ОТЕЧЕСТВЕННАЯ ВОЙНА
Зарождение и бурный дальнейший рост фашизма в Германии настораживал и тревожил всех честных людей. И вдруг отношение к нему СССР, когда в Западной Европе уже гремели пушки Второй мировой войны, еще не превратившейся в Отечественную, стало терпимее. Дальше - больше: СССР и Германия заключили договор о ненападении. За три дня до 22 июня 1941 года. Совинформбюро решительно отвергло обвинение Германии в подготовке агрессии против Советского Союза.
И в одно мгновение все изменилось. На рассвете 22 июня фашистские полчища ворвались в нашу страну, сея смерть, все уничтожая огнем и мечом.
Мне было тогда 50 лет. Я никогда не служил в армии. Но я не мог продолжать жить по-прежнему и решил вступить в Истребительный батальон. Треугольник ВИСХОМа, где я тогда работал, дал мне рекомендацию и направил в штаб батальона Тимирязевского района Москвы.
Меня принял комиссар батальона. Он спросил, что побудило меня, глубоко штатского и уже немолодого человека, принять такое решение. Неожиданно для самого себя я самонадеянно и дерзко ответил:
- Мне с Гитлером на одном свете тесно. Один из нас должен уйти.
Комиссар улыбнулся и удовлетворил мою просьбу. Я стал солдатом. Началась новая жизнь. Я изо всех сил старался не отставать от молодых: ползал по-пластунски, прыгал, бегал, изучал винтовку, ходил в ночной патруль.
Первая бомбежка Москвы произошла ровно через месяц после начала войны - в ночь на 22 июня. Нас подняли по тревоге и разместили на пригорке. Вскоре заговорили зенитки, стали шарить по небу прожектора. А вот и вражеские самолеты. То там, то здесь на земле запылали пожары. Их было много, со всех сторон.
Перед рассветом раздалась команда «По машинам!» Нас повезли по городу. На улицах темно и ни души. Фонарей не зажигают, в квартирах включать свет можно лишь при плотно занавешанных окнах. И вдруг - яркое пламя: горит какое-то длинное деревянное строение. Куда едем - не знаем, в темноте трудно ориентироваться.
Едем долго. Пожарам нет конца. Начинает светать. Зенитки постепенно умолкают. Вдруг в конце какого-то переулка в небе появился вражеский самолет, и сразу же сбоку затрещал пулемет. На самолете появился дымок, за ним выскочило пламя. Оно усилилось, повалил густой дым, самолет накренился и рухнул за каким-то домом. Мы впервые увидели, как погибает враг.
А нас везут все дальше. Подъезжаем к лесу. Команда «Вылезай!» Командир батальона Комиссаров говорит, со слов местных жителей, что в лесу скрываются немецкие парашютисты, лес надо «прочесать». Ничего и никого мы в лесу не нашли. С тем и возвратились в пустующую школу, где обосновались.
С тех пор налеты не прекращались, но таких страшных пожаров и потерь, как в первую ночь, уже не было. По вечерам в небо подымались длинные неуклюжие аэростаты заграждения, обслуживаемые девушками.
После каждой бомбежки я всякими правдами и неправдами добирался до телефона-автомата и звонил домой, чтобы проверить, все ли живы и уцелела ли квартира. К счастью, все бомбежки прошли для нас благополучно.
Очень меня тревожила судьба младшего брата Исаака. Он был беспомощен в вопросах быта и очень плохо слышал, но все же ушел добровольцем в ополчение и рано погиб в боях под Москвой.
На первых порах в армию брали всех добровольцев без всяких медицинских обследований. Для вступления в истребительный батальон требовалась лишь рекомендация треугольника по месту службы, а в Ополчение принимали и без этого. В результате в армию попадало много людей, которые могли бы принести пользу по месту работы, а здесь оказывались ни к чему и погибали зря. Эта участь постигла и ряд ценных работников ВИСХОМа.
Обмундирования нам не выдали, дали только гимнастерки и пилотки. Винтовки нам выдали трофейные маузеровские, захваченные в Польше, когда мы оккупировали ее совместно с немцами до 22 июня.
Военная муштра порядком изматывала, и мы с нетерпением ожидали вечера, когда можно, наконец, поужинать и завалиться спать, благо разместили нас в пустующей школе, и у каждого была своя койка (о чем в дальнейшем можно было только мечтать). Патруль пугал потому, что после непривычной дневной физической нагрузки очень хотелось спать. Патрулировали мы вдвоем, и если делалось совсем невтерпеж, один на каком-нибудь крылечке все же вздремнет, зато напарник глядит в оба и в случае чего толчком будит товарища.
Хуже, когда находишься в секрете. Твоя обязанность тогда заключается в том, чтобы, притаившись за кустом, на траве, внимательно следить, не возбудит ли что-либо твое подозрение, и тогда действовать сообразно обстоятельствам. Тут бороться со сном адски трудно. Один наш паренек обязательно засыпал. Не помогала даже угроза трибуналом. Потом в секрет его уже не посылали.
А тучи сгущались. Фашисты захватывали все новые и новые советские земли. Рядом с нашей школой развернули новый госпиталь и сразу же он наполнился ранеными. Встретившись с одним из них, вышедшим подышать свежим воздухом, я спросил, как там на фронте.
- Ничего с ним пока поделать не можем, - ответил он. - Не жалеет, гад, ни патронов, ни снарядов. Видимо, у него их прорва. Открывает огонь из самолета даже по одиночному солдату.
В Москве делалось все тревожнее. Началась эвакуация ряда учреждений. Появились первые признаки паники. Она нарастала с каждым днем и достигла апогея в ночь с 16 по 17 октября. Неудержимой лавиной фашисты стремились к Москве и уже были совсем близко.
16 октября нам приказали собрать вещи и готовиться к походу. Сперва нас перебросили на Ленинградское шоссе. Там мы заночевали. А утром пошли маршем через весь город на противоположный конец.
То и дело начинали реветь сирены, возвещая, что на Москву летят мессеры, и надо спасаться в бомбоубежищах, а кто входит в пожарную дружину, должен взять длинные щипцы, лезть на крышу и приготовиться сбрасывать зажигательные бомбы в ящики с песком. Радио то предлагало послушать выступление какого-либо ответственного товарища, а вместо этого включало залихватскую музыку, то неожиданно умолкало. Некоторые потерявшие голову хозяйственники раскрывали двери продовольственных складов и раздавали их содержимое кому попало, чтобы не доставалось врагу. Пополз слушок, что взорвут метро.
А мы продолжали свой путь, не зная, куда идем. За городом мы встречали крестьянские подводы с женщинами, стариками, ребятишками и домашним скарбом, а сзади понуро брели привязанные за рога коровы. Они убегали от немцев. К вечеру мы дошли до села Воронцова на Нарофоминском направлении. Бессонная ночь накануне и длительный переход с вещами нас измотали. Получив неприхотливый ужин из полевой кухни, мы разбрелись кто куда.
Утром начальство попыталось навести кое-какой порядок. Нас рассовали по избам, из которых некоторые в панике были брошены хозяевами, оставившими много вещей, и послали рыть траншеи. «Скорей, скорей, - торопили нас, - немец близко!» С этого времени Тимирязевский истребительный батальон перестал существовать, влившись сперва в 51-ю пехотную, а потом в 158-ю Лиозно-Витебскую дивизию.
Началась новая жизнь. Она была очень тяжелой, но, как это не странно, дерганий было меньше. Не было истошного воя сирен, отпала надобность в поиске телефона-автомата (в Воронцове их не было), не слышно стало зениток. Оставалось лишь копать, копать, копать и думать, чем порадует полевая кухня.
После ранних заморозков потеплело. Село утопало в грязи. Но мы к ней привыкли. Пока не были готовы блиндажи, ночевали на полу в хатах. Из-за тесноты приходилось спать на боку. Раза два нас ночью поднимали по тревоге. Только уляжешься, как стук в окно. Прибежавший из штаба боец передает приказ: «В окопы в полном боевом снаряжении, немец прорвался!» Но его останавливали до нас, и мы опять шлепали по грязи к нашим хатам. Когда блиндажи были готовы, мы переселились в них. Сильно досаждали вши.
Однажды я слегка повредил ногу и остался в хате. Не пошел также в окопы солдат Вареник, которому были даны какие-то задания по его специальности. Вареник принес обед на двоих, и мы уселись за стол. Внезапно раскрылась дверь и вошел какой-то мужичок в поношенной шинели. Видимо, встреча с нами его неприятно удивила, но он овладел собой и поздоровался. Нам он показался подозрительным, и мы стали его расспрашивать, кто он такой, откуда и куда идет. Ответы его укрепили наши подозрения. Вареник, переглянувшись со мной, взял винтовку, приказал мужичонке выйти из хаты, пошел за ним и доставил его в штаб. На следующий день он спросил у политрука, основательными ли оказались наши подозрения. «Самый настоящий шпион», - ответил политрук Шадрин.
Показался мне подозрительным также один из наших товарищей (фамилии не помню). Невысокого роста, всегда аккуратно одетый, он тщательно выполнял все военные упражнения, был вежлив и очень сдержан. Однажды мы наблюдали воздушный бой, во время которого был сбит немецкий самолет. Когда в этот момент мой товарищ по блиндажу Губин взглянул на бойца, о котором идет речь, ему показалось, что того немного передернуло. Губин мне об этом сказал. Тогда и я сказал Губину о своих сомнениях. А через некоторое время он мне сообщил, что подозрения подтвердились.
В конце ноября у нас появился новый ротный командир. Когда он узнал, что мне уже за пятьдесят, он перевел меня в конюхи. Под моим началом было четверо лошадей. Сперва я их побаивался, но потом нашел с ними общий язык, и дело пошло на лад. Я переселился из блиндажа в хату поближе к конюшне.
В начале декабря четверо бойцов, в том числе и я, были направлены в Москву в Лефортовский госпиталь для медицинского обследования. Чем это было вызвано, не помню. Мы получили в штабе документы и двинулись в путь.
За время нашего отсутствия Москва резко изменилась. Явно готовились к уличным боям. В лоджиях ряда зданий видны были пулеметы. Милиционеры были заменены солдатами с винтовками.
Улицы перегорожены надолбами и ершами. Из некоторых окон выглядывали пушечные дула.
Семья моя была в эвакуации, но родители не смогли выехать и остались в городе. Телефона у них не было, а мой квартирный телефон был отключен. Ничего я не смог узнать о близких.
В госпитале нас тщательно обследовали, после чего вручили запечатанный конверт, содержания которого мы не знали. На обратном пути нас то и дело останавливали патрули и проверяли документы. Возвратились мы поздно вечером. Командир батальона Комиссаров, прочитав содержимое пакета, заявил, что я демобилизован, и приказал завтра сходить на мою московскую квартиру, переодеться в свою одежду, возвратиться в Воронцово, сдать в кладовую казенное обмундирование и распроститься с батальоном навсегда.
Я пошел в хату, куда переселился из блиндажа, забрался на печь, где спал, и стал думать, какие мне сюрпризы готовит судьба. Сон бежал от меня. Вдруг я услышал шум самолета, а тотчас же раздался страшный взрыв, потрясший хату, а за ним второй. Стены задрожали, с потолка что-то посыпалось, но хата устояла. В конце концов я все-таки уснул.
Когда я утром вышел на улицу, я понял, что произошло ночью. Видимо, подбитый вражеский самолет беспорядочно сбрасывал свой бомбовый груз. Одна бомба попала в дом через улицу и убила получившего кратковременный отпуск из армии хозяина, его жену и маленького ребенка, а другая попала в сарай, где стояли мои подопечные, четыре лошади, и всех убила.
После завтрака я пошел в Москву, в свою квартиру, где не был уже полтора месяца. С бьющимся сердцем подхожу к своему дому. Слава богу, стоит на месте, и окна целы. В передней встречаю соседку по квартире. Говорит, что пока все в порядке, только отопление не работает. Захожу в наши комнаты. Там порядочный хаос, но, видимо, все цело. Холод собачий. Переодевшись в штатское, завязываю в узел военное обмундирование, замыкаю дверь и ухожу на квартиру родителей.
Я застал их похудевшими, осунувшимися, удрученными отсутствием писем из армии от младшего сына Исаака, но не потерявшими присутствия духа. Жить им, как и огромному большинству москвичей, в нетопленных квартирах было очень голодно и необычайно трудно, но они, несмотря на глубокую старость, терпеливо несли свой крест.
Мой ВИСХОМ и прочие учреждения и организации, с которыми у меня были контакты, находились в эвакуации, и я не мог найти работу. Экспериментальный завод ВИСХОМа превратился в завод по изготовлению ручных гранат. За неимением лучшего мне пришлось взять очень неприятную работу - получать и раздавать продовольственные карточки, все время боясь ошибиться. А при общем голоде это особенно страшно.
Первый блин вышел комом. Карточки я должен был получить в конце дня, накануне выходного. Возвратился я уже по окончании работы, но никто не уходил, дожидаясь карточек. Меня сразу обступили, желая поскорее получить их, чтобы не остаться на воскресенье без хлеба. Опыта у меня не было, и я растерялся.
Когда народ схлынул, я стал подводить итоги и с ужасом убедился, что концы с концами не сходятся. А ведь каждая недоданная карточка оставит голодного человека на целый месяц без хлеба. И уж конечно, пойдет тут слушок, что дело нечисто.
Я сидел в опустевшей комнате, не зная, что предпринять. К счастью, вошел главный бухгалтер Ашмарин. Взглянув на меня, он понял, что случилась беда. Когда я ему рассказал, в чем дело, он стал терпеливо распутывать узел. И распутал! Нам совместно удалось ликвидировать ошибки. Гора свалилась с плеч!
На работу уезжал я, когда еще царила ночь, и первым делом включал электрический чайник, благо электричество там не лимитировалось и не выключалось. Когда чайник закипал, я жадно набрасывался на кипяток (ни чая, ни какой-либо еды у меня по утрам не бывало) и выпивал несколько стаканов. В обед съедал дневной паек хлеба, после чего голод делался еще нестерпимее. После работы отправлялся на квартиру и варварски расправлялся с теми мало-мальски ценными вещами, которые там остались, продавая их на рынке за бесценок и пересылая выручку семье в Ташкент.
Наша семья воссоединилась лишь в 1943 году, когда удалось выхлопотать разрешение вернуться им в Москву. А от чувства голода я не мог отделаться несколько лет даже тогда, когда уже можно было есть (пусть самую простую пищу) вдоволь.
В 1942 году надо было командировать кого-либо из Главсельмаша, которому подчинялся ВИСХОМ, в Ташкент, куда эвакуировались основные лаборатории ВИСХОМа. Тогда такие командировки были тяжким испытанием при перегруженности железных дорог военными заданиями и непосильными пассажирскими перевозками. Естественно, что все уклонялись от этой командировки. А я ухватился за нее обеими руками, в чаянии повидать семью и детей. В последний момент мне поручили сперва заехать в Горький и ожидать там распоряжений, а оттуда уже отправиться в Ташкент. Туда я так и не добрался, потому что без конца получал задания для Горького и недели через три мне приказали возвратиться в Москву. В Горьком я встречался с людьми, вырвавшимся по ладожской легендарной трассе из осажденного Ленинграда. Они мне рассказали, что на станции их больше всего потрясла спокойно шагавшая по платформе собака, в то время как в Ленинграде уже давно были съедены и собаки, и кошки, и даже крысы и мыши.
А вот еще воспоминания двух моих ленинградских родственников. Мой шурин Лев Александрович Гольдин до ухода в армию несколько месяцев оставался на работе в городе, уже охваченном железным кольцом блокады и костлявой рукой голода. Возвращаясь в кромешной тьме домой, он вдруг заметил на Литейном проспекте отблески пламени. Горел госпиталь. Обычно представление о пожаре ассоциируется с шумом и гудками автомобилей, шипением водяных струй, подаваемых мощными шлангами, толпой зрителей. Здесь ничего этого не было. Изможденные люди из медперсонала, сами еле волочащие ноги, в полной тишине медленно выносили на носилках раненых и погружали их в санитарные машины. Это напоминало шествие теней.
Другая родственница, работавшая на военном заводе в течение всего периода блокады, идя на работу, увидела необычную картину: вокруг лужи на дороге лежали на животах люди и по-собачьи лакали из нее. Инстинкт самосохранения подсказал ей последовать их примеру: она тоже легла на живот и стала лакать. Оказалось, что случайно опрокинулась цистерна с супом, которую куда-то везли. Эта же родственница мне рассказала, что на площадке вблизи дома в течение многих жней лежал на снегу одетый в хорошее зимнее пальто мертвый пожилой мужчина и никто его не убирал.
Несколько слов о том, как отразилась Отечественная война на моем родном городе. Когда я, перейдя на пенсию в 1957 году, поехал летом в Оршу, я ее не узнал. Немцы, отступая, уничтожили ее почти полностью, оставив лишь немного домов в центре и хибарок на окраинах.
Земляки мне рассказали, что небольшой завод Словинского на Городнянской улице был превращен фашистами в лагерь для евреев. Отсюда их отдельными партиями перегоняли поперек улицы на новое еврейское кладбище. Открытое незадолго до войны, заставляли рыть глубокие и широкие ямы, потом расстреливали и пригоняли новую партию - стаскивать трупы в яму, закапывать, рыть новую яму. Так повторяли до тех пор, пока не расстреляли всех евреев. А для убийц (из местных подонков) на кладбище были расставлены столы с водкой и обильной закуской.
БАЗАР. ДНЕПР. ОРШИЦА
ДЕТСТВО
ДЕТСТВО (продолжаю)
ХЕДЕР
ГОРОДСКОЕ УЧИЛИЩЕ
ПОГРОМ
ПАНТЕЛЕЙМОН НИКОЛАЕВИЧ ЛЕПЕШИНСКИЙ
ДЕЛА БОЖЕСТВЕННЫЕ
МАССОВКА
ПУРГА
СУМАСШЕДШИЕ
МИНКА-САМЕЦ И ДРУГИЕ
КАПИТАН ГАРШИН
ОРШАНСКИЙ БАРОН МЮНХГАУЗЕН
А ЕЩЕ БЫЛ СЛУЧАЙ
ПЕРВАЯ МИРОВАЯ ВОЙНА
"ПРАВДА"
ЛЕНИН (воспоминания товарищей)
ДВА ДИСПУТА
АЛЕКСАНДР ВАСИЛЬЕВИЧ ПОРТУГАЛОВ
ФЕДОР АЛЕКСАНДРОВИЧ ПОРТУГАЛОВ
ВАСИЛИЙ ПРОХОРОВИЧ ГОРЯЧКИН
ЯСНАЯ ПОЛЯНА
СОБАЧКА
ГРИМАСЫ НЭПА
И ТАК БЫВАЕТ
И в одно мгновение все изменилось. На рассвете 22 июня фашистские полчища ворвались в нашу страну, сея смерть, все уничтожая огнем и мечом.
Мне было тогда 50 лет. Я никогда не служил в армии. Но я не мог продолжать жить по-прежнему и решил вступить в Истребительный батальон. Треугольник ВИСХОМа, где я тогда работал, дал мне рекомендацию и направил в штаб батальона Тимирязевского района Москвы.
Меня принял комиссар батальона. Он спросил, что побудило меня, глубоко штатского и уже немолодого человека, принять такое решение. Неожиданно для самого себя я самонадеянно и дерзко ответил:
- Мне с Гитлером на одном свете тесно. Один из нас должен уйти.
Комиссар улыбнулся и удовлетворил мою просьбу. Я стал солдатом. Началась новая жизнь. Я изо всех сил старался не отставать от молодых: ползал по-пластунски, прыгал, бегал, изучал винтовку, ходил в ночной патруль.
Первая бомбежка Москвы произошла ровно через месяц после начала войны - в ночь на 22 июня. Нас подняли по тревоге и разместили на пригорке. Вскоре заговорили зенитки, стали шарить по небу прожектора. А вот и вражеские самолеты. То там, то здесь на земле запылали пожары. Их было много, со всех сторон.
Перед рассветом раздалась команда «По машинам!» Нас повезли по городу. На улицах темно и ни души. Фонарей не зажигают, в квартирах включать свет можно лишь при плотно занавешанных окнах. И вдруг - яркое пламя: горит какое-то длинное деревянное строение. Куда едем - не знаем, в темноте трудно ориентироваться.
Едем долго. Пожарам нет конца. Начинает светать. Зенитки постепенно умолкают. Вдруг в конце какого-то переулка в небе появился вражеский самолет, и сразу же сбоку затрещал пулемет. На самолете появился дымок, за ним выскочило пламя. Оно усилилось, повалил густой дым, самолет накренился и рухнул за каким-то домом. Мы впервые увидели, как погибает враг.
А нас везут все дальше. Подъезжаем к лесу. Команда «Вылезай!» Командир батальона Комиссаров говорит, со слов местных жителей, что в лесу скрываются немецкие парашютисты, лес надо «прочесать». Ничего и никого мы в лесу не нашли. С тем и возвратились в пустующую школу, где обосновались.
С тех пор налеты не прекращались, но таких страшных пожаров и потерь, как в первую ночь, уже не было. По вечерам в небо подымались длинные неуклюжие аэростаты заграждения, обслуживаемые девушками.
После каждой бомбежки я всякими правдами и неправдами добирался до телефона-автомата и звонил домой, чтобы проверить, все ли живы и уцелела ли квартира. К счастью, все бомбежки прошли для нас благополучно.
Очень меня тревожила судьба младшего брата Исаака. Он был беспомощен в вопросах быта и очень плохо слышал, но все же ушел добровольцем в ополчение и рано погиб в боях под Москвой.
На первых порах в армию брали всех добровольцев без всяких медицинских обследований. Для вступления в истребительный батальон требовалась лишь рекомендация треугольника по месту службы, а в Ополчение принимали и без этого. В результате в армию попадало много людей, которые могли бы принести пользу по месту работы, а здесь оказывались ни к чему и погибали зря. Эта участь постигла и ряд ценных работников ВИСХОМа.
Обмундирования нам не выдали, дали только гимнастерки и пилотки. Винтовки нам выдали трофейные маузеровские, захваченные в Польше, когда мы оккупировали ее совместно с немцами до 22 июня.
Военная муштра порядком изматывала, и мы с нетерпением ожидали вечера, когда можно, наконец, поужинать и завалиться спать, благо разместили нас в пустующей школе, и у каждого была своя койка (о чем в дальнейшем можно было только мечтать). Патруль пугал потому, что после непривычной дневной физической нагрузки очень хотелось спать. Патрулировали мы вдвоем, и если делалось совсем невтерпеж, один на каком-нибудь крылечке все же вздремнет, зато напарник глядит в оба и в случае чего толчком будит товарища.
Хуже, когда находишься в секрете. Твоя обязанность тогда заключается в том, чтобы, притаившись за кустом, на траве, внимательно следить, не возбудит ли что-либо твое подозрение, и тогда действовать сообразно обстоятельствам. Тут бороться со сном адски трудно. Один наш паренек обязательно засыпал. Не помогала даже угроза трибуналом. Потом в секрет его уже не посылали.
А тучи сгущались. Фашисты захватывали все новые и новые советские земли. Рядом с нашей школой развернули новый госпиталь и сразу же он наполнился ранеными. Встретившись с одним из них, вышедшим подышать свежим воздухом, я спросил, как там на фронте.
- Ничего с ним пока поделать не можем, - ответил он. - Не жалеет, гад, ни патронов, ни снарядов. Видимо, у него их прорва. Открывает огонь из самолета даже по одиночному солдату.
В Москве делалось все тревожнее. Началась эвакуация ряда учреждений. Появились первые признаки паники. Она нарастала с каждым днем и достигла апогея в ночь с 16 по 17 октября. Неудержимой лавиной фашисты стремились к Москве и уже были совсем близко.
16 октября нам приказали собрать вещи и готовиться к походу. Сперва нас перебросили на Ленинградское шоссе. Там мы заночевали. А утром пошли маршем через весь город на противоположный конец.
То и дело начинали реветь сирены, возвещая, что на Москву летят мессеры, и надо спасаться в бомбоубежищах, а кто входит в пожарную дружину, должен взять длинные щипцы, лезть на крышу и приготовиться сбрасывать зажигательные бомбы в ящики с песком. Радио то предлагало послушать выступление какого-либо ответственного товарища, а вместо этого включало залихватскую музыку, то неожиданно умолкало. Некоторые потерявшие голову хозяйственники раскрывали двери продовольственных складов и раздавали их содержимое кому попало, чтобы не доставалось врагу. Пополз слушок, что взорвут метро.
А мы продолжали свой путь, не зная, куда идем. За городом мы встречали крестьянские подводы с женщинами, стариками, ребятишками и домашним скарбом, а сзади понуро брели привязанные за рога коровы. Они убегали от немцев. К вечеру мы дошли до села Воронцова на Нарофоминском направлении. Бессонная ночь накануне и длительный переход с вещами нас измотали. Получив неприхотливый ужин из полевой кухни, мы разбрелись кто куда.
Утром начальство попыталось навести кое-какой порядок. Нас рассовали по избам, из которых некоторые в панике были брошены хозяевами, оставившими много вещей, и послали рыть траншеи. «Скорей, скорей, - торопили нас, - немец близко!» С этого времени Тимирязевский истребительный батальон перестал существовать, влившись сперва в 51-ю пехотную, а потом в 158-ю Лиозно-Витебскую дивизию.
Началась новая жизнь. Она была очень тяжелой, но, как это не странно, дерганий было меньше. Не было истошного воя сирен, отпала надобность в поиске телефона-автомата (в Воронцове их не было), не слышно стало зениток. Оставалось лишь копать, копать, копать и думать, чем порадует полевая кухня.
После ранних заморозков потеплело. Село утопало в грязи. Но мы к ней привыкли. Пока не были готовы блиндажи, ночевали на полу в хатах. Из-за тесноты приходилось спать на боку. Раза два нас ночью поднимали по тревоге. Только уляжешься, как стук в окно. Прибежавший из штаба боец передает приказ: «В окопы в полном боевом снаряжении, немец прорвался!» Но его останавливали до нас, и мы опять шлепали по грязи к нашим хатам. Когда блиндажи были готовы, мы переселились в них. Сильно досаждали вши.
Однажды я слегка повредил ногу и остался в хате. Не пошел также в окопы солдат Вареник, которому были даны какие-то задания по его специальности. Вареник принес обед на двоих, и мы уселись за стол. Внезапно раскрылась дверь и вошел какой-то мужичок в поношенной шинели. Видимо, встреча с нами его неприятно удивила, но он овладел собой и поздоровался. Нам он показался подозрительным, и мы стали его расспрашивать, кто он такой, откуда и куда идет. Ответы его укрепили наши подозрения. Вареник, переглянувшись со мной, взял винтовку, приказал мужичонке выйти из хаты, пошел за ним и доставил его в штаб. На следующий день он спросил у политрука, основательными ли оказались наши подозрения. «Самый настоящий шпион», - ответил политрук Шадрин.
Показался мне подозрительным также один из наших товарищей (фамилии не помню). Невысокого роста, всегда аккуратно одетый, он тщательно выполнял все военные упражнения, был вежлив и очень сдержан. Однажды мы наблюдали воздушный бой, во время которого был сбит немецкий самолет. Когда в этот момент мой товарищ по блиндажу Губин взглянул на бойца, о котором идет речь, ему показалось, что того немного передернуло. Губин мне об этом сказал. Тогда и я сказал Губину о своих сомнениях. А через некоторое время он мне сообщил, что подозрения подтвердились.
В конце ноября у нас появился новый ротный командир. Когда он узнал, что мне уже за пятьдесят, он перевел меня в конюхи. Под моим началом было четверо лошадей. Сперва я их побаивался, но потом нашел с ними общий язык, и дело пошло на лад. Я переселился из блиндажа в хату поближе к конюшне.
В начале декабря четверо бойцов, в том числе и я, были направлены в Москву в Лефортовский госпиталь для медицинского обследования. Чем это было вызвано, не помню. Мы получили в штабе документы и двинулись в путь.
За время нашего отсутствия Москва резко изменилась. Явно готовились к уличным боям. В лоджиях ряда зданий видны были пулеметы. Милиционеры были заменены солдатами с винтовками.
Улицы перегорожены надолбами и ершами. Из некоторых окон выглядывали пушечные дула.
Семья моя была в эвакуации, но родители не смогли выехать и остались в городе. Телефона у них не было, а мой квартирный телефон был отключен. Ничего я не смог узнать о близких.
В госпитале нас тщательно обследовали, после чего вручили запечатанный конверт, содержания которого мы не знали. На обратном пути нас то и дело останавливали патрули и проверяли документы. Возвратились мы поздно вечером. Командир батальона Комиссаров, прочитав содержимое пакета, заявил, что я демобилизован, и приказал завтра сходить на мою московскую квартиру, переодеться в свою одежду, возвратиться в Воронцово, сдать в кладовую казенное обмундирование и распроститься с батальоном навсегда.
Я пошел в хату, куда переселился из блиндажа, забрался на печь, где спал, и стал думать, какие мне сюрпризы готовит судьба. Сон бежал от меня. Вдруг я услышал шум самолета, а тотчас же раздался страшный взрыв, потрясший хату, а за ним второй. Стены задрожали, с потолка что-то посыпалось, но хата устояла. В конце концов я все-таки уснул.
Когда я утром вышел на улицу, я понял, что произошло ночью. Видимо, подбитый вражеский самолет беспорядочно сбрасывал свой бомбовый груз. Одна бомба попала в дом через улицу и убила получившего кратковременный отпуск из армии хозяина, его жену и маленького ребенка, а другая попала в сарай, где стояли мои подопечные, четыре лошади, и всех убила.
После завтрака я пошел в Москву, в свою квартиру, где не был уже полтора месяца. С бьющимся сердцем подхожу к своему дому. Слава богу, стоит на месте, и окна целы. В передней встречаю соседку по квартире. Говорит, что пока все в порядке, только отопление не работает. Захожу в наши комнаты. Там порядочный хаос, но, видимо, все цело. Холод собачий. Переодевшись в штатское, завязываю в узел военное обмундирование, замыкаю дверь и ухожу на квартиру родителей.
Я застал их похудевшими, осунувшимися, удрученными отсутствием писем из армии от младшего сына Исаака, но не потерявшими присутствия духа. Жить им, как и огромному большинству москвичей, в нетопленных квартирах было очень голодно и необычайно трудно, но они, несмотря на глубокую старость, терпеливо несли свой крест.
Мой ВИСХОМ и прочие учреждения и организации, с которыми у меня были контакты, находились в эвакуации, и я не мог найти работу. Экспериментальный завод ВИСХОМа превратился в завод по изготовлению ручных гранат. За неимением лучшего мне пришлось взять очень неприятную работу - получать и раздавать продовольственные карточки, все время боясь ошибиться. А при общем голоде это особенно страшно.
Первый блин вышел комом. Карточки я должен был получить в конце дня, накануне выходного. Возвратился я уже по окончании работы, но никто не уходил, дожидаясь карточек. Меня сразу обступили, желая поскорее получить их, чтобы не остаться на воскресенье без хлеба. Опыта у меня не было, и я растерялся.
Когда народ схлынул, я стал подводить итоги и с ужасом убедился, что концы с концами не сходятся. А ведь каждая недоданная карточка оставит голодного человека на целый месяц без хлеба. И уж конечно, пойдет тут слушок, что дело нечисто.
Я сидел в опустевшей комнате, не зная, что предпринять. К счастью, вошел главный бухгалтер Ашмарин. Взглянув на меня, он понял, что случилась беда. Когда я ему рассказал, в чем дело, он стал терпеливо распутывать узел. И распутал! Нам совместно удалось ликвидировать ошибки. Гора свалилась с плеч!
На работу уезжал я, когда еще царила ночь, и первым делом включал электрический чайник, благо электричество там не лимитировалось и не выключалось. Когда чайник закипал, я жадно набрасывался на кипяток (ни чая, ни какой-либо еды у меня по утрам не бывало) и выпивал несколько стаканов. В обед съедал дневной паек хлеба, после чего голод делался еще нестерпимее. После работы отправлялся на квартиру и варварски расправлялся с теми мало-мальски ценными вещами, которые там остались, продавая их на рынке за бесценок и пересылая выручку семье в Ташкент.
Наша семья воссоединилась лишь в 1943 году, когда удалось выхлопотать разрешение вернуться им в Москву. А от чувства голода я не мог отделаться несколько лет даже тогда, когда уже можно было есть (пусть самую простую пищу) вдоволь.
В 1942 году надо было командировать кого-либо из Главсельмаша, которому подчинялся ВИСХОМ, в Ташкент, куда эвакуировались основные лаборатории ВИСХОМа. Тогда такие командировки были тяжким испытанием при перегруженности железных дорог военными заданиями и непосильными пассажирскими перевозками. Естественно, что все уклонялись от этой командировки. А я ухватился за нее обеими руками, в чаянии повидать семью и детей. В последний момент мне поручили сперва заехать в Горький и ожидать там распоряжений, а оттуда уже отправиться в Ташкент. Туда я так и не добрался, потому что без конца получал задания для Горького и недели через три мне приказали возвратиться в Москву. В Горьком я встречался с людьми, вырвавшимся по ладожской легендарной трассе из осажденного Ленинграда. Они мне рассказали, что на станции их больше всего потрясла спокойно шагавшая по платформе собака, в то время как в Ленинграде уже давно были съедены и собаки, и кошки, и даже крысы и мыши.
А вот еще воспоминания двух моих ленинградских родственников. Мой шурин Лев Александрович Гольдин до ухода в армию несколько месяцев оставался на работе в городе, уже охваченном железным кольцом блокады и костлявой рукой голода. Возвращаясь в кромешной тьме домой, он вдруг заметил на Литейном проспекте отблески пламени. Горел госпиталь. Обычно представление о пожаре ассоциируется с шумом и гудками автомобилей, шипением водяных струй, подаваемых мощными шлангами, толпой зрителей. Здесь ничего этого не было. Изможденные люди из медперсонала, сами еле волочащие ноги, в полной тишине медленно выносили на носилках раненых и погружали их в санитарные машины. Это напоминало шествие теней.
Другая родственница, работавшая на военном заводе в течение всего периода блокады, идя на работу, увидела необычную картину: вокруг лужи на дороге лежали на животах люди и по-собачьи лакали из нее. Инстинкт самосохранения подсказал ей последовать их примеру: она тоже легла на живот и стала лакать. Оказалось, что случайно опрокинулась цистерна с супом, которую куда-то везли. Эта же родственница мне рассказала, что на площадке вблизи дома в течение многих жней лежал на снегу одетый в хорошее зимнее пальто мертвый пожилой мужчина и никто его не убирал.
Несколько слов о том, как отразилась Отечественная война на моем родном городе. Когда я, перейдя на пенсию в 1957 году, поехал летом в Оршу, я ее не узнал. Немцы, отступая, уничтожили ее почти полностью, оставив лишь немного домов в центре и хибарок на окраинах.
Земляки мне рассказали, что небольшой завод Словинского на Городнянской улице был превращен фашистами в лагерь для евреев. Отсюда их отдельными партиями перегоняли поперек улицы на новое еврейское кладбище. Открытое незадолго до войны, заставляли рыть глубокие и широкие ямы, потом расстреливали и пригоняли новую партию - стаскивать трупы в яму, закапывать, рыть новую яму. Так повторяли до тех пор, пока не расстреляли всех евреев. А для убийц (из местных подонков) на кладбище были расставлены столы с водкой и обильной закуской.
БАЗАР. ДНЕПР. ОРШИЦА
ДЕТСТВО
ДЕТСТВО (продолжаю)
ХЕДЕР
ГОРОДСКОЕ УЧИЛИЩЕ
ПОГРОМ
ПАНТЕЛЕЙМОН НИКОЛАЕВИЧ ЛЕПЕШИНСКИЙ
ДЕЛА БОЖЕСТВЕННЫЕ
МАССОВКА
ПУРГА
СУМАСШЕДШИЕ
МИНКА-САМЕЦ И ДРУГИЕ
КАПИТАН ГАРШИН
ОРШАНСКИЙ БАРОН МЮНХГАУЗЕН
А ЕЩЕ БЫЛ СЛУЧАЙ
ПЕРВАЯ МИРОВАЯ ВОЙНА
"ПРАВДА"
ЛЕНИН (воспоминания товарищей)
ДВА ДИСПУТА
АЛЕКСАНДР ВАСИЛЬЕВИЧ ПОРТУГАЛОВ
ФЕДОР АЛЕКСАНДРОВИЧ ПОРТУГАЛОВ
ВАСИЛИЙ ПРОХОРОВИЧ ГОРЯЧКИН
ЯСНАЯ ПОЛЯНА
СОБАЧКА
ГРИМАСЫ НЭПА
И ТАК БЫВАЕТ