Интеллигенция - за социализм? - 5
(окончание)
Жорж Нива, литературовед, переводчик
Недавно я смотрел один камерунский фильм. Молодой человек украл на рынке петуха, но его поймали, собралась толпа, все судили, что с ним теперь делать. Я глядел на экран и понимал, что вот-вот его начнут линчевать. Но в конце концов деревенский мудрец сказал: "Мы пойдем к начальнику", -- увел его и тем самым спас.
Этот фильм мне немножко напомнил идеологическую борьбу в России. Я имею в виду обмен компроматами, когда понимаешь, что происходит какая-то гипертрофия искусственной борьбы, дабы можно было бичевать кого-то или даже, может быть, многих. Но потом вдруг все образовывается каким-то чудом. Кто-то мне сказал, что российская толпа отличается тем, что она неагрессивная. Я с этим согласен, так как это подтверждают мои собственные наблюдения. Но здесь есть вопиющий контраст между некоторой мудростью общества, таящейся в его недрах, и внешним словесным насилием.
Меня удивила сама постановка проблемы -- "Интеллигенция -- за социализм?". У нас на Западе (а я живу и во Франции, и в Швейцарии) так бы вопрос не задали. Во-первых, никто никогда не пользовался выражением "швейцарская интеллигенция". Такого понятия-монстра не существует. Правда, возникают иногда какие-то "обличители", вроде швейцарского писателя Дюрренматта, которые обрушиваются на общество. "Итальянской интеллигенции" тоже не существует. А вот "французская интеллигенция" -- да, есть. Но и она не является тем, что здесь в России называют "интеллигенцией", о которой уже, казалось бы, так много было сказано, однако несмотря на это время от времени возвращается миф, что, мол, "русская интеллигенция" спасет всех нас. Когда говорят, что нас спасет русская культура, это я еще могу понять, а словосочетание "русская интеллигенция" -- нет.
В такого рода мифологии мне слышится какой-то надрыв в самой русской общественной жизни. Например, у нас во Франции социализм так мало отличается от либерализма, что между ними возникает некий консенсус. 78 процентов французов во всех социологических опросах отвечают, что они довольны тем, что у них президент -- либерал, а премьер-министр -- социалист. Однако, наверное, это не лучшее решение политических и экономических проблем, раз один из них имеет одно направление в политике, а другой -- другое. Хотя наш социалистический премьер-министр г-н Жоспен приватизировал государственной промышленности больше, чем все предыдущие консервативные правительства. То, что не успевает делать правая сторона, делает левая.
А вот интеллигенция, как мне кажется, должна работать над проблемой сохранения исторически трезвой общественной памяти. Александр Солженицын много раз говорил, что надо иначе подходить к переосмыслению своих национальных проблем. Сегодня в этом плане мне представляются интересными работы молодых историков из РГГУ.
Что касается кино, то я с большим удовольствием посмотрел фильм "Тоталитарный роман" и с еще большим -- фильм "Хрусталев, машину!", так как он впрямую свидетельствует о сложности воскрешения памяти. Когда я бываю в Москве, то смотрю фильмы о чеченской войне. Некоторые из них помогают понять, что происходит на Кавказе на самом деле, некоторые -- нет.
На Западе же мы смотрим "Сибирского цирюльника", который, на мой взгляд, тоже не может помочь понять Россию. Это ярмарка стереотипов, которые умело перетасованы и которые зарубежные зрители проглатывают, принимая за правду нечто искусственное. Хотелось бы, чтобы до Запада доходили и другие российские фильмы, чтобы возникло взаимное понимание, ибо "роман с Европой" должен быть, естественно, как и любой роман, взаимным. Бесконечно повторять одно и то же -- принадлежит Россия Европе или нет? -- бессмысленно. Безусловно, принадлежит, но по-своему. И от этого мы не уйдем. И на мой взгляд, именно этим объясняется известная тенденция, что Запад интересуется Россией, когда она на краю гибели, но когда все нормализуется, интерес к ней падает. Хотя, наверное, здесь сказывается и всеобщий закон наших средств массовой информации.
Проблема реконструкции памяти довольно острая для России, и, судя по количеству фильмов о чеченской войне, которые мне удалось посмотреть, это сегодня самая больная проблема, которая нуждается в осмыслении. Лично мне больше всего в этом смысле понравился "Кавказский пленник" Сергея Бодрова.
Похожие проблемы существуют и на Западе. Швейцария, например, вдруг открыла для себя, что у нее тоже нечистое прошлое, связанное со второй мировой войной, и что оно довольно глубоко вошло в сознание тех людей, которые были обижены на средства массовой информации, так как им приходилось находить в себе эти "пятна". И сегодня в Швейцарии с большим трудом начинается реконструкция этого прошлого. Такая же проблема и во Франции. Естественно, и Германия раньше других европейских стран прошла через осмысление своей недавней истории. Во Франции мы, например, открыли, что в наших музеях есть еще тысячи произведений искусства, которые во время войны были арестованы немцами или французской полицией и сегодня не принадлежат никому, так как их владельцы погибли в Освенциме. Эта проблема существует и в России, правда, в довольно гипертрофированном виде. Я смотрел выставку "частных коллекций" в Санкт-Петербурге, это картины -- сначала украденные гестапо, а затем увезенные Советской Армией, -- которые лежали в спецхранах десятки лет. Кому они принадлежат? Во всяком случае, не России, и тут никакая аргументация, что это возмещение за то, что ваша страна претерпела во время войны или возмещение за пропавшую Янтарную комнату, на мой взгляд, не в счет.
Итак, проблема реконструкции памяти -- проблема всеобщая, она существует и для вас, и для нас.
Например, всем понятно, что война в Косове оставит следы в истории. Но сама идея этой войны, что Европа таким образом должна защищать права человека, идея, которую поддержали и Франция, и Англия, одобрена далеко не всеми. И сегодня она волнует людей, и в особенности в Италии и в Испании.
В результате Европа в целом потеряла возможность решить свои проблемы в этой войне, а европейская интеллигенция осталась в моральном тупике.
Так что нерешенные проблемы существуют и тут, и там. Я это намеренно подчеркиваю, потому что, я считаю, в России существует тенденция к изоляции своих проблем. А их надо объяснять публично и без надрыва, который так часто здесь слышится. И чтобы остальная Европа могла лучше понять Россию.
Вячеслав Глазычев, искусствовед
Я попробую перевести вопрос в тот технологический план, о котором говорил Даниил Дондурей. Мне это удобнее сделать, поскольку сейчас я возглавляю группу экспертов "Московской альтернативы".
"Московская альтернатива" -- это интернет-сайт. Сегодня вход в Интернет имеют не самые бедные люди, хотя среди них есть и те, кто в своих институтах может пользоваться казенной техникой.
Самое забавное, что в пропорциональном отношении количество людей, которые говорят: "Не смейте трогать нашего Бога", -- точно такое же, как и на "горячей" телефонной линии, по которой звонят в основном люди огорченные, униженные, обиженные и несчастные. Для меня это очень важный показатель, потому что позволяет отбросить экономический компонент. Он, на мой взгляд, не имеет никакого значения. Хотя насчет разыгрывания "казанской сироты" Россия имеет гигантский исторический опыт.
Я много ездил по России, но пока что голодных людей еще не видел, кроме отдельных трагических случав, когда действительно, как говорила Мариэтта Чудакова, надо просто вытащить сто рублей, а не заниматься разговорами.
Я вообще не понимаю, почему мы говорим о социализме как о прошлом. Среди экспертов, c которыми я работаю, есть советники районных округов. В Москве их полторы тысячи. Полторы тысячи людей, иллюстрирующих классический советский состав представителей. Здесь есть члены Совета ветеранов, директора школ, главные врачи поликлиник и несколько интеллигентов-идеалистов, как правило, не интеллектуалов. То есть это люди, не умеющие организовать действие и не несущие никакой ответственности. Иногда очень трагические люди, которые хотят делать только хорошее.
Очень любопытная деталь, которая характеризует отношение к тому, что принято называть социализмом, и к тому, что называется "творением блага", иными словами, "благотворительностью". В огромной Москве, не самом бедном городе, есть только два из ста тридцати муниципальных округа, где сердобольные чиновники организовали адресную помощь, которую до сих пор не в состоянии создать ни государство, ни общество. То есть помощь не вообще, не куда-то в авоську, а конкретной семье на конкретные нужды. В этих округах самостоятельно изобрели американскую систему талонов, напечатали их даже не на компьютере, а на машинке и поставили на каждом страшную лиловую печать, но талоны же действуют. И ведь в очень многих местах нашей страны люди работают по этой схеме.
Милейшая Екатерина Деготь перечислила четыре "заморочки" декадентского конца прошлого столетия, которые якобы и есть "прекрасное". Ну, это дело выбора. На мой взгляд, большего вздора, чем "левачество" на Западе последних двадцати лет, со всей этой постмодернистской "хренью", еще надо поискать. Но при этом происходит одна чрезвычайно любопытная и существенная вещь.
Немногие знают, что, скажем, потребительскую кооперацию создавала в России отнюдь не российская интеллигенция. Кто был движетелем потребительской кооперации? Это были прапорщики гарнизонов, которым нечем было кормить свои семьи, потому что и тогда им платили не столько, чтобы выжить. Ничего нового в этом нет. Драма заключается в том, что сегодня чрезвычайно редко, в очень небольшом числе мест "образованное сословие" (позвольте мне воспользоваться таким анахронизмом) выполняет некоторую этическую задолженность перед своим статусом по выполнению элементарных функций корректировки некомпетентности власти, некомпетентности даже в большей степени, чем ее вороватости. Все говорят про воров, но некомпетентность власти сжирает девять из десяти каждых пропавших рублей, смею вас заверить.
А что делает московская интеллигенция? Голосует за Юрия Михайловича Лужкова. И не просто голосует, с любовью голосует. Это, конечно, чрезвычайно интересно, но не может не беспокоить. Ничего лично против Юрия Михайловича я не имею, он симпатичный человек. Речь о структуре, которая утверждена, которая создавалась нами, голосовавшими за него, без рефлексивного осмысления. Свободная от понимания того, что такое самоуправление, что такое самостоятельность. И эта структура обладает гигантской мощью. При том, что называть она себя может "центром", "левой", "правой" -- это совершенно безразлично.
Это система, в которой уютно жить бездельнику, не умеющему работать, не желающему учиться работать, не желающему помогать другим учиться работать и т.д. Это и есть социализм по-нашенски, хотя западные коллеги жутко бы на это обиделись. Они в такое понятие вкладывают другое, но оставим их в стороне.
В 91-м году я проводил первый в России объединенный творческий семинар в одном из московских микрорайонов, пригласив туда для участия и сотрудничества группу британских специалистов, видавших виды -- их треснутым асфальтом не удивишь, -- и группу немецких специалистов, которые тоже занимались реконструкцией среды, прямо скажем, не самой развитой.
Суждение, которое было высказано ими, чрезвычайно любопытно. По крайней мере, меня оно заставило задуматься о многом. Первое, что они сказали: такой среды не может быть! Хотя она есть. Под словами "такой среды" имелись в виду, повторяю, не помойки, не руины -- этого хватает во всем мире, и даже на задворках Гамбурга, Парижа, Лондона за Ливерпульским вокзалом. А то, что у нас плотно, рядом друг с другом живут люди, которые нигде ни в какой иной стране не проживают вместе. Вот что делает эту среду невозможной. Сегодня она начинает классово расслаиваться в пространстве, и это необыкновенно трудный и болезненный процесс, который как минимум надо познать, понять, выработать или учиться пользоваться готовыми средствами профилактики, отработанными и в Белфасте, и в Гамбурге, и где угодно еще. Это готовальня на уровне технологии. Петр Великий такую готовальню тут же велел бы купить, а здесь и покупать не нужно -- сами несут.
Мне, к счастью, мои студенты (я преподаю в Архитектурном институте) не позволяют оторваться от процесса трансформации общества, которая происходит на наших глазах. И я вполне согласен с тем, что еще никогда не было такого высокого уровня студентов. Это первое свободное поколение России. И оно уже есть. Это люди, выросшие с чувством свободы, достоинства личности, зарабатывающие на жизнь со второго курса, не сидящие на шее у родителей, люди, для которых понятия "Россия" и "мир" неразделимы. И они уже начинают жить и работают здесь, хотя кое-кто выбирает для себя челночный режим существования.
Мои коллеги из множества других институтов по всей стране подтверждают то же самое. Возникли блистательные новые университеты, в том числе частные, как, например, в Тольятти, в месте, где, по европейской логике, не может быть хорошего университета, но он есть. И это факт. И здесь я присоединяюсь к тем, кто говорил о настройке зрения. Либо от этого отмахиваются, как от того, что не может быть никогда, либо это почитается малозначимым, либо это становится ценнее всего остального. И это вопрос выбора. И сегодня все эти процессы в нашем обществе можно наблюдать, было бы желание.
И последнее. Меня очень тревожит опасность действительного разрыва традиции, которая сопряжена с тем, что -- будем честны -- девять из десяти преподавателей высшей школы менее образованны, чем их студенты. Мы пришли к такому трагическому моменту по тысяче совокупных несчастий, но, к сожалению, это факт. Молодые сегодня образованнее, свободнее, и они могут вообразить, что преемственность культуры не имеет никакого значения, а тогда это катастрофа надолго.
Поэтому поставленные Даниилом Дондуреем вопросы действительно требуют критического осмысления, а не эмоционального восприятия. По мере сил постараюсь в этом принять участие.
Ханс Иоахим Шлегель, киновед
Разрешите мне сделать несколько замечаний с позиций человека, для которого судьба вашей страны никогда не была безразлична, так же как и сам социалистический идеал более справедливого и гуманного общества, не только в истории России так ужасно и кроваво искаженный до противоположности. Я уехал из Восточной Германии в Западную в 1957 году, это было время молодежного протеста против американской агрессии во Вьетнаме, и именно тогда я стал левым. Но и в нынешнем состоянии нашего мира я вижу довольно много проблем, для анализа которых левые, недогматически марксистские позиции просто необхо-димы.
Поэтому я ожидал от этого симпозиума настоящего диалога и очень расстроен, что никто из приглашенных ораторов не выступил с таких позиций. Честно говоря, я не очень-то понял, для чего мы, собственно, собрались. Я вижу здесь много коллег и друзей, с которыми очень откровенно и часто спорил, но сегодня мне кажется, что вместо искреннего желания открыть новые горизонты в поставленной проблеме царствует только одно направление рассуждений, которое парадоксальным образом напоминает мне старые советские времена. Мы ведь находимся в Белом зале Дома кино, разваливающемся на наших глазах. Но только один оратор, коллега из Парижа, хоть немножко связал наш разговор с проблемами кинематографа. Это меня удивляет так же, как и тот факт, что в беседах со здешними коллегами я не нахожу интереса к кинематографическим процессам бывших братских соцстран, с которыми у вас много общего и сегодня не только в историческом плане. Жорж Нива уже говорил об опасной тенденции новой изоляции России. А от такой опасности, по-моему, может спасти только открытый диалог, обмен мнениями, разным опытом, разными позициями.
На мой взгляд, было бы весьма полезно вспомнить опыт польских и венгерских кинематографистов, которые уже во времена так называемого реального социализма раньше своих коллег из соцлагеря осмелились восстать против официальных норм и продолжают -- как, например, Шулькин или Дардай -- свой критический киноанализ сегодняшней действительности. Не надо забывать, что как раз в этих странах так же, как и в Белградской группе "Праксис", и в Чехословакии до оккупации войсками Варшавского пакта были сильны традиции антидогматического марксистского мышления.
Я понимаю, что сегодня, конечно, трудно вступить в такой диалектический диалог в России, где система государственно-бюрократического тоталитаризма так беспощадно ликвидировала все попытки свободного марксистского мышления, где даже тексты Маркса, Розы Люксембург и Ленина публиковали только в цензурованной, искаженной форме, а тексты Троцкого и богатая литература недогматической марксистской философии были просто запрещены. Хотя я думаю, что уже пора, обладая опытом всего того, что произошло в мире после 1990 года, открыть для себя актуальность того свободного марксистского мышления, которое советский тоталитаризм так беспощадно и целенаправленно вытравил из своей истории. Все это особенно важно для того, чтобы понять острые проблемы постсоветской действительности, а также феномен глобализации, с которым связана и судьба кинематографа. Я еще не забыл, как патетически говорили наши западные идеологи о деиндивидуализации и униформировании "реально-социалистической" кинокультуры, хотя в ее истории можно найти примеры гораздо более творческих поисков индивидуальной правды, чем во многих западных кинокартинах. А что сегодня? Включите телевизор в Сан-Пауло, Нью-Йорке, Калькутте или в Москве -- и везде будут одни и те же образы, свидетельствующие о глобальной деиндивидуализации и униформировании, с которыми связана реальная опасность окончательного исчезновения национальных кинокультур. Сегодня идет война образов, преследующая экономические интересы медиа-концернов. Что вообще останется от этой западной идеологии "свободы и демократии"? Какое поражение она терпит, в наше время очень наглядно видно на примере того, что случилось в Югославии, где западные идеалы демократического правопорядка превратились в пустые фразы, так же как в 1968 году в Чехословакии, когда танки Варшавского пакта ликвидировали реальную надежду на "демократический социализм".
После 1999 года мир выглядит по-другому. Теперь нам придется думать не только о поражении социалистических, но и западно-демократических принципов и идеалов.
А то, что Югославию бомбили и социалисты во главе с Хавьером Соланой, является свидетельством трагического кризиса западного левого движения после разрушения государственно-бюрократического социализма. Одни резигнировали, другие продали свои идеалы за власть, за карьеру. Как это случилось, например, с господином Шредером, который перед выборами извинился за то, что он в свое время принимал участие в движении протеста против американской агрессии во Вьетнаме... а сейчас стал первым немецким военным канцлером после 1945 года. Или, например, с господином Фишером и превращением "зеле- ной" партии в "оливково-зеленую".
Но шок, вызванный таким развитием событий, многим откроет глаза, так же как и социальная политика нового правительства, которое так ужасно быстро забыло, за что народ отдал свой голос. Уже заметно, что все больше и больше людей требуют возвращения к истинным социал-демократическим принципам.
Стремление к более справедливому обществу никак не является делом прошлого. Поэтому нам нужен настоящий диалог. И я призываю в него вступить.
Сергей Соловьев, режиссер
Я ни в коей мере не заслуживаю благородной чести закрытия этой дискуссии, но тем не менее скажу вслед за Хансом Шлегелем, что раз мы проводим ее в рамках Московского фестиваля, в Доме кино, то, видимо, наша конечная цель -- соотнести поставленную проблему с реальной жизнью кинематографа.
Думаю, что сама по себе тема дискуссии изначально несла в себе некий стеб, и лично для меня отнестись к этому серьезно совершенно невозможно. Какая интеллигенция? К какому социализму могла обращаться или о каком мечтать? Конечно, это все дурь, общественная дурь, а на самом деле ведь мы же все вместе жили при социализме и помним, какая это гадость. Помним этот "замечательный" вкус обсосанного пятака, хотя многое было действительно симпатично. Когда я сейчас попадаю в Грузию или Армению, я тоже думаю: как жаль, что мы все это потеряли. Но это вовсе не значит, что у меня хоть на секунду приходит желание вновь пососать тот же пятак.
В этом же зале мы были в годы романтического периода демократии и ее воцарения. Я помню, как мы тут ночью заседали, искренне веря, что если мы Клепикова выдвинем в Верховный Совет, то он все и повернет. А в результате ощущение опять-таки какой-то гадости. Потом мы въехали в период государственного бандитизма -- и опять тот же самый обсосанный отвратительный пятак.
Теперь мы находимся в новом периоде, но это гнусное ощущение продолжается и никак не покидает. Поэтому о каком возвращении (я говорю, конечно, о себе) может идти речь, я не понимаю.
Думаю, что сама по себе наша общественная жизнь в формах общественной жизни себя изжила. Хотя мы все еще говорим о ее усовершенствовании, о том, что все вместе, всем обществом ее совершенствуя, к чему-то придем. Нет, я думаю, так ни к чему не придем. Мне лично чем дольше я живу, так все дороже и дороже становится искусство как некое антиобщественное занятие. Я имею в виду не вульгарный смысл этого, а антиобщественность истинного искусства как разговора с читателем, зрителем на языке личности, даже часто придурочной личности, абсолютно выпадающей из нормы. Но мне кажется, что и лексика, и синтаксис общественных взаимоотношений сами себя изжили.
Я понимаю, скажем, что, наверное, что-то умное написано в газете, но я не убеждаюсь в этом, потому что мне отвратительна сама форма такой групповухи, то есть такого группового изнасилования предмета.
Что, например, для меня самое дорогое в той нашей жизни, называемой общественной? Либо подвиг личности, которая всегда сопротивлялась обществу, либо трагедия личности, которая всегда происходила на наших глазах, когда общество убивало, мы всегда видели этот процесс убийства. Мне кажется, что самый главный дефицит в обществе, который на сегодня есть, -- это дефицит личности, а высшее общественное достояние, о чем можно только мечтать, -- это когда есть стремление сделать так, чтобы личности не уничтожали, а позволяли им выживать.
И в этом смысле нужны какие-то очень серьезные общественные сдвиги, например, терпимость к личности, даже к ее дикости, косноязычию и непонятности того, что за ней стоит, повторяю, личности даже, быть может, и совсем не интеллектуальной, а вполне придурочной.
А когда передо мной ставят вопрос, хочет ли интеллигенция возвращения к социализму, я отвечаю, что нет. Единственное, чего я лично хочу, чтобы условия в обществе формировались таким образом, дабы личность могла существовать и со всеми вместе, и раздельно. То есть возникла бы диалектика личностного существования в обществе, с абсолютно необязательным разделением общественных заблуждений, общественных движений и т.д. и т.п. Я говорю это, не имея в виду какую-либо их оценку.
За последние десять лет после всех общественно-политических изменений лично у меня в душе остались две картины -- "Анна Карамазофф" Хамдамова и "Хрусталев, машину!" Германа. Но это был факт не общественных, а моих сугубо личностных взаимоотношений с какими-то совершенно уникальными, я бы даже сказал, дикими произведениями искусства.
Недавно умер -- и это горе великое -- Георгий Рерберг, на мой взгляд, просто гениальный художник. Здесь говорили -- "мыслящий тростник". Но вот Гога не был "мыслящим тростником". Он был просто "тростником". Зато он на глаз мог определить количество люменов вот под тем дальним стулом, то есть он биологически был устроен не так, как мы. А мы его все время хотели загнать в какие-то рамки, и претензии у нас к нему были такие: давай, как все... А он -- феномен.
Почему искусство прекрасно? Я надеюсь на него, как на Дом Личности, и, на мой взгляд, только через личность, через какие-то отдельные ее откровения общество станет счастливее и богаче. Поэтому такие категории, как талант и человеческая уникальность, я считаю высшими общественными категориями.
Я думаю, что сейчас, сидя здесь, кто из нас может сказать: все-таки насколько мы были добрее, насколько слаще смотрели друг другу в глаза?.. Да не было ничего этого. Просто в этом же зале бывали прекрасные люди, потрясающие личности, которых мы помним до сих пор, и, быть может, наше самое великое завоевание в том, что в большинстве своем мы все-таки умели ценить их по-настоящему и что в недрах наших общественных глупостей существовал некий "гамбургский счет". "Гамбургский счет" таланта, "гамбургский счет" придурочной гениальности, которая, хотелось бы надеяться, и будет нашим общим будущим.
https://old.kinoart.ru/archive/2000/03/n3-article31
Жорж Нива, литературовед, переводчик
Недавно я смотрел один камерунский фильм. Молодой человек украл на рынке петуха, но его поймали, собралась толпа, все судили, что с ним теперь делать. Я глядел на экран и понимал, что вот-вот его начнут линчевать. Но в конце концов деревенский мудрец сказал: "Мы пойдем к начальнику", -- увел его и тем самым спас.
Этот фильм мне немножко напомнил идеологическую борьбу в России. Я имею в виду обмен компроматами, когда понимаешь, что происходит какая-то гипертрофия искусственной борьбы, дабы можно было бичевать кого-то или даже, может быть, многих. Но потом вдруг все образовывается каким-то чудом. Кто-то мне сказал, что российская толпа отличается тем, что она неагрессивная. Я с этим согласен, так как это подтверждают мои собственные наблюдения. Но здесь есть вопиющий контраст между некоторой мудростью общества, таящейся в его недрах, и внешним словесным насилием.
Меня удивила сама постановка проблемы -- "Интеллигенция -- за социализм?". У нас на Западе (а я живу и во Франции, и в Швейцарии) так бы вопрос не задали. Во-первых, никто никогда не пользовался выражением "швейцарская интеллигенция". Такого понятия-монстра не существует. Правда, возникают иногда какие-то "обличители", вроде швейцарского писателя Дюрренматта, которые обрушиваются на общество. "Итальянской интеллигенции" тоже не существует. А вот "французская интеллигенция" -- да, есть. Но и она не является тем, что здесь в России называют "интеллигенцией", о которой уже, казалось бы, так много было сказано, однако несмотря на это время от времени возвращается миф, что, мол, "русская интеллигенция" спасет всех нас. Когда говорят, что нас спасет русская культура, это я еще могу понять, а словосочетание "русская интеллигенция" -- нет.
В такого рода мифологии мне слышится какой-то надрыв в самой русской общественной жизни. Например, у нас во Франции социализм так мало отличается от либерализма, что между ними возникает некий консенсус. 78 процентов французов во всех социологических опросах отвечают, что они довольны тем, что у них президент -- либерал, а премьер-министр -- социалист. Однако, наверное, это не лучшее решение политических и экономических проблем, раз один из них имеет одно направление в политике, а другой -- другое. Хотя наш социалистический премьер-министр г-н Жоспен приватизировал государственной промышленности больше, чем все предыдущие консервативные правительства. То, что не успевает делать правая сторона, делает левая.
А вот интеллигенция, как мне кажется, должна работать над проблемой сохранения исторически трезвой общественной памяти. Александр Солженицын много раз говорил, что надо иначе подходить к переосмыслению своих национальных проблем. Сегодня в этом плане мне представляются интересными работы молодых историков из РГГУ.
Что касается кино, то я с большим удовольствием посмотрел фильм "Тоталитарный роман" и с еще большим -- фильм "Хрусталев, машину!", так как он впрямую свидетельствует о сложности воскрешения памяти. Когда я бываю в Москве, то смотрю фильмы о чеченской войне. Некоторые из них помогают понять, что происходит на Кавказе на самом деле, некоторые -- нет.
На Западе же мы смотрим "Сибирского цирюльника", который, на мой взгляд, тоже не может помочь понять Россию. Это ярмарка стереотипов, которые умело перетасованы и которые зарубежные зрители проглатывают, принимая за правду нечто искусственное. Хотелось бы, чтобы до Запада доходили и другие российские фильмы, чтобы возникло взаимное понимание, ибо "роман с Европой" должен быть, естественно, как и любой роман, взаимным. Бесконечно повторять одно и то же -- принадлежит Россия Европе или нет? -- бессмысленно. Безусловно, принадлежит, но по-своему. И от этого мы не уйдем. И на мой взгляд, именно этим объясняется известная тенденция, что Запад интересуется Россией, когда она на краю гибели, но когда все нормализуется, интерес к ней падает. Хотя, наверное, здесь сказывается и всеобщий закон наших средств массовой информации.
Проблема реконструкции памяти довольно острая для России, и, судя по количеству фильмов о чеченской войне, которые мне удалось посмотреть, это сегодня самая больная проблема, которая нуждается в осмыслении. Лично мне больше всего в этом смысле понравился "Кавказский пленник" Сергея Бодрова.
Похожие проблемы существуют и на Западе. Швейцария, например, вдруг открыла для себя, что у нее тоже нечистое прошлое, связанное со второй мировой войной, и что оно довольно глубоко вошло в сознание тех людей, которые были обижены на средства массовой информации, так как им приходилось находить в себе эти "пятна". И сегодня в Швейцарии с большим трудом начинается реконструкция этого прошлого. Такая же проблема и во Франции. Естественно, и Германия раньше других европейских стран прошла через осмысление своей недавней истории. Во Франции мы, например, открыли, что в наших музеях есть еще тысячи произведений искусства, которые во время войны были арестованы немцами или французской полицией и сегодня не принадлежат никому, так как их владельцы погибли в Освенциме. Эта проблема существует и в России, правда, в довольно гипертрофированном виде. Я смотрел выставку "частных коллекций" в Санкт-Петербурге, это картины -- сначала украденные гестапо, а затем увезенные Советской Армией, -- которые лежали в спецхранах десятки лет. Кому они принадлежат? Во всяком случае, не России, и тут никакая аргументация, что это возмещение за то, что ваша страна претерпела во время войны или возмещение за пропавшую Янтарную комнату, на мой взгляд, не в счет.
Итак, проблема реконструкции памяти -- проблема всеобщая, она существует и для вас, и для нас.
Например, всем понятно, что война в Косове оставит следы в истории. Но сама идея этой войны, что Европа таким образом должна защищать права человека, идея, которую поддержали и Франция, и Англия, одобрена далеко не всеми. И сегодня она волнует людей, и в особенности в Италии и в Испании.
В результате Европа в целом потеряла возможность решить свои проблемы в этой войне, а европейская интеллигенция осталась в моральном тупике.
Так что нерешенные проблемы существуют и тут, и там. Я это намеренно подчеркиваю, потому что, я считаю, в России существует тенденция к изоляции своих проблем. А их надо объяснять публично и без надрыва, который так часто здесь слышится. И чтобы остальная Европа могла лучше понять Россию.
Вячеслав Глазычев, искусствовед
Я попробую перевести вопрос в тот технологический план, о котором говорил Даниил Дондурей. Мне это удобнее сделать, поскольку сейчас я возглавляю группу экспертов "Московской альтернативы".
"Московская альтернатива" -- это интернет-сайт. Сегодня вход в Интернет имеют не самые бедные люди, хотя среди них есть и те, кто в своих институтах может пользоваться казенной техникой.
Самое забавное, что в пропорциональном отношении количество людей, которые говорят: "Не смейте трогать нашего Бога", -- точно такое же, как и на "горячей" телефонной линии, по которой звонят в основном люди огорченные, униженные, обиженные и несчастные. Для меня это очень важный показатель, потому что позволяет отбросить экономический компонент. Он, на мой взгляд, не имеет никакого значения. Хотя насчет разыгрывания "казанской сироты" Россия имеет гигантский исторический опыт.
Я много ездил по России, но пока что голодных людей еще не видел, кроме отдельных трагических случав, когда действительно, как говорила Мариэтта Чудакова, надо просто вытащить сто рублей, а не заниматься разговорами.
Я вообще не понимаю, почему мы говорим о социализме как о прошлом. Среди экспертов, c которыми я работаю, есть советники районных округов. В Москве их полторы тысячи. Полторы тысячи людей, иллюстрирующих классический советский состав представителей. Здесь есть члены Совета ветеранов, директора школ, главные врачи поликлиник и несколько интеллигентов-идеалистов, как правило, не интеллектуалов. То есть это люди, не умеющие организовать действие и не несущие никакой ответственности. Иногда очень трагические люди, которые хотят делать только хорошее.
Очень любопытная деталь, которая характеризует отношение к тому, что принято называть социализмом, и к тому, что называется "творением блага", иными словами, "благотворительностью". В огромной Москве, не самом бедном городе, есть только два из ста тридцати муниципальных округа, где сердобольные чиновники организовали адресную помощь, которую до сих пор не в состоянии создать ни государство, ни общество. То есть помощь не вообще, не куда-то в авоську, а конкретной семье на конкретные нужды. В этих округах самостоятельно изобрели американскую систему талонов, напечатали их даже не на компьютере, а на машинке и поставили на каждом страшную лиловую печать, но талоны же действуют. И ведь в очень многих местах нашей страны люди работают по этой схеме.
Милейшая Екатерина Деготь перечислила четыре "заморочки" декадентского конца прошлого столетия, которые якобы и есть "прекрасное". Ну, это дело выбора. На мой взгляд, большего вздора, чем "левачество" на Западе последних двадцати лет, со всей этой постмодернистской "хренью", еще надо поискать. Но при этом происходит одна чрезвычайно любопытная и существенная вещь.
Немногие знают, что, скажем, потребительскую кооперацию создавала в России отнюдь не российская интеллигенция. Кто был движетелем потребительской кооперации? Это были прапорщики гарнизонов, которым нечем было кормить свои семьи, потому что и тогда им платили не столько, чтобы выжить. Ничего нового в этом нет. Драма заключается в том, что сегодня чрезвычайно редко, в очень небольшом числе мест "образованное сословие" (позвольте мне воспользоваться таким анахронизмом) выполняет некоторую этическую задолженность перед своим статусом по выполнению элементарных функций корректировки некомпетентности власти, некомпетентности даже в большей степени, чем ее вороватости. Все говорят про воров, но некомпетентность власти сжирает девять из десяти каждых пропавших рублей, смею вас заверить.
А что делает московская интеллигенция? Голосует за Юрия Михайловича Лужкова. И не просто голосует, с любовью голосует. Это, конечно, чрезвычайно интересно, но не может не беспокоить. Ничего лично против Юрия Михайловича я не имею, он симпатичный человек. Речь о структуре, которая утверждена, которая создавалась нами, голосовавшими за него, без рефлексивного осмысления. Свободная от понимания того, что такое самоуправление, что такое самостоятельность. И эта структура обладает гигантской мощью. При том, что называть она себя может "центром", "левой", "правой" -- это совершенно безразлично.
Это система, в которой уютно жить бездельнику, не умеющему работать, не желающему учиться работать, не желающему помогать другим учиться работать и т.д. Это и есть социализм по-нашенски, хотя западные коллеги жутко бы на это обиделись. Они в такое понятие вкладывают другое, но оставим их в стороне.
В 91-м году я проводил первый в России объединенный творческий семинар в одном из московских микрорайонов, пригласив туда для участия и сотрудничества группу британских специалистов, видавших виды -- их треснутым асфальтом не удивишь, -- и группу немецких специалистов, которые тоже занимались реконструкцией среды, прямо скажем, не самой развитой.
Суждение, которое было высказано ими, чрезвычайно любопытно. По крайней мере, меня оно заставило задуматься о многом. Первое, что они сказали: такой среды не может быть! Хотя она есть. Под словами "такой среды" имелись в виду, повторяю, не помойки, не руины -- этого хватает во всем мире, и даже на задворках Гамбурга, Парижа, Лондона за Ливерпульским вокзалом. А то, что у нас плотно, рядом друг с другом живут люди, которые нигде ни в какой иной стране не проживают вместе. Вот что делает эту среду невозможной. Сегодня она начинает классово расслаиваться в пространстве, и это необыкновенно трудный и болезненный процесс, который как минимум надо познать, понять, выработать или учиться пользоваться готовыми средствами профилактики, отработанными и в Белфасте, и в Гамбурге, и где угодно еще. Это готовальня на уровне технологии. Петр Великий такую готовальню тут же велел бы купить, а здесь и покупать не нужно -- сами несут.
Мне, к счастью, мои студенты (я преподаю в Архитектурном институте) не позволяют оторваться от процесса трансформации общества, которая происходит на наших глазах. И я вполне согласен с тем, что еще никогда не было такого высокого уровня студентов. Это первое свободное поколение России. И оно уже есть. Это люди, выросшие с чувством свободы, достоинства личности, зарабатывающие на жизнь со второго курса, не сидящие на шее у родителей, люди, для которых понятия "Россия" и "мир" неразделимы. И они уже начинают жить и работают здесь, хотя кое-кто выбирает для себя челночный режим существования.
Мои коллеги из множества других институтов по всей стране подтверждают то же самое. Возникли блистательные новые университеты, в том числе частные, как, например, в Тольятти, в месте, где, по европейской логике, не может быть хорошего университета, но он есть. И это факт. И здесь я присоединяюсь к тем, кто говорил о настройке зрения. Либо от этого отмахиваются, как от того, что не может быть никогда, либо это почитается малозначимым, либо это становится ценнее всего остального. И это вопрос выбора. И сегодня все эти процессы в нашем обществе можно наблюдать, было бы желание.
И последнее. Меня очень тревожит опасность действительного разрыва традиции, которая сопряжена с тем, что -- будем честны -- девять из десяти преподавателей высшей школы менее образованны, чем их студенты. Мы пришли к такому трагическому моменту по тысяче совокупных несчастий, но, к сожалению, это факт. Молодые сегодня образованнее, свободнее, и они могут вообразить, что преемственность культуры не имеет никакого значения, а тогда это катастрофа надолго.
Поэтому поставленные Даниилом Дондуреем вопросы действительно требуют критического осмысления, а не эмоционального восприятия. По мере сил постараюсь в этом принять участие.
Ханс Иоахим Шлегель, киновед
Разрешите мне сделать несколько замечаний с позиций человека, для которого судьба вашей страны никогда не была безразлична, так же как и сам социалистический идеал более справедливого и гуманного общества, не только в истории России так ужасно и кроваво искаженный до противоположности. Я уехал из Восточной Германии в Западную в 1957 году, это было время молодежного протеста против американской агрессии во Вьетнаме, и именно тогда я стал левым. Но и в нынешнем состоянии нашего мира я вижу довольно много проблем, для анализа которых левые, недогматически марксистские позиции просто необхо-димы.
Поэтому я ожидал от этого симпозиума настоящего диалога и очень расстроен, что никто из приглашенных ораторов не выступил с таких позиций. Честно говоря, я не очень-то понял, для чего мы, собственно, собрались. Я вижу здесь много коллег и друзей, с которыми очень откровенно и часто спорил, но сегодня мне кажется, что вместо искреннего желания открыть новые горизонты в поставленной проблеме царствует только одно направление рассуждений, которое парадоксальным образом напоминает мне старые советские времена. Мы ведь находимся в Белом зале Дома кино, разваливающемся на наших глазах. Но только один оратор, коллега из Парижа, хоть немножко связал наш разговор с проблемами кинематографа. Это меня удивляет так же, как и тот факт, что в беседах со здешними коллегами я не нахожу интереса к кинематографическим процессам бывших братских соцстран, с которыми у вас много общего и сегодня не только в историческом плане. Жорж Нива уже говорил об опасной тенденции новой изоляции России. А от такой опасности, по-моему, может спасти только открытый диалог, обмен мнениями, разным опытом, разными позициями.
На мой взгляд, было бы весьма полезно вспомнить опыт польских и венгерских кинематографистов, которые уже во времена так называемого реального социализма раньше своих коллег из соцлагеря осмелились восстать против официальных норм и продолжают -- как, например, Шулькин или Дардай -- свой критический киноанализ сегодняшней действительности. Не надо забывать, что как раз в этих странах так же, как и в Белградской группе "Праксис", и в Чехословакии до оккупации войсками Варшавского пакта были сильны традиции антидогматического марксистского мышления.
Я понимаю, что сегодня, конечно, трудно вступить в такой диалектический диалог в России, где система государственно-бюрократического тоталитаризма так беспощадно ликвидировала все попытки свободного марксистского мышления, где даже тексты Маркса, Розы Люксембург и Ленина публиковали только в цензурованной, искаженной форме, а тексты Троцкого и богатая литература недогматической марксистской философии были просто запрещены. Хотя я думаю, что уже пора, обладая опытом всего того, что произошло в мире после 1990 года, открыть для себя актуальность того свободного марксистского мышления, которое советский тоталитаризм так беспощадно и целенаправленно вытравил из своей истории. Все это особенно важно для того, чтобы понять острые проблемы постсоветской действительности, а также феномен глобализации, с которым связана и судьба кинематографа. Я еще не забыл, как патетически говорили наши западные идеологи о деиндивидуализации и униформировании "реально-социалистической" кинокультуры, хотя в ее истории можно найти примеры гораздо более творческих поисков индивидуальной правды, чем во многих западных кинокартинах. А что сегодня? Включите телевизор в Сан-Пауло, Нью-Йорке, Калькутте или в Москве -- и везде будут одни и те же образы, свидетельствующие о глобальной деиндивидуализации и униформировании, с которыми связана реальная опасность окончательного исчезновения национальных кинокультур. Сегодня идет война образов, преследующая экономические интересы медиа-концернов. Что вообще останется от этой западной идеологии "свободы и демократии"? Какое поражение она терпит, в наше время очень наглядно видно на примере того, что случилось в Югославии, где западные идеалы демократического правопорядка превратились в пустые фразы, так же как в 1968 году в Чехословакии, когда танки Варшавского пакта ликвидировали реальную надежду на "демократический социализм".
После 1999 года мир выглядит по-другому. Теперь нам придется думать не только о поражении социалистических, но и западно-демократических принципов и идеалов.
А то, что Югославию бомбили и социалисты во главе с Хавьером Соланой, является свидетельством трагического кризиса западного левого движения после разрушения государственно-бюрократического социализма. Одни резигнировали, другие продали свои идеалы за власть, за карьеру. Как это случилось, например, с господином Шредером, который перед выборами извинился за то, что он в свое время принимал участие в движении протеста против американской агрессии во Вьетнаме... а сейчас стал первым немецким военным канцлером после 1945 года. Или, например, с господином Фишером и превращением "зеле- ной" партии в "оливково-зеленую".
Но шок, вызванный таким развитием событий, многим откроет глаза, так же как и социальная политика нового правительства, которое так ужасно быстро забыло, за что народ отдал свой голос. Уже заметно, что все больше и больше людей требуют возвращения к истинным социал-демократическим принципам.
Стремление к более справедливому обществу никак не является делом прошлого. Поэтому нам нужен настоящий диалог. И я призываю в него вступить.
Сергей Соловьев, режиссер
Я ни в коей мере не заслуживаю благородной чести закрытия этой дискуссии, но тем не менее скажу вслед за Хансом Шлегелем, что раз мы проводим ее в рамках Московского фестиваля, в Доме кино, то, видимо, наша конечная цель -- соотнести поставленную проблему с реальной жизнью кинематографа.
Думаю, что сама по себе тема дискуссии изначально несла в себе некий стеб, и лично для меня отнестись к этому серьезно совершенно невозможно. Какая интеллигенция? К какому социализму могла обращаться или о каком мечтать? Конечно, это все дурь, общественная дурь, а на самом деле ведь мы же все вместе жили при социализме и помним, какая это гадость. Помним этот "замечательный" вкус обсосанного пятака, хотя многое было действительно симпатично. Когда я сейчас попадаю в Грузию или Армению, я тоже думаю: как жаль, что мы все это потеряли. Но это вовсе не значит, что у меня хоть на секунду приходит желание вновь пососать тот же пятак.
В этом же зале мы были в годы романтического периода демократии и ее воцарения. Я помню, как мы тут ночью заседали, искренне веря, что если мы Клепикова выдвинем в Верховный Совет, то он все и повернет. А в результате ощущение опять-таки какой-то гадости. Потом мы въехали в период государственного бандитизма -- и опять тот же самый обсосанный отвратительный пятак.
Теперь мы находимся в новом периоде, но это гнусное ощущение продолжается и никак не покидает. Поэтому о каком возвращении (я говорю, конечно, о себе) может идти речь, я не понимаю.
Думаю, что сама по себе наша общественная жизнь в формах общественной жизни себя изжила. Хотя мы все еще говорим о ее усовершенствовании, о том, что все вместе, всем обществом ее совершенствуя, к чему-то придем. Нет, я думаю, так ни к чему не придем. Мне лично чем дольше я живу, так все дороже и дороже становится искусство как некое антиобщественное занятие. Я имею в виду не вульгарный смысл этого, а антиобщественность истинного искусства как разговора с читателем, зрителем на языке личности, даже часто придурочной личности, абсолютно выпадающей из нормы. Но мне кажется, что и лексика, и синтаксис общественных взаимоотношений сами себя изжили.
Я понимаю, скажем, что, наверное, что-то умное написано в газете, но я не убеждаюсь в этом, потому что мне отвратительна сама форма такой групповухи, то есть такого группового изнасилования предмета.
Что, например, для меня самое дорогое в той нашей жизни, называемой общественной? Либо подвиг личности, которая всегда сопротивлялась обществу, либо трагедия личности, которая всегда происходила на наших глазах, когда общество убивало, мы всегда видели этот процесс убийства. Мне кажется, что самый главный дефицит в обществе, который на сегодня есть, -- это дефицит личности, а высшее общественное достояние, о чем можно только мечтать, -- это когда есть стремление сделать так, чтобы личности не уничтожали, а позволяли им выживать.
И в этом смысле нужны какие-то очень серьезные общественные сдвиги, например, терпимость к личности, даже к ее дикости, косноязычию и непонятности того, что за ней стоит, повторяю, личности даже, быть может, и совсем не интеллектуальной, а вполне придурочной.
А когда передо мной ставят вопрос, хочет ли интеллигенция возвращения к социализму, я отвечаю, что нет. Единственное, чего я лично хочу, чтобы условия в обществе формировались таким образом, дабы личность могла существовать и со всеми вместе, и раздельно. То есть возникла бы диалектика личностного существования в обществе, с абсолютно необязательным разделением общественных заблуждений, общественных движений и т.д. и т.п. Я говорю это, не имея в виду какую-либо их оценку.
За последние десять лет после всех общественно-политических изменений лично у меня в душе остались две картины -- "Анна Карамазофф" Хамдамова и "Хрусталев, машину!" Германа. Но это был факт не общественных, а моих сугубо личностных взаимоотношений с какими-то совершенно уникальными, я бы даже сказал, дикими произведениями искусства.
Недавно умер -- и это горе великое -- Георгий Рерберг, на мой взгляд, просто гениальный художник. Здесь говорили -- "мыслящий тростник". Но вот Гога не был "мыслящим тростником". Он был просто "тростником". Зато он на глаз мог определить количество люменов вот под тем дальним стулом, то есть он биологически был устроен не так, как мы. А мы его все время хотели загнать в какие-то рамки, и претензии у нас к нему были такие: давай, как все... А он -- феномен.
Почему искусство прекрасно? Я надеюсь на него, как на Дом Личности, и, на мой взгляд, только через личность, через какие-то отдельные ее откровения общество станет счастливее и богаче. Поэтому такие категории, как талант и человеческая уникальность, я считаю высшими общественными категориями.
Я думаю, что сейчас, сидя здесь, кто из нас может сказать: все-таки насколько мы были добрее, насколько слаще смотрели друг другу в глаза?.. Да не было ничего этого. Просто в этом же зале бывали прекрасные люди, потрясающие личности, которых мы помним до сих пор, и, быть может, наше самое великое завоевание в том, что в большинстве своем мы все-таки умели ценить их по-настоящему и что в недрах наших общественных глупостей существовал некий "гамбургский счет". "Гамбургский счет" таланта, "гамбургский счет" придурочной гениальности, которая, хотелось бы надеяться, и будет нашим общим будущим.
https://old.kinoart.ru/archive/2000/03/n3-article31