунтауна. На лестнице музея и вокруг много людей, кто-то играет на гитаре, кто-то рисует, кто-то просто наслаждается теплым весенним днем. На тротуаре разместился целый джаз-бенд.
Кроме Метрополитена, у меня нет плана на день, и я решаю довериться интуиции, как Дон Кихот - Росинанту.
Верхняя Восточная сторона Манхэттена (Upper East side) начала активно застраиваться в конце девятнадцатого века, когда город наводнили эмигранты. Здесь быстро строились каменные и кирпичные многоквартирные дома, куда селились преуспевающие немцы, евреи, ирландцы - одним словом, средний класс. Позднее многие добротные четырех-, пятиэтажные дома заменили более высокие постройки, но в целом район сохранил свой уют.
Я иду по семьдесят-какой-то улице и вглядываюсь в дома. Здесь все так размерено параллелями-перпендикулярами, ровными газонами, что кажется, что дома и не могут быть никакими иными, а только и именно кирпичными. Аккуратная кладка, одинаковые, похожие друг на друга до полной неразличимости дома, наклонные линии вынесенных наружу пожарных лестниц, отбрасывающих четкие геометрические тени. И хотя эти линии были прочерчены уже Нью-Йорком, здесь словно витает дух первых поселений - уже Нового, но еще не Йорка - Амстердама. И тем приятнее найти что-то индивидуальное в столь похожем на соседа доме - лепной карниз, наличник, из которого выглядывает какая-нибудь мифологическая мордочка, крюк в виде вытянувшей шею птицы, бережно несущей уличный фонарь.
Я иду по этой улице до конца и подхожу к Ист-ривер (East River). Поднимаюсь на пешеходный мост над проезжей частью. Подо мной несутся машины, а впереди, на другом берегу, я вижу такие же красные, уступами спускающиеся к реке дома-близнецы. Справа - мост Queensboro, за которым начинается район Queens - американский дом С. Довлатова.
Терракотовый, в решетчатых тенях пожарных лестниц, геометрически правильный город.
Вечернее впечатление - цвéта кирпичных домов, по которым скользят лучи закатного солнца. Я наслаждаюсь суетой большого города и смотрю на людей. Мне интересно сравнить свои ощущения со стереотипным представлением об американцах: толстые люди с наигранной улыбкой, у которых всегда все ОК. Удивление первое: в Нью-Йорке нет толстяков, какими пугают программы о фаст-фуде. Ну, или их совсем мало. Во всяком случае, ничуть не больше, чем в России. Удивление второе: не замечаю в их глазах сытого буржуазного счастья. Все куда-то бегут, как будто боятся, что если остановятся - мир рухнет. Мужчина забегает в кафе, покупает чашку кофе, хватает ее и через 30 секунд он уже на улице, бежит дальше, на ходу делая глоток-другой. Думаю, что если бы ему по ошибке налили чай, он бы не сразу это заметил.
Каждый погружен в себя, и никому нет дела до других. Зеваке вроде меня постоянно приходится уворачиваться на улице от стремительно несущихся людей. Правила лево-, правостороннего движения, по всей видимости, для них не существуют. Особенно угрожающе выглядят школьники-подростки, одетые по нынешней мешковатой моде. Их движения непредсказуемы, а ударную силу набитого рюкзака недооценивать себе дороже.
Толпа гудит на разные голоса и языки. Все громко разговаривают сами с собой. Через какое-то время я перестала вздрагивать и подозревать в каждом втором пациента психушки. Все дело в волшебных проводках - лигатурах сотового телефона.
Женщины, одетые преимущественно в черное, радостно подставляют солнцу ноги цвета залежавшихся цыплят. В направлении Центрального парка крупной рысью движутся бегуны (jogger’ы), радетели за здоровый образ жизни. Видимо, надеются, что на тренированных ногах можно убежать от старости и жизненных проблем.
Нью-Йорк - город безвозрастных бегущих людей. Сюда приезжают, как когда-то в Петербург, - зарабатывать деньги и самовыражаться. Наверное, поэтому здесь так много несчастных людей. Только неудачники считают карьеру синонимом счастья. В Нью-Йорке процент неудачников так ничтожен, что его можно сбросить со счетов, как погрешность. Это город успешных одиноких людей. Бездетных, бессемейных и богатых. Потому здесь хорошо живут психоаналитики.
По платформе метро шел парень и кричал: «Take it easy! All of us will die». Молодящаяся дама неопределенного возраста посмотрела на него, как на разыгравшегося ребенка, а потом улыбнулась мне одобряюще, дескать, это не про нас. Апогей позитивного мироощущения.
Ключевое слово - out. Во время обеда здесь принято eat out, вечером неплохо бы go out, любую проблему можно figure out. Вся жизнь проходит out, так что даже квартира превращается лишь в место для ночевки. Здесь нет того, что так ценится в Европе - крепкой патриархальной семейственности, не только среди родственников, но и среди соседей, жителей округи, а в маленьких городках - и целого города. Какая-то вечная подростковость, неприкаянность, run out. За этим следуют попытки остановить время: спорт, салон красоты, подростковые кофточки на стареющих женщинах.
Еще один нью-йоркский out - это outlet. Вот и я, повинуясь массовому потребительскому инстинкту, копаюсь в пестрых тряпочках модного магазина. Потом жду своей очереди у кассы и вдруг замечаю оборванную женщину в нелепой шапке и огромном пальто. Она стоит в нескольких шагах и неотрывно смотрит, как девушки расплачиваются за яркие летние наряды. Мелькают воздушные оборки чего-то шелкового, пестрого и яркого, кассирша отточенными движениями снимает защитные клипсы, складывает покупки в пакеты. С радостной готовностью открываются кошельки и оттуда выглядывают лица президентов либо из руки в руку синицей летает банковская карточка.
Она жадно смотрит на эти наманикюренные ногти, на прилавок, отполированный миллионами покупок, на снова и снова повторяющуюся игру: улыбка - руки - шуршащий пакет. Священный ритуал консюмеризма. Она улыбается, и в ее глазах видно что-то очень женское и счастливое. Так дети смотрят в калейдоскоп, завороженные бесконечным вращением цветов. Вдруг что-то напугало ее, и тогда она с видимым усилием оторвалась от этого захватывающего спектакля и медленно направилась к выходу. По дороге остановилась и нерешительно, нежно, с каким-то любовным трепетом коснулась белой блузки. Шифон вздрогнул от прикосновения, и она, словно ужаснувшись собственному кощунству, быстро, не оборачиваясь, вышла из магазина.
Субботу мы провели в музее современного искусства. Было холодно и мрачно, небоскребы спрятали головы то ли в облако, то ли в туман, отчего этот и без того неприветливый район приобрел совсем хмурый вид. В даунтауне уже нет кирпичного уюта, здесь нужно высоко закидывать голову, чтобы увидеть, что и дальше, к самому небу, поднимается стеклянная громада. Кажется, что за этими зеркальными окнами не может быть людей, это совсем не человеческий «формат».
А вот часть Бруклина, прилегающая к художественному музею, симпатична почти по-европейски: невысокие дома в стиле модерн, ухоженные цветники под окнами, спокойные улицы, тут и там манящие парками. Много здесь и так называемых brownstone’ов - особняков, облицованных коричневым песчаником.
На вечер Наташа купила билеты на представление театра Daryl Roth под названием «Fuerza bruta». Человек с петлей на шее идет по движущейся дорожке «против течения». Возникает ощущение, что стоит ему остановиться или сбиться с шага - дорожка унесет его, и петля затянется. Появляются люди, которые «плывут» ему навстречу, на ленте возникают стулья, стол, кровать. Он уворачивается от людей и скидывает со своего пути стулья. Потом ложится на кровать и на потолке появляется его сон: мужчина и женщина в воде пытаются соединиться, а их разделяет прозрачная и невидимая, но прочная и непреодолимая стена. Они бьются об эту стену, ищут друг друга руками, глазами, всем телом. Человек просыпается и продолжает свой путь, неся на себе кровать. Он несет ее, как крест, как прошлое и как мечту, ему уже нельзя сбросить ее с ленты, и идти становится все трудней, еще немного - и петля затянется.
В его поле зрения появляются еще люди - девушки, которые бегут по стенам, пытаясь встретиться, и не могут - что-то постоянно отбрасывает их друг от друга. Мужчина и женщина, привязанные к одному кругу, но находящиеся по разные его стороны; длина их пояса такова, что позволяет лишь дотянуться до края, но не дает заглянуть в другую плоскость. Музыка становится все громче, сердцебиение подчинено ее стремительному ритму, герои открывают рот в яростном крике, но что они кричат? Мне слышится в этих ударах: «Lucha! Lucha! Lucha!»1 С потолка спускается на зрителей бассейн с прозрачным дном, в нем девушки идут против течения, их сбивает налетающая волна, они падают, поднимаются и снова идут. Когда им удается дотянуться друг до друга, волны становятся сильней, и в отчаянной борьбе они сжимают руки еще сильнее. Через прозрачное дно они смотрят на нас, и мы тоже тянем к ним руки, чтобы стать сильнее, чтобы быть вместе. И вдруг переключается свет, и дно бассейна становится зеркалом, в котором мы видим себя. Они - это мы.
Герой на многолюдной вечеринке, люди танцуют и постоянно переставляют стулья. Стулья - это раздражающий быт, который мешает им увидеть друг друга. И вот их уже трое на бегущей ленте. Взявшись за руки, они разбивают стены из картона, которые то и дело появляются на пути. Внезапно вместо стены появляется дверь. И героем впервые овладевает страх. Он нерешительно приоткрывает дверь и выглядывает за нее - там обрыв и пустота. Он закрывает дверь, но, помедлив, выходит на обрыв и зовет за собой своих спутников. Один шаг отделяет их от пустоты. Они делают его, и петля, вместо того, чтобы затянуться на шее, не дает им разбиться. Упоенные полетом, они снова идут, шаг за шагом, опираясь на воздух, вдыхая свободу. Борьба продолжается.
Среди зрителей - счастье и облегчение, настоящий катарсис. Мы танцуем и улыбаемся друг другу, актеры спускаются вниз, чтобы танцевать и радоваться вместе с нами. И я уже почти чувствую, как скользит по шее петля, и надо двигаться, чтобы она не затянулась прямо сейчас. Dasein Хайдеггера.
Философия экзистенциализма - первое, что приходит на ум при попытках рационализировать впечатление от Fuerza bruta. Наброшенная на шею петля - достаточно прозрачное обозначение жизни как бытия-к-смерти, что подтверждается и дальнейшим развитием сюжета - восхождением по лестнице к таинственной двери, страхом перед неведомой неотвратимостью. Стулья, которые то и дело переставляют участники, - быт, представляющий неподлинное существование, и, сбрасывая стулья с ленты, герой лишь обнажает свои попытки выйти к подлинной экзистенции.
Вся наша жизнь - лишь отчаянные усилия (fuerza bruta) обрести подлинность.
И память.
В холодный пасмурный день Центральный парк почти пуст. Здесь только те, кому обязательно надо гулять - собачники и мамы с колясками.
Я иду по пустынным аллеям и рассматриваю таблички на скамейках.
Желание увековечить свое имя здесь читается на каждом шагу. И многие организации это используют весьма успешно. При входе в недавно открытую часть парка висит огромный плакат: «Что бы мы делали без вашей помощи?». На нем две фотографии - до и после восстановительных работ, и слова благодарности всем «спонсорам», большим и маленьким. В программке Метрополитен-оперы перечислены поименно те, кто перевел в этом году на счет театра деньги (начиная со 100 долларов и больше). 100 долларов в год - сумма совсем небольшая, но человеку оказан почет. Современный сленг обозначает это как «респект и уважуха». Таблички-напоминалки встречаются во множестве: «ложа восстановлена благодаря…», «скульптура подарена…», «реставрация осуществляется при помощи…». И длинные, длинные списки дарителей. Даже вход в музей Метрополитен официально бесплатный, а деньги, которые по желанию оставляет посетитель (suggested price), - идут на развитие музея.
Вот и Центральный парк не отстает и предлагает всем желающим оставить свой след в виде аккуратной таблички на скамье. Кто-то пишет только имя. Кто-то объясняется в любви. Кто-то скорбит об уходе близкого человека. Кто-то цитирует Шекспира.
Повсюду можно увидеть совершенно ручных белок и невероятно толстых голубей. Голуби здесь настолько жирны, что по весу не уступают средней кошке.
Центральный парк - удивительное по красоте и атмосфере место. Здесь человеческое находится в гармонии с природным. Тихие аллеи, маленькие мостики, почти скрытые разросшимися кустами, повсюду дышащее, цветущее, живое. Здесь живет мысль о лучшем в человеке.
Скульптурная группа «Алиса в стране чудес» изготовлена по заказу Джорджа Делакорта в память его жены Маргариты, «которая любила всех детей». Сидит грустный бронзовый Андерсен, написавший так много добрых сказок.
И, конечно, удивительные Земляничные поля - мемориал Джона Леннона со знаком мира в центре и надписью Imagine1.
Imagine there's no countries
It isn't hard to do.
Nothing to kill or die for
And no religion too.
Imagine all the people
Living life in peace…
Напротив фонтана в аркаде играет на саксофоне чернокожий музыкант в ярко-желтой куртке. Он так и остается в моих глазах ярким пятном на фоне серого дня. Звуки джаза дробятся о своды, разлетаются во все стороны, вариации текут одна за другой.
Нью-Йорк - очень музыкальный город. Музыканты здесь повсюду, играют в парках, в скверах, просто на улицах. Молодой пианист на Washington square виртуозно исполнял этюды Листа.
На другом конце парка китаец играл на эрху. У самого фонтана веселая компания пела под гитару. Кажется, что здесь можно найти все: любые национальности, любые языки, любые звуки.
Сначала улавливаешь ритм: ту -ту - ТУ / ту -ту -ТУ / ту-ТУ. Потом различаешь слова: You must give / us a chance / to live3. Это высокий афро-американец в метро просит подаяние. Почти не делая пауз, он энергично повторяет: «You must give us a chance to live». Настоящий девятисложный логаэд: два анапеста (you must gíve us a chánce) завершаются энергичным ямбом (to líve). Он повторяет это так убедительно, что, действительно, где-то на пятом прослушивании начинаешь ощущать в себе дрожь долженствования.
Характеризующая стилистика - взывать не к состраданию, а к долгу. То же самое (you must!) говорят на улицах люди, собирающие деньги для бездомных.
Накануне отъезда я иду в Метрополитен оперу. Блистательная Нина Ананиашвили - одно из самых ярких театральных впечатлений в жизни. В афише сказано, что это ее последний сезон в Американском театре балета. Что ж, значит, мне фантастически повезло. В спектакле «Чайковский-Баланчин» она солировала в «Моцартиане». Это больше, чем танец, это больше, чем балет. Это полет, эйфория, откровение, наслаждение - я могу лишь признать свое бессилия в определении этого чувства. Я никогда не видела ничего подобного.
Представление состоит из четырех частей - Allegro Brillante, Pas de Deux из «Лебединого озера», Моцартиана и Тема и вариации из Третьей симфонии. Только в четвертой части появляется некое подобие декорации - рисованные люстры Мариинки. Первые три идут на голой сцене. Ничто не отвлекает от изумительной чистоты движений, от этих завораживающих композиций с их причудливыми метаморфозами. В этом представлении нет сюжета, заставляющего артиста балета брать на себя еще и функции артиста драматического. Чистое движение, следующее за музыкой, неотделимое от нее. Наверное, именно от неразрывности музыки и танца идет это ощущение абсолютной органичности происходящего на сцене.
«Когда б вы знали, из какого сора растут стихи…» В хореографии Баланчина видно, как из музыки растет танец. Оказывается, и симфонию можно танцевать.
Удивительным образом эмоциональность и обилие мелких, почти незаметных движений сочетаются здесь с экономностью, рассчитанностью каждого шага, каждого взмаха руки.
Это было настолько захватывающе, что меня даже не раздражало то, как некоторые зрители реагировали на представление. Очевидно, что они были так же потрясены, как и я, но выражали эти чувства совершенно по-ипподромному: то вдруг раздается громкое «ах», перерастающее в свист и одобряющие крики (вспоминался Зощенко с его «Давай, Вася, дуй до горы!»), то дама позади меня пугает своими стонущими «о!» и «а!».
В балет Баланчина погружаешься с головой и мгновенно учишься дышать в его ритме, в его темпе. И потом при одном воспоминании о нем хочется держать голову высоко, а спину - прямо.
Таксист, который везет меня в аэропорт, оказался перуанцем. Живет в Нью-Йорке уже 8 лет. Говорит, что жизнь здесь, конечно, посытнее, чем в Перу, но американцев считает дурачками. Говорит, что умный человек не будет направо и налево разбрасываться деньгами, а здесь именно так и живут. Живут сегодняшним днем.
В аэропорту холодно и многолюдно. Напротив юноша в ярко-розовом шарфе и обтягивающих джинсах, настолько узких, что непонятно, как он вообще их натянул, страстно обнимает женщину гораздо старше себя и одновременно бросает демонические взгляды на сидящих вокруг девушек. Из-под оправы фиолетовых солнцезащитных очков эффектно выбилась черная блестящая прядь. И все-таки сидеть в этих джинсах ужасно неудобно. Он потянулся и «постриг» ногами, рукой оттягивая штаны от уязвимой области промежности. Его дама счастливо зажмурилась, а он с тоской посмотрел на юную темнокожую красотку. Впрочем, может быть, ему просто жали джинсы.
Из окна самолета оборачиваюсь на Нью-Йорк, и слышу голос Одри Хепберн:
Oh, dream maker, you’re heart breaker…
Это про него.
Звоню папе, он мне сразу: «Вы там в масках ходите?» Ага, в противогазах и костюмах хим. защиты. Звоню маме: «Может, тебе пораньше приехать?» - «???» - «Ну, у вас же там грипп», - говорит мама, деликатно отворачиваясь от монитора, чтобы покашлять и высморкаться. Сразу видно, что грипп именно у нас. В такой ситуации непросто было признаться маме, что я собираюсь к в Нью-Йорк. Город фантастических небоскребов, ярких огней, банкиров в белых рубашках и безумных музыкантов. А в настоящий момент - еще и очаг распространения свиного гриппа.
И все-таки мое путешествие состоялось, несмотря на панику вокруг свиного гриппа и моей собственной боязни самолетов. И что же? В двух словах - я рада. В трех словах - это стоило увидеть. Но почему-то многие и многие слова не складываются в единое впечатление, вся эта неделя распадается на множество impressions, которые меняются, как Руанский собор Моне, в зависимости от времени суток.
Я прилетела в Нью-Йорк ночью, поэтому мое первое впечатление - ночное, из окон желтого такси. Машины, огни, ночь большого города. Светящийся силуэт Манхэттена. Наташа говорит: «Раньше мы ходили друг к другу в гости в соседние дома. А сейчас для этого приходится ехать в другую страну». На цыпочках пробираемся в квартиру, где спит Наташина соседка - кореянка, приехавшая в Нью-Йорк на языковые курсы. Тихонько, стараясь не греметь, мы едим очень вкусные щи и гречневую кашу. О, гречневая каша! Я не ела ее 8 месяцев и уже забыла, какая она бывает.
Утренние впечатления - уличный шум и солнечный свет, пробивающийся через жалюзи. Одна из стен в Наташиной комнате кирпичная, с сохраненным проемом для камина. В этой части Манхэттена во многих домах остались действующие камины, так что и здесь при желании можно установить дополнительный источник отопления. Вся квартира очень компактная, но кажется вместительной. Быстренько в душ, легкий завтрак из молока и хлопьев. Наташа спешит на работу.
На углу покупается ароматный кофе и, с кружкой в руках, мы продолжаем путь. У метро Наташа показывает мне, в каком направлении нужно идти к музею Метрополитен, и мы расходимся: она - на работу, я - знакомиться с Нью-Йорком.
Я иду по 77-ой улице прохладным весенним утром. Деревья уже совсем зеленые, но это еще молодая, не потерявшая своей клейкой свежести листва. Чуть ли не у каждого окна - ящички для цветов, и в них, переливаясь через край волной пушистых шапок, цветут гортензии - белые, голубые, розовые…
Запах жасмина ударяет в голову, и всё плывет - окна домов, в которых скачет солнце, цветы, кирпичные стены Манхэттена, запах кофе, шум машин, люди, светофоры… Возникает ощущение какой-то киношности происходящего, и ждешь, что вот-вот зазвучит Гершвин.
Я прихожу к самому открытию музея и вхожу одна из первых. Цветущее розовое дерево в холле, люди суетятся вокруг информационной стойки.
Я с наслаждением читаю указатели: «Искусство Кореи, Японии, Китая», «Египетское искусство», «Американское крыло»... Беру план музея и маршрутный лист (профессиональный интерес). И вот на меня уже идут большеглазые и узкобедрые египтяне времен среднего царства, и в огромных залах захватывает дыхание от близости раскрашенной смерти с полуулыбкой на четко прорисованных губах. Эти залы ярко освещены, и Египет, с его жизнью-как-приготовлением-к-смерти, с его мистикой и стремлением к вечности, кажется светлым и почти жизнерадостным.
А залы искусства доколумбовой Америки! Какая сила, какая первобытная мощь, сколько магнетизма в этих ужасающих золотых масках, словно через прорези на меня смотрят тысячи индейцев, уничтоженных за то, что они посмели не поклоняться золоту, которым богата их земля. Они почитали солнце, боялись грозы и кланялись только тем, кто мудрее и матушке-земле. А из золота они делали детские игрушки.
В просторном атриуме, через стеклянную стену которого виден Центральный парк, стоит небольшой египетский храм. По периметру зала идет узкий то ли пруд, то ли фонтан. В него бросают монетки, и на солнце они блестят, как золотые рыбки.
Здесь ко мне подошел сотрудник музея и сказал: «Просто, чтобы вы знали. Вот там единственный вход в Американское крыло. Вы же хотите посмотреть американское искусство?» Ну как же я могу отказаться после такой любезности? Конечно, конечно, я очень хочу посмотреть американское искусство! Все так чудесно в этот день, и мне так хорошо в прохладных залах Метрополитена, мои глаза, моя душа, мое сердце с таким упоением вбирают в себя все то, что было создано ради красоты, ради гармонии, ради искусства.
Американское крыло открывается интерьерами богатых домов середины 19 века. Рококо, неоготика, позолота, резьба, канделябры. Большинство вещей - европейского производства. Демонстрация богатства, удобство и роскошь. Кажется, Шанель сказала: «Роскошь должна быть удобной, иначе какая же это роскошь?»
Европейская живопись уводит от этого земного удобства. Тьеполо, Беллини, Перуджино, Фра Анжелико. Наконец-то я стою под балконом мах Гойи. Искала их прошлым летом в Прадо, а они вот где, в Нью-Йорке. У «Разбитых яиц» Греза на этикетке история странствований картины, там родное слово - Эрмитаж. Рембрандт, пейзажи Рёйсдала, полнокровные лица с картин Хальса и еще много-много всего. Я не хочу отсюда уходить, я хочу понять, как жили, как чувствовали эти давно ушедшие люди, как ходилось им в париках, как удавалось им так изящно носить шляпки, как дышалось на этих лугах, под небом, которое слишком прекрасно, чтобы быть неправдой.
Я все-таки заставляю себя выйти из музея и вновь попадаю на улицу. День разгулялся, и солнце слепит глаза. Передо мной - знаменитая Пятая авеню, улица больших музеев, дорогих магазинов, роскошных отелей. Чуть дальше - лес небоскребов, фаллическая архитектура даунтауна. На лестнице музея и вокруг много людей, кто-то играет на гитаре, кто-то рисует, кто-то просто наслаждается теплым весенним днем. На тротуаре разместился целый джаз-бенд.
Кроме Метрополитена, у меня нет плана на день, и я решаю довериться интуиции, как Дон Кихот - Росинанту.
Верхняя Восточная сторона Манхэттена (Upper East side) начала активно застраиваться в конце девятнадцатого века, когда город наводнили эмигранты. Здесь быстро строились каменные и кирпичные многоквартирные дома, куда селились преуспевающие немцы, евреи, ирландцы - одним словом, средний класс. Позднее многие добротные четырех-, пятиэтажные дома заменили более высокие постройки, но в целом район сохранил свой уют.
Я иду по семьдесят-какой-то улице и вглядываюсь в дома. Здесь все так размерено параллелями-перпендикулярами, ровными газонами, что кажется, что дома и не могут быть никакими иными, а только и именно кирпичными. Аккуратная кладка, одинаковые, похожие друг на друга до полной неразличимости дома, наклонные линии вынесенных наружу пожарных лестниц, отбрасывающих четкие геометрические тени. И хотя эти линии были прочерчены уже Нью-Йорком, здесь словно витает дух первых поселений - уже Нового, но еще не Йорка - Амстердама. И тем приятнее найти что-то индивидуальное в столь похожем на соседа доме - лепной карниз, наличник, из которого выглядывает какая-нибудь мифологическая мордочка, крюк в виде вытянувшей шею птицы, бережно несущей уличный фонарь.
Я иду по этой улице до конца и подхожу к Ист-ривер (East River). Поднимаюсь на пешеходный мост над проезжей частью. Подо мной несутся машины, а впереди, на другом берегу, я вижу такие же красные, уступами спускающиеся к реке дома-близнецы. Справа - мост Queensboro, за которым начинается район Queens - американский дом С. Довлатова.
Терракотовый, в решетчатых тенях пожарных лестниц, геометрически правильный город.
Вечернее впечатление - цвéта кирпичных домов, по которым скользят лучи закатного солнца. Я наслаждаюсь суетой большого города и смотрю на людей. Мне интересно сравнить свои ощущения со стереотипным представлением об американцах: толстые люди с наигранной улыбкой, у которых всегда все ОК. Удивление первое: в Нью-Йорке нет толстяков, какими пугают программы о фаст-фуде. Ну, или их совсем мало. Во всяком случае, ничуть не больше, чем в России. Удивление второе: не замечаю в их глазах сытого буржуазного счастья. Все куда-то бегут, как будто боятся, что если остановятся - мир рухнет. Мужчина забегает в кафе, покупает чашку кофе, хватает ее и через 30 секунд он уже на улице, бежит дальше, на ходу делая глоток-другой. Думаю, что если бы ему по ошибке налили чай, он бы не сразу это заметил.
Каждый погружен в себя, и никому нет дела до других. Зеваке вроде меня постоянно приходится уворачиваться на улице от стремительно несущихся людей. Правила лево-, правостороннего движения, по всей видимости, для них не существуют. Особенно угрожающе выглядят школьники-подростки, одетые по нынешней мешковатой моде. Их движения непредсказуемы, а ударную силу набитого рюкзака недооценивать себе дороже.
Толпа гудит на разные голоса и языки. Все громко разговаривают сами с собой. Через какое-то время я перестала вздрагивать и подозревать в каждом втором пациента психушки. Все дело в волшебных проводках - лигатурах сотового телефона.
Женщины, одетые преимущественно в черное, радостно подставляют солнцу ноги цвета залежавшихся цыплят. В направлении Центрального парка крупной рысью движутся бегуны (jogger’ы), радетели за здоровый образ жизни. Видимо, надеются, что на тренированных ногах можно убежать от старости и жизненных проблем.
Нью-Йорк - город безвозрастных бегущих людей. Сюда приезжают, как когда-то в Петербург, - зарабатывать деньги и самовыражаться. Наверное, поэтому здесь так много несчастных людей. Только неудачники считают карьеру синонимом счастья. В Нью-Йорке процент неудачников так ничтожен, что его можно сбросить со счетов, как погрешность. Это город успешных одиноких людей. Бездетных, бессемейных и богатых. Потому здесь хорошо живут психоаналитики.
По платформе метро шел парень и кричал: «Take it easy! All of us will die». Молодящаяся дама неопределенного возраста посмотрела на него, как на разыгравшегося ребенка, а потом улыбнулась мне одобряюще, дескать, это не про нас. Апогей позитивного мироощущения.
Ключевое слово - out. Во время обеда здесь принято eat out, вечером неплохо бы go out, любую проблему можно figure out. Вся жизнь проходит out, так что даже квартира превращается лишь в место для ночевки. Здесь нет того, что так ценится в Европе - крепкой патриархальной семейственности, не только среди родственников, но и среди соседей, жителей округи, а в маленьких городках - и целого города. Какая-то вечная подростковость, неприкаянность, run out. За этим следуют попытки остановить время: спорт, салон красоты, подростковые кофточки на стареющих женщинах.
Еще один нью-йоркский out - это outlet. Вот и я, повинуясь массовому потребительскому инстинкту, копаюсь в пестрых тряпочках модного магазина. Потом жду своей очереди у кассы и вдруг замечаю оборванную женщину в нелепой шапке и огромном пальто. Она стоит в нескольких шагах и неотрывно смотрит, как девушки расплачиваются за яркие летние наряды. Мелькают воздушные оборки чего-то шелкового, пестрого и яркого, кассирша отточенными движениями снимает защитные клипсы, складывает покупки в пакеты. С радостной готовностью открываются кошельки и оттуда выглядывают лица президентов либо из руки в руку синицей летает банковская карточка.
Она жадно смотрит на эти наманикюренные ногти, на прилавок, отполированный миллионами покупок, на снова и снова повторяющуюся игру: улыбка - руки - шуршащий пакет. Священный ритуал консюмеризма. Она улыбается, и в ее глазах видно что-то очень женское и счастливое. Так дети смотрят в калейдоскоп, завороженные бесконечным вращением цветов. Вдруг что-то напугало ее, и тогда она с видимым усилием оторвалась от этого захватывающего спектакля и медленно направилась к выходу. По дороге остановилась и нерешительно, нежно, с каким-то любовным трепетом коснулась белой блузки. Шифон вздрогнул от прикосновения, и она, словно ужаснувшись собственному кощунству, быстро, не оборачиваясь, вышла из магазина.
Субботу мы провели в музее современного искусства. Было холодно и мрачно, небоскребы спрятали головы то ли в облако, то ли в туман, отчего этот и без того неприветливый район приобрел совсем хмурый вид. В даунтауне уже нет кирпичного уюта, здесь нужно высоко закидывать голову, чтобы увидеть, что и дальше, к самому небу, поднимается стеклянная громада. Кажется, что за этими зеркальными окнами не может быть людей, это совсем не человеческий «формат».
А вот часть Бруклина, прилегающая к художественному музею, симпатична почти по-европейски: невысокие дома в стиле модерн, ухоженные цветники под окнами, спокойные улицы, тут и там манящие парками. Много здесь и так называемых brownstone’ов - особняков, облицованных коричневым песчаником.
На вечер Наташа купила билеты на представление театра Daryl Roth под названием «Fuerza bruta». Человек с петлей на шее идет по движущейся дорожке «против течения». Возникает ощущение, что стоит ему остановиться или сбиться с шага - дорожка унесет его, и петля затянется. Появляются люди, которые «плывут» ему навстречу, на ленте возникают стулья, стол, кровать. Он уворачивается от людей и скидывает со своего пути стулья. Потом ложится на кровать и на потолке появляется его сон: мужчина и женщина в воде пытаются соединиться, а их разделяет прозрачная и невидимая, но прочная и непреодолимая стена. Они бьются об эту стену, ищут друг друга руками, глазами, всем телом. Человек просыпается и продолжает свой путь, неся на себе кровать. Он несет ее, как крест, как прошлое и как мечту, ему уже нельзя сбросить ее с ленты, и идти становится все трудней, еще немного - и петля затянется.
В его поле зрения появляются еще люди - девушки, которые бегут по стенам, пытаясь встретиться, и не могут - что-то постоянно отбрасывает их друг от друга. Мужчина и женщина, привязанные к одному кругу, но находящиеся по разные его стороны; длина их пояса такова, что позволяет лишь дотянуться до края, но не дает заглянуть в другую плоскость. Музыка становится все громче, сердцебиение подчинено ее стремительному ритму, герои открывают рот в яростном крике, но что они кричат? Мне слышится в этих ударах: «Lucha! Lucha! Lucha!»1 С потолка спускается на зрителей бассейн с прозрачным дном, в нем девушки идут против течения, их сбивает налетающая волна, они падают, поднимаются и снова идут. Когда им удается дотянуться друг до друга, волны становятся сильней, и в отчаянной борьбе они сжимают руки еще сильнее. Через прозрачное дно они смотрят на нас, и мы тоже тянем к ним руки, чтобы стать сильнее, чтобы быть вместе. И вдруг переключается свет, и дно бассейна становится зеркалом, в котором мы видим себя. Они - это мы.
Герой на многолюдной вечеринке, люди танцуют и постоянно переставляют стулья. Стулья - это раздражающий быт, который мешает им увидеть друг друга. И вот их уже трое на бегущей ленте. Взявшись за руки, они разбивают стены из картона, которые то и дело появляются на пути. Внезапно вместо стены появляется дверь. И героем впервые овладевает страх. Он нерешительно приоткрывает дверь и выглядывает за нее - там обрыв и пустота. Он закрывает дверь, но, помедлив, выходит на обрыв и зовет за собой своих спутников. Один шаг отделяет их от пустоты. Они делают его, и петля, вместо того, чтобы затянуться на шее, не дает им разбиться. Упоенные полетом, они снова идут, шаг за шагом, опираясь на воздух, вдыхая свободу. Борьба продолжается.
Среди зрителей - счастье и облегчение, настоящий катарсис. Мы танцуем и улыбаемся друг другу, актеры спускаются вниз, чтобы танцевать и радоваться вместе с нами. И я уже почти чувствую, как скользит по шее петля, и надо двигаться, чтобы она не затянулась прямо сейчас. Dasein Хайдеггера.
Философия экзистенциализма - первое, что приходит на ум при попытках рационализировать впечатление от Fuerza bruta. Наброшенная на шею петля - достаточно прозрачное обозначение жизни как бытия-к-смерти, что подтверждается и дальнейшим развитием сюжета - восхождением по лестнице к таинственной двери, страхом перед неведомой неотвратимостью. Стулья, которые то и дело переставляют участники, - быт, представляющий неподлинное существование, и, сбрасывая стулья с ленты, герой лишь обнажает свои попытки выйти к подлинной экзистенции.
Вся наша жизнь - лишь отчаянные усилия (fuerza bruta) обрести подлинность.
И память.
В холодный пасмурный день Центральный парк почти пуст. Здесь только те, кому обязательно надо гулять - собачники и мамы с колясками.
Я иду по пустынным аллеям и рассматриваю таблички на скамейках.
Желание увековечить свое имя здесь читается на каждом шагу. И многие организации это используют весьма успешно. При входе в недавно открытую часть парка висит огромный плакат: «Что бы мы делали без вашей помощи?». На нем две фотографии - до и после восстановительных работ, и слова благодарности всем «спонсорам», большим и маленьким. В программке Метрополитен-оперы перечислены поименно те, кто перевел в этом году на счет театра деньги (начиная со 100 долларов и больше). 100 долларов в год - сумма совсем небольшая, но человеку оказан почет. Современный сленг обозначает это как «респект и уважуха». Таблички-напоминалки встречаются во множестве: «ложа восстановлена благодаря…», «скульптура подарена…», «реставрация осуществляется при помощи…». И длинные, длинные списки дарителей. Даже вход в музей Метрополитен официально бесплатный, а деньги, которые по желанию оставляет посетитель (suggested price), - идут на развитие музея.
Вот и Центральный парк не отстает и предлагает всем желающим оставить свой след в виде аккуратной таблички на скамье. Кто-то пишет только имя. Кто-то объясняется в любви. Кто-то скорбит об уходе близкого человека. Кто-то цитирует Шекспира.
Повсюду можно увидеть совершенно ручных белок и невероятно толстых голубей. Голуби здесь настолько жирны, что по весу не уступают средней кошке.
Центральный парк - удивительное по красоте и атмосфере место. Здесь человеческое находится в гармонии с природным. Тихие аллеи, маленькие мостики, почти скрытые разросшимися кустами, повсюду дышащее, цветущее, живое. Здесь живет мысль о лучшем в человеке.
Скульптурная группа «Алиса в стране чудес» изготовлена по заказу Джорджа Делакорта в память его жены Маргариты, «которая любила всех детей». Сидит грустный бронзовый Андерсен, написавший так много добрых сказок.
И, конечно, удивительные Земляничные поля - мемориал Джона Леннона со знаком мира в центре и надписью Imagine1.
Imagine there's no countries
It isn't hard to do.
Nothing to kill or die for
And no religion too.
Imagine all the people
Living life in peace…
Напротив фонтана в аркаде играет на саксофоне чернокожий музыкант в ярко-желтой куртке. Он так и остается в моих глазах ярким пятном на фоне серого дня. Звуки джаза дробятся о своды, разлетаются во все стороны, вариации текут одна за другой.
Нью-Йорк - очень музыкальный город. Музыканты здесь повсюду, играют в парках, в скверах, просто на улицах. Молодой пианист на Washington square виртуозно исполнял этюды Листа.
На другом конце парка китаец играл на эрху. У самого фонтана веселая компания пела под гитару. Кажется, что здесь можно найти все: любые национальности, любые языки, любые звуки.
Сначала улавливаешь ритм: ту -ту - ТУ / ту -ту -ТУ / ту-ТУ. Потом различаешь слова: You must give / us a chance / to live3. Это высокий афро-американец в метро просит подаяние. Почти не делая пауз, он энергично повторяет: «You must give us a chance to live». Настоящий девятисложный логаэд: два анапеста (you must gíve us a chánce) завершаются энергичным ямбом (to líve). Он повторяет это так убедительно, что, действительно, где-то на пятом прослушивании начинаешь ощущать в себе дрожь долженствования.
Характеризующая стилистика - взывать не к состраданию, а к долгу. То же самое (you must!) говорят на улицах люди, собирающие деньги для бездомных.
Накануне отъезда я иду в Метрополитен оперу. Блистательная Нина Ананиашвили - одно из самых ярких театральных впечатлений в жизни. В афише сказано, что это ее последний сезон в Американском театре балета. Что ж, значит, мне фантастически повезло. В спектакле «Чайковский-Баланчин» она солировала в «Моцартиане». Это больше, чем танец, это больше, чем балет. Это полет, эйфория, откровение, наслаждение - я могу лишь признать свое бессилия в определении этого чувства. Я никогда не видела ничего подобного.
Представление состоит из четырех частей - Allegro Brillante, Pas de Deux из «Лебединого озера», Моцартиана и Тема и вариации из Третьей симфонии. Только в четвертой части появляется некое подобие декорации - рисованные люстры Мариинки. Первые три идут на голой сцене. Ничто не отвлекает от изумительной чистоты движений, от этих завораживающих композиций с их причудливыми метаморфозами. В этом представлении нет сюжета, заставляющего артиста балета брать на себя еще и функции артиста драматического. Чистое движение, следующее за музыкой, неотделимое от нее. Наверное, именно от неразрывности музыки и танца идет это ощущение абсолютной органичности происходящего на сцене.
«Когда б вы знали, из какого сора растут стихи…» В хореографии Баланчина видно, как из музыки растет танец. Оказывается, и симфонию можно танцевать.
Удивительным образом эмоциональность и обилие мелких, почти незаметных движений сочетаются здесь с экономностью, рассчитанностью каждого шага, каждого взмаха руки.
Это было настолько захватывающе, что меня даже не раздражало то, как некоторые зрители реагировали на представление. Очевидно, что они были так же потрясены, как и я, но выражали эти чувства совершенно по-ипподромному: то вдруг раздается громкое «ах», перерастающее в свист и одобряющие крики (вспоминался Зощенко с его «Давай, Вася, дуй до горы!»), то дама позади меня пугает своими стонущими «о!» и «а!».
В балет Баланчина погружаешься с головой и мгновенно учишься дышать в его ритме, в его темпе. И потом при одном воспоминании о нем хочется держать голову высоко, а спину - прямо.
Таксист, который везет меня в аэропорт, оказался перуанцем. Живет в Нью-Йорке уже 8 лет. Говорит, что жизнь здесь, конечно, посытнее, чем в Перу, но американцев считает дурачками. Говорит, что умный человек не будет направо и налево разбрасываться деньгами, а здесь именно так и живут. Живут сегодняшним днем.
В аэропорту холодно и многолюдно. Напротив юноша в ярко-розовом шарфе и обтягивающих джинсах, настолько узких, что непонятно, как он вообще их натянул, страстно обнимает женщину гораздо старше себя и одновременно бросает демонические взгляды на сидящих вокруг девушек. Из-под оправы фиолетовых солнцезащитных очков эффектно выбилась черная блестящая прядь. И все-таки сидеть в этих джинсах ужасно неудобно. Он потянулся и «постриг» ногами, рукой оттягивая штаны от уязвимой области промежности. Его дама счастливо зажмурилась, а он с тоской посмотрел на юную темнокожую красотку. Впрочем, может быть, ему просто жали джинсы.
Из окна самолета оборачиваюсь на Нью-Йорк, и слышу голос Одри Хепберн:
Oh, dream maker, you’re heart breaker…
Это про него.