Интеллигенция - за социализм? - 4
(продолжение)
Борис Дубин, культуролог
Десяти минут на выступление слишком мало, чтобы разобраться в делах, но слишком много, чтобы в который раз огласить, кто виноват и что делать (об этом тут и без меня немало говорили). Я бы хотел успеть сказать вот о чем: о ключевой формулировке и генеральном подходе.
Страна, народ, интеллигенция -- "за" они или "против" (социализма, демократии, экономических свобод и т.д. и т.п.)? Опять -- или-или. А нормальное российское (и только ли российское?) сознание сегодня (а может быть, и в иные времена?) работает скорее по принципу "и-и". Только в разных ситуациях, по отношению к разным мысленным фигурам и реальным партнерам баланс этих "и" будет различаться. Сознание и поведение не линейны, разноуровневы, многозначны, противоречивы, и это не технический дефект, а социальный факт.
А то ведь среди мифов, которыми и сегодня еще движимо образованное сообщество в России, есть, в частности, такой миф о "ядре", о "сути": давайте, мол, счистим налипшие мелкие обстоятельства, доберемся до самой косточки и т.п. "Суть" при этом может называться по-разному: наши традиции, наш национальный характер, простой путь, один для всех, по которому мы наконец выйдем... По-моему, все это совершенно бесперспективно и никакого тут пути нет. Социальный мир таков, каков он есть, и коридор возможностей в нем (особенно -- коллективных) более чем узок. Но эти возможности все-таки существуют, и для того чтобы оценить, каковы они, полезно понимать, что реально происходит, что сегодня налицо. Эмпирическая и вместе с тем теоретически заинтересованная, грамотная социология об этом сегодня кое-что знает.
Во-первых, практически любое большинство последнего времени у нас в стране (и опросы ВЦИОМ это регулярно показывают) -- это большинство по принципу "против" (а не "за"): против Ельцина (85 процентов -- "в отставку"), против Запада (68 процентов -- "мечтает нас разрушить и подчинить", отсюда опять подновляющаяся мифология какого-то нашего "особого пути"). Чувство позитивной солидарности, символы такой позитивной идентификации достаточно слабы (сейчас это прежде всего наше прошлое, наша история -- и так почти для половины наших опрошенных, а десять лет назад было менее чем для четверти). Но готовности к бунту, страх перед которым традиционно точит власть и связанное с нею образованное сословие, в массе населения при этом нет. Даже наши сегодняшние комплексы национально-державной ущемленности, чуждости миру, равно как и нынешняя ксенофобия (антикавказская в первую голову), и они по большей части пассивные. Так что раскол, разрыв, который всякий день нагнетают и драматизируют в газетах и по телевизору, он не столько в стране, сколько в головах, и прежде всего -- в головах образованного контингента (а кто еще имеет возможность вещать через массмедиа?). Это нынешняя форма нашего вчерашнего раздвоения, двоемыслия, двойного счета: одно дело -- про себя и для себя (о себе, семье, доме), другое -- о других и для других (тем более когда мы, страна, народ и т.п., "задеты"). Социологи называют это негативной солидарностью, самоопределением "от противного". Сегодня в массе доминирует именно оно.
Во-вторых, проблема и символы "центра", "центризма". Население связывает с ними исключительно фигуры людей, занимающих верхние позиции в управленческой пирамиде, не властные символы государственно-национального целого, вроде президента, а лидеров исполнительной власти. Все четыре последних российских премьера, начиная с Кириенко, с первых же дней, еще ничего не сделав, уже пользовались огромным кредитом доверия россиян (по контрасту, понятно, с полностью потерявшим доверие Ельциным). Даже -- и особенно! -- Примаков, казалось бы, только дважды в сутки-то и показывавший правильное время. Важно здесь, конечно, место, а не персона: 69 процентов россиян уверяли, будто выйдут на улицы, если Примакова отставят, через несколько дней 62 процента наделяли доверием Степашина и т.д. Важно, кроме того, что это "никакие" люди, фигуры "без лица", без биографии -- явной и всем известной, какой была в свое время ельцинская, -- теперь годится привычный массам управленческий вид и костюм плюс общая мина некоторой решительности и твердости по контрасту с безволием и заложничеством президента.
Если говорить о сегодняшнем центре и центризме, то мне приходит в голову такая наша по-своему замечательная штука, как авоська -- не портфель, где можно разложить вещи по отделениям, не этажерка, где их можно разнести по полкам, а эластичная сетка, в которой все сваливается в кучу, которая и собственной формы не имеет, и никакую другую не держит. Вот такой у нас сегодня центризм. Политические симпатии, разделяемые идеи, поддерживаемые символы у сторонников и противников, скажем, правых сил сегодня в массе практически неразличимы: все -- и снова по контрасту с окружающим -- за твердую власть, национальные приоритеты в экономике, могучую и авторитетную мировую державу, государственный социализм...
И в-третьих, из наличного -- это перманентный, чуть ли не дважды в год повторяющийся кризис в обществе, на его политическом олимпе, когда наверху сменяются безликие и безличные первые фигуры с очередной переборкой всей команды, бюрократической обслуги и опять с огромным кредитом массового доверия этим новым людям -- "в случае". Кризис -- о нем в последнее время несколько раз писал Юрий Александрович Левада -- как возможность громоздкому социальному телу адаптироваться к меняющимся, малопонятным и плохо управляемым обстоятельствам. При таком, как сегодня, равнодушии верхов и низов друг к другу, при такой непрозрачности действий и видов власти, при нарастающей изолированности страны от остального политического, хозяйственного, культурного мира -- это не болезнь, а механизм такой, дурацкий, неповоротливый, крайне расходный, но другого, кажется, нет, по крайней мере, я не вижу. Потому что население при этом в большинстве своем понимает, что сделать подобным политическим новобранцам и камикадзе что-нибудь путное скорей всего не удастся. Да и не успеют они. А что там ни говори про мечтающий нас завоевать Запад, но с утра, хочешь не хочешь, надо вставать, вертеться, зарабатывать для себя, семьи, детей, внуков. И человек это делает любыми средствами -- и старыми, требуя государственной опеки, и новыми, пост- советскими ("крутиться"). Плюется, но- ет, себя и всех на свете клянет, завидует, прибедняется, но делает. Со вздохом вспоминаемые прежние гарантии все еще предпочитает пусть небольшим, но приоткрывшимся-таки возможностям, ностальгию и скулеж -- заинтересованности, вовлеченности, ответственности. Жить лучше других не хочет сегодня практически никто (кроме процентов восьми взрослых и не безруких людей в стране, которая им видится "великой"), но жить не хуже окружающих (процентов сорок) или хоть как-то (еще двадцать пять) намереваются и, я уверен, будут.
Важно понимать, как все эти механизмы соотносятся друг с другом, что задает логику перехода от одного уровня, одной системы массовых и групповых ориентиров, ожиданий, оценок -- к другой, к другим. И если уж к чему-то призывать (точнее, просить присутствующих нечто учесть), то я бы думал, что стоит все время иметь в виду вот эту сложность, противоречивость происходящего в головах и на улицах. Это с одной стороны. И его фактичность, неотменимую реальность для самих людей -- с другой.
Екатерина Деготь, искусствовед
Мне мало известно о том, за социализм интеллигенция или нет. Я, видимо, мало общаюсь с интеллигенцией и вообще стараюсь не оперировать больше этим понятием, поскольку круг "советской интеллигенции" составляли в значительной степени люди, потребляющие культурные ценности, а не производящие их. Я предпочитаю сейчас понятие "интеллектуал", и оно кажется мне не более, а менее претенциозным, чем слово "интеллигенция".
Так вот, что касается современных российских интеллектуалов, то в отличие от многих выступавших сегодня проблему я вижу не в том, что они слишком критичны по отношению к окружающей действительности (или даже, по мнению Мариэтты Омаровны, занимаются неким растлением общества), а в том, что они недостаточно критичны. Они даже не знают, что такое критическая позиция. Это связано, в частности, с полным отсутствием в нашей стране того, что на Западе называют левой мыслью, что определило весь интеллектуальный ландшафт ХХ века от Адорно до Сартра и что не следует путать с высказываниями людей, которых у нас называют "левыми", -- членов КПРФ. Само слово "левый" у нас дискредитировано.
У меня вообще вызывает раздражение превалирующее в нашем образованном сословии (в том числе и на нашей дискуссии) мифологическое деление на "нас" и "их", на старое и новое, на неких сторонников реформ и неких их противников, которые вставляют "им" ("нам") палки в колеса. Дилемма "коммунисты -- антикоммунисты" до сих пор определяет сознание людей, хотя она давно неплодотворна, беспомощна и не описывает ничего в современной российской реальности. То же относится и к героической дилемме "свобода -- несвобода", которая сегодня тоже звучала и тоже в порядке эмоционального шантажа. Услышав такое, мы должны быстро испытать любовь к хорошему и страх перед плохим.
Я же жду, когда российские интеллектуалы зададут себе некоторые вопросы и смогут описать себя и других не в терминах "хорошего" и "плохого", а в спектре "правых" и "левых". Отстраненное и непредвзятое мышление есть профессиональный долг интеллектуала. Именно с этой точки зрения демонизация социализма, которая в нашей стране и на нашей дискуссии имеет место, мне кажется большой ошибкой -- она интеллектуально неплодотворна. Прежде чем это говорить, следует выяснить, что вообще такое социализм, был ли строй, который существовал в нашей стране, социалистическим, что он собой представлял, что есть социалистическая идея, поскольку высказывания, которые здесь сегодня делались на эту тему (например, "как известно, правящим классом в нашей стране был пролетариат"), не соответствуют истине. Если мы до сих пор будем повторять эти клише советской пропаганды только со злорадством, мы недалеко продвинемся вперед.
Мне не кажется, что трагический исторический опыт нашей страны, опыт большевистской революции и тоталитаризма 1930-х годов сделал нашу страну отсталой и изолированной от мировых проблем. Скорее все обстоит наоборот, именно этот опыт сделал нас европейцами. Нам нечего стыдиться. Мы были частью исторического опыта всего ХХ века, самой трагической его частью, частью, которая приняла на себя наибольший удар, и вплоть до 1960-х годов Россия находилась вполне в русле мировой истории. Но дальше в мире произошло то, что в России не случилось. В России не произошло революции 1968 года, левой интеллектуальной революции и ее осмысления, и это мне кажется одной из причин убожества нашего мыслительного ландшафта сейчас. Концептуализация нашего главного опыта, с которым Россия и вошла в ХХ век, случилась не на нашей почве.
Здесь мне видится большая проблема, поскольку до сих пор существует непонимание того, что есть вообще левая мысль. Она состоит совершенно не в хвале социализму, пусть даже с человеческим лицом. Она вобще не имеет человеческого лица. Она не про это: она состоит в критическом, сомневающемся подходе ко всему, как к капитализму, так и к социализму. И в утрате этого критицизма (который еще был в диссидентской мысли, хотя она и не была едина и идеализировала Запад довольно часто) мне видится одна из очень больших интеллектуальных, эстетических, художественных проблем нашего сегодняшнего российского мира.
Часто говорят о том, что современная интеллигенция перестает быть "властительницей дум". Я же, напротив, вижу, что абсолютно все мои знакомые сейчас являются в той или иной мере властителями тех или иных дум, поскольку все они имеют возможность в прессе довести свои мнения до читателя. Мне удивительно, что все эти мнения очень близки и все они глубоко правые, все они направлены на сохранение статус-кво, а иногда просто на какое-то его обожествление. При этом авторы этого не осознают. А я бы приветствовала, если бы они сказали: да, мы консерваторы и реакционеры. Тогда по крайней мере могла бы завязаться какая-то дискуссия.
Правая позиция бывает сегодня, я бы сказала, трех видов. Во-первых, пропаганда позитивных ценностей под разными псевдонимами -- "духовность", "целостность", "единство", "чистое присутствие", "консенсус", "идеалы" и так далее. Все это есть религиозные ценности, конечно. Неразменные, непознаваемые остатки, которые противостоят критическому пониманию и обнаруживают его слабость. В этот момент сомневающийся интеллектуал как бы должен устыдиться своих мыслей, как перед иконой.
Во-вторых, вроде бы на противоположном фланге существует циничный панэстетизм, который анализирует все, в том числе и политику, как феномен искусства. Так происходит эстетизация власти, игнорирование (а точнее, вуалирование) политических смыслов и, следовательно, фальсификация (сознательная или нет) многих явлений западной культуры или нашей собственной. Скажем, весь русский авангард или отвергается, или изо всех сил лишается политического (прокоммунистического) смысла и притягивается, насколько это возможно, к буржуазному и салонному Серебряному веку, который выдается за величайшее достижение русского национального гения.
В-третьих, правая позиция сегодня -- это инвестиция интеллектуалами всех своих творческих сил в построение нормы и стандарта, понятых, конечно, как капиталистические. На практике это означает пропаганду буржуазного стиля жизни (правильная еда, правильный туризм, мода, досуг). Причем авторы, которым, в общем-то, просто повезло с приятной и выгодной работой, неадекватно серьезны, поскольку искренне считают, что делают важное идеологическое дело. Из той же оперы -- тотальная инвестиция сил кинематографистов в построение мейнстрима. Так они обрекают себя на роль героя анекдота, который приносит рукопись в журнал и на вердикт "это плохо" отвечает: "У вас же есть какой-то процент плохих публикаций, опубликуйте и мою". Мне же кажется, что построение нормы недостойно человека мыслящего и творческого; еще менее достойно ввязываться в сознательное создание положительных образов чего бы то ни было.
Эти три интеллектуальные моды, если можно так выразиться, мне кажется, не только сами по себе несостоятельны, но и стимулируют создание чего-то столь же ничтожного в сфере искусства. У меня очень пессимистический взгляд на то, что производит современный российский интеллект, а ведь искусство в ХХ веке производится тоже интеллектом, а не чем-нибудь другим. Но мысль у нас находится в полном параличе сервильности и самодовольства. Одна из причин тут, конечно, -- гибель университетской науки, причем университет традиционно является рассадником независимой мысли, левой мысли. Бывшие "будущие ученые" ушли в журналистику, поскольку -- это секрет Полишинеля -- там платят деньги. Все журналисты, в том числе и я, существуют на деньги капитала, на деньги правых. Этот факт не есть сам по себе что-то ужасное. Можно по этому поводу думать, рефлексировать, искать совпадения и несовпадения своей личной позиции с теми, кто тебе платит, -- быть университетским человеком в журналистике. Не надо только впадать в эйфорию и этот строй всячески превозносить, пусть даже и искренне.
Ну хорошо, мы не производим сейчас ничего интеллектуально нестыдного, но могли бы пока потихоньку читать и понимать произведенное другими. Но это тоже не имеет места. К сожалению, рецепции современной западной мысли, которая с 1968 года поставила множество важных вопросов (а именно этим, а не лоббированием чего-то она и занимается), тоже не происходит. Не происходит рецепции четырех идей, которые кажутся мне важными и которые могли бы помочь многое осознать именно в российском контексте. Эти четыре мысли, четыре типа мышления являются, безусловно, левыми.
Во-первых, это мультикультурализм, который позволил бы понять русскую культуру как одну из культур -- не как самую лучшую или самую худшую, самую синтетическую, самую всемирно отзывчивую, а как одну из. Так живут многие страны, и в этом нет ничего плохого. Напротив, это открывает большие возможности для понимания собственной культуры и в том числе для понимания разных национальных культур внутри России, что является у нас абсолютно табуированной темой.
Во-вторых, это вся проблематика постколониализма, которая имеет к нам непосредственное отношение, поскольку мы сами одновременно и империя, и -- как мы все в последнее время поняли в ви- зовых отделах иностранных посольств -- колония по отношению к Западу. Все это суть проблемы культурных меньшинств. И к этим проблемам в нашей стране относятся с большим презрением, вытесняя из сознания мысль о том, что мы сами меньшинство. Как известно, вся проблематика политической корректности вызывает огромное, неадекватное отторжение в нашей стране -- оно многое бы сказало психоаналитику.
В-третьих, это феминистическая, или, точнее, гендерная (потому что уже давно исследуется не только культурная конструкция женщины, но и стереотип мужчины), проблематика, огромная час ть интеллектуального багажа ХХ века. Она в России опять-таки вызывает недоумение, протест и смех, из которого ясно, что смеющийся не знает, о чем идет речь. Позор, что наши политики, просто образованные люди смеются над тем, что есть норма цивилизованного мира. Они не желают обнаруживать в себе самих, в своем языке и поведении стереотипы власти -- и это тоже потому, что они не хотят быть левыми. Тоько левая мысль вскрывает механизмы власти: правая их укрепляет.
И, наконец, последнее, чего у нас нет. У нас нет и в помине осмысления опыта России ХХ века не как какой-то ужасной страницы, которую надо поскорее забыть, погрузившись в следующий, более приятный сон, а как опыта, который делает нашу страну, может быть, главной в ХХ веке. Советский Союз не был империей зла. Он был частью и нашей, и западной истории, в том числе и интеллектуальной, поскольку он порожден был идеей. И повороты советской истории и уж тем более ее конец оказали огромное влияние на интеллектуальную жизнь Запада.
На Западе сейчас не говорят об этом, превратив Россию в новую империю зла. Это обидно. Нас вновь оставили вне мировой истории, хотя мы знаем, что были там. Но я думаю, что одна из причин этого заключается как раз в том, что все эти вопросы не обсуждаются, не рефлексируются внутри самой России. Если говорить честно, никакие вопросы не рефлексируются. И это заставляет меня с большой тревогой смотреть в наше интеллектуальное и прочее будущее.
Александр Архангельский, литературовед, критик
Екатерина Деготь предложила каждому из нас самоопределиться, что же, я готов. Я действительно "правый", "консерватор". Но не "реакционер", поскольку не надеюсь вернуться в давнопрошедшие времена, обратить историю вспять. Больше того: я именно российский "правый". В нашей политике, в нашем обиходе разница между "правым" и "левым" колоссальна, тогда как на Западе различие это имеет скорее технологический, чем идеологический смысл. Не будем забывать, что именно демократ Клинтон впервые решился на ограничение опасных социальных привилегий, которые начали грозить американской экономике, что в со-временном французском политическом раскладе непонятно, кто левее, кто правее в принятии практических решений -- неоголлист Ширак или социалист Жоспен...
А вообще о терминах нужно всегда договариваться заранее: что мы понимаем под "социализмом", что под "интеллигенцией"; еще лучше помнить, когда возник тот или иной термин. Понятие "интеллигенция" в его современном значении вошло в употребление во второй половине ХIХ века; вызрело оно в недрах левого движения, в бакунинском кругу. Что ж удивляться, если в России это не просто тот, кто производит интеллектуальную собственность, не тот, кто, как выразился Алексей Улюкаев, производит интеллектуальные услуги, а тот, кто принадлежит к некоему таинственному полумистическому "ордену", возвышающему, выделяющему его из общего ряда и наделяющему некоей властью над обществом, над умами. Что исчезло, что завершилось к сегодняшнему дню? Судьба образованного сословия или полумистическая функция интеллигенции? В этом, собственно, и состоит вся проблема. И здесь я хотел бы как раз с Улюкаевым не согласиться.
Он говорил о том, что за нагнетаемым интеллигенцией ощущением всеобщей катастрофы, пришедшей на смену социализму, стоят чисто экономические причины. Что панические умонастроения провоцируются той частью интеллигенции, которая не вписалась в рынок. И впрямь, послушаешь иных интеллигентов и поверишь, что современная Россия -- это некое похоронное бюро и мы участвуем в похоронах то ли в качестве похоронщиков, то ли в качестве понятно кого. Но кто, собственно говоря, самым активным образом приводит в действие механизм нагнетания страха и разочарованности? Это люди вполне состоявшиеся, вписавшиеся в новую реальность. Мы же с вами не можем сказать, что нынешний гендиректор НТВ Олег Добродеев -- бедный интеллигент, который не обладает ничем и остался в прошлом? Ничего подобного. Еще меньше похож на страдальца Игорь Малашенко. А ведь именно НТВ, с одной стороны, "накачивает" общество чувством неизбывного страха перед Кремлем, "семьей", всесильным Березовским, а с другой стороны, формирует миф о сладком недавнем прошлом, о мире "песен о главном", о говорухинской России, которую мы потеряли, о старых кагэбэшниках, которые постоянно пасутся в эфире НТВ.
Так что главная причина, мне кажется, не в экономике, а в идеологии, в самосознании. Любой интеллигент, вписавшийся в рынок или оказавшийся на обочине, мечтает о том, чтобы владеть умами, не отвечая за политические последствия своих слов и жестов. Эта ставка на безответственность, этот инфантилизм и есть неизлечимый порок левой мысли. Инфантилизм постсоветской интеллигенции смыкается с левым инфантилизмом -- найдя друг друга, они продолжают свою совместную, довольно неприятную работу.
Случайно ли именно удачливые интеллигенты, занявшие "командные высоты" в прессе и на ТВ, замотали те события, которые на самом деле могли и должны бы нас объединять? Прежде всего, славный 91-й год, великие три дня -- 19 -- 21 августа. Затем не столь славное, но по-своему величественное событие 3 -- 4 октября 93-го года, когда не парламент, извините за выражение, был расстрелян, а был остановлен коммуно-фашистский переворот, о чем мы предпочитаем трусливо молчать. В каком-то смысле нынешнее отношение к 1993 году, в лучшем случае полубрезгливое, даже более характерно.
Вместо того чтобы разделить с властью ответственность за сохранение своей собственной свободы, в большинстве своем интеллигенты повернулись к власти спиной и замкнулись в свой собственный маргинальный круг. Да, пролилась кровь. Но если бы Кремль не ответил на первые выстрелы организаторов восстания, то пролилась бы кровь куда большая. Между прочим, наша с вами кровь.
Отдельная колоссальная и очень больная тема -- это чеченская война 1994 -- 1996 годов. Не будучи ее сторонником по той простой причине, что в тот момент ее нельзя было выиграть, а следовательно, нельзя было начинать, я не могу не вспомнить, как велась информационная кампания, которая подтачивала наше общее отношение к стране, в которой мы родились и живем. Телезрители очень хорошо знали обо всех ужасах, творимых российской армией, но почти ничего не знали о том, что вытворяет чеченская сторона. Создавался сладкий миф о благородных разбойниках, которые борются за свою независимость. Между тем "благородных разбойников" среди сепаратистов раз два и обчелся. Абсолютное большинство -- обычные бандиты. Причем стоило чеченам приняться за похищение журналистов, как информационная политика мгновенно переменилась. Я очень сочувствую Елене Масюк, которую долго продержали в плену, но не хочу при этом забывать, кто именно снимал романтические репортажи о Басаеве, по которому плачет сук с веревкой. Во всяком случае, я сочувствовал ей куда меньше, чем детям, которых похищали эти благородные разбойники.
Так что если в 91-м году вместе с концом Советов исчезла почва для существования советской интеллигенции, то в 93-м кончилась сама интеллигенция. Тот, кто хочет оставаться советским интеллигентом, должен назвать себя маргиналом и отойти в сторону. Тот, кто хочет сотрудничать с современностью, должен переименоваться в интеллектуалы и раз навсегда избавиться от мании социального величия.
Между прочим, излечившемуся от мании величия и мания преследования перестанет грозить.
(окончание следует)
Борис Дубин, культуролог
Десяти минут на выступление слишком мало, чтобы разобраться в делах, но слишком много, чтобы в который раз огласить, кто виноват и что делать (об этом тут и без меня немало говорили). Я бы хотел успеть сказать вот о чем: о ключевой формулировке и генеральном подходе.
Страна, народ, интеллигенция -- "за" они или "против" (социализма, демократии, экономических свобод и т.д. и т.п.)? Опять -- или-или. А нормальное российское (и только ли российское?) сознание сегодня (а может быть, и в иные времена?) работает скорее по принципу "и-и". Только в разных ситуациях, по отношению к разным мысленным фигурам и реальным партнерам баланс этих "и" будет различаться. Сознание и поведение не линейны, разноуровневы, многозначны, противоречивы, и это не технический дефект, а социальный факт.
А то ведь среди мифов, которыми и сегодня еще движимо образованное сообщество в России, есть, в частности, такой миф о "ядре", о "сути": давайте, мол, счистим налипшие мелкие обстоятельства, доберемся до самой косточки и т.п. "Суть" при этом может называться по-разному: наши традиции, наш национальный характер, простой путь, один для всех, по которому мы наконец выйдем... По-моему, все это совершенно бесперспективно и никакого тут пути нет. Социальный мир таков, каков он есть, и коридор возможностей в нем (особенно -- коллективных) более чем узок. Но эти возможности все-таки существуют, и для того чтобы оценить, каковы они, полезно понимать, что реально происходит, что сегодня налицо. Эмпирическая и вместе с тем теоретически заинтересованная, грамотная социология об этом сегодня кое-что знает.
Во-первых, практически любое большинство последнего времени у нас в стране (и опросы ВЦИОМ это регулярно показывают) -- это большинство по принципу "против" (а не "за"): против Ельцина (85 процентов -- "в отставку"), против Запада (68 процентов -- "мечтает нас разрушить и подчинить", отсюда опять подновляющаяся мифология какого-то нашего "особого пути"). Чувство позитивной солидарности, символы такой позитивной идентификации достаточно слабы (сейчас это прежде всего наше прошлое, наша история -- и так почти для половины наших опрошенных, а десять лет назад было менее чем для четверти). Но готовности к бунту, страх перед которым традиционно точит власть и связанное с нею образованное сословие, в массе населения при этом нет. Даже наши сегодняшние комплексы национально-державной ущемленности, чуждости миру, равно как и нынешняя ксенофобия (антикавказская в первую голову), и они по большей части пассивные. Так что раскол, разрыв, который всякий день нагнетают и драматизируют в газетах и по телевизору, он не столько в стране, сколько в головах, и прежде всего -- в головах образованного контингента (а кто еще имеет возможность вещать через массмедиа?). Это нынешняя форма нашего вчерашнего раздвоения, двоемыслия, двойного счета: одно дело -- про себя и для себя (о себе, семье, доме), другое -- о других и для других (тем более когда мы, страна, народ и т.п., "задеты"). Социологи называют это негативной солидарностью, самоопределением "от противного". Сегодня в массе доминирует именно оно.
Во-вторых, проблема и символы "центра", "центризма". Население связывает с ними исключительно фигуры людей, занимающих верхние позиции в управленческой пирамиде, не властные символы государственно-национального целого, вроде президента, а лидеров исполнительной власти. Все четыре последних российских премьера, начиная с Кириенко, с первых же дней, еще ничего не сделав, уже пользовались огромным кредитом доверия россиян (по контрасту, понятно, с полностью потерявшим доверие Ельциным). Даже -- и особенно! -- Примаков, казалось бы, только дважды в сутки-то и показывавший правильное время. Важно здесь, конечно, место, а не персона: 69 процентов россиян уверяли, будто выйдут на улицы, если Примакова отставят, через несколько дней 62 процента наделяли доверием Степашина и т.д. Важно, кроме того, что это "никакие" люди, фигуры "без лица", без биографии -- явной и всем известной, какой была в свое время ельцинская, -- теперь годится привычный массам управленческий вид и костюм плюс общая мина некоторой решительности и твердости по контрасту с безволием и заложничеством президента.
Если говорить о сегодняшнем центре и центризме, то мне приходит в голову такая наша по-своему замечательная штука, как авоська -- не портфель, где можно разложить вещи по отделениям, не этажерка, где их можно разнести по полкам, а эластичная сетка, в которой все сваливается в кучу, которая и собственной формы не имеет, и никакую другую не держит. Вот такой у нас сегодня центризм. Политические симпатии, разделяемые идеи, поддерживаемые символы у сторонников и противников, скажем, правых сил сегодня в массе практически неразличимы: все -- и снова по контрасту с окружающим -- за твердую власть, национальные приоритеты в экономике, могучую и авторитетную мировую державу, государственный социализм...
И в-третьих, из наличного -- это перманентный, чуть ли не дважды в год повторяющийся кризис в обществе, на его политическом олимпе, когда наверху сменяются безликие и безличные первые фигуры с очередной переборкой всей команды, бюрократической обслуги и опять с огромным кредитом массового доверия этим новым людям -- "в случае". Кризис -- о нем в последнее время несколько раз писал Юрий Александрович Левада -- как возможность громоздкому социальному телу адаптироваться к меняющимся, малопонятным и плохо управляемым обстоятельствам. При таком, как сегодня, равнодушии верхов и низов друг к другу, при такой непрозрачности действий и видов власти, при нарастающей изолированности страны от остального политического, хозяйственного, культурного мира -- это не болезнь, а механизм такой, дурацкий, неповоротливый, крайне расходный, но другого, кажется, нет, по крайней мере, я не вижу. Потому что население при этом в большинстве своем понимает, что сделать подобным политическим новобранцам и камикадзе что-нибудь путное скорей всего не удастся. Да и не успеют они. А что там ни говори про мечтающий нас завоевать Запад, но с утра, хочешь не хочешь, надо вставать, вертеться, зарабатывать для себя, семьи, детей, внуков. И человек это делает любыми средствами -- и старыми, требуя государственной опеки, и новыми, пост- советскими ("крутиться"). Плюется, но- ет, себя и всех на свете клянет, завидует, прибедняется, но делает. Со вздохом вспоминаемые прежние гарантии все еще предпочитает пусть небольшим, но приоткрывшимся-таки возможностям, ностальгию и скулеж -- заинтересованности, вовлеченности, ответственности. Жить лучше других не хочет сегодня практически никто (кроме процентов восьми взрослых и не безруких людей в стране, которая им видится "великой"), но жить не хуже окружающих (процентов сорок) или хоть как-то (еще двадцать пять) намереваются и, я уверен, будут.
Важно понимать, как все эти механизмы соотносятся друг с другом, что задает логику перехода от одного уровня, одной системы массовых и групповых ориентиров, ожиданий, оценок -- к другой, к другим. И если уж к чему-то призывать (точнее, просить присутствующих нечто учесть), то я бы думал, что стоит все время иметь в виду вот эту сложность, противоречивость происходящего в головах и на улицах. Это с одной стороны. И его фактичность, неотменимую реальность для самих людей -- с другой.
Екатерина Деготь, искусствовед
Мне мало известно о том, за социализм интеллигенция или нет. Я, видимо, мало общаюсь с интеллигенцией и вообще стараюсь не оперировать больше этим понятием, поскольку круг "советской интеллигенции" составляли в значительной степени люди, потребляющие культурные ценности, а не производящие их. Я предпочитаю сейчас понятие "интеллектуал", и оно кажется мне не более, а менее претенциозным, чем слово "интеллигенция".
Так вот, что касается современных российских интеллектуалов, то в отличие от многих выступавших сегодня проблему я вижу не в том, что они слишком критичны по отношению к окружающей действительности (или даже, по мнению Мариэтты Омаровны, занимаются неким растлением общества), а в том, что они недостаточно критичны. Они даже не знают, что такое критическая позиция. Это связано, в частности, с полным отсутствием в нашей стране того, что на Западе называют левой мыслью, что определило весь интеллектуальный ландшафт ХХ века от Адорно до Сартра и что не следует путать с высказываниями людей, которых у нас называют "левыми", -- членов КПРФ. Само слово "левый" у нас дискредитировано.
У меня вообще вызывает раздражение превалирующее в нашем образованном сословии (в том числе и на нашей дискуссии) мифологическое деление на "нас" и "их", на старое и новое, на неких сторонников реформ и неких их противников, которые вставляют "им" ("нам") палки в колеса. Дилемма "коммунисты -- антикоммунисты" до сих пор определяет сознание людей, хотя она давно неплодотворна, беспомощна и не описывает ничего в современной российской реальности. То же относится и к героической дилемме "свобода -- несвобода", которая сегодня тоже звучала и тоже в порядке эмоционального шантажа. Услышав такое, мы должны быстро испытать любовь к хорошему и страх перед плохим.
Я же жду, когда российские интеллектуалы зададут себе некоторые вопросы и смогут описать себя и других не в терминах "хорошего" и "плохого", а в спектре "правых" и "левых". Отстраненное и непредвзятое мышление есть профессиональный долг интеллектуала. Именно с этой точки зрения демонизация социализма, которая в нашей стране и на нашей дискуссии имеет место, мне кажется большой ошибкой -- она интеллектуально неплодотворна. Прежде чем это говорить, следует выяснить, что вообще такое социализм, был ли строй, который существовал в нашей стране, социалистическим, что он собой представлял, что есть социалистическая идея, поскольку высказывания, которые здесь сегодня делались на эту тему (например, "как известно, правящим классом в нашей стране был пролетариат"), не соответствуют истине. Если мы до сих пор будем повторять эти клише советской пропаганды только со злорадством, мы недалеко продвинемся вперед.
Мне не кажется, что трагический исторический опыт нашей страны, опыт большевистской революции и тоталитаризма 1930-х годов сделал нашу страну отсталой и изолированной от мировых проблем. Скорее все обстоит наоборот, именно этот опыт сделал нас европейцами. Нам нечего стыдиться. Мы были частью исторического опыта всего ХХ века, самой трагической его частью, частью, которая приняла на себя наибольший удар, и вплоть до 1960-х годов Россия находилась вполне в русле мировой истории. Но дальше в мире произошло то, что в России не случилось. В России не произошло революции 1968 года, левой интеллектуальной революции и ее осмысления, и это мне кажется одной из причин убожества нашего мыслительного ландшафта сейчас. Концептуализация нашего главного опыта, с которым Россия и вошла в ХХ век, случилась не на нашей почве.
Здесь мне видится большая проблема, поскольку до сих пор существует непонимание того, что есть вообще левая мысль. Она состоит совершенно не в хвале социализму, пусть даже с человеческим лицом. Она вобще не имеет человеческого лица. Она не про это: она состоит в критическом, сомневающемся подходе ко всему, как к капитализму, так и к социализму. И в утрате этого критицизма (который еще был в диссидентской мысли, хотя она и не была едина и идеализировала Запад довольно часто) мне видится одна из очень больших интеллектуальных, эстетических, художественных проблем нашего сегодняшнего российского мира.
Часто говорят о том, что современная интеллигенция перестает быть "властительницей дум". Я же, напротив, вижу, что абсолютно все мои знакомые сейчас являются в той или иной мере властителями тех или иных дум, поскольку все они имеют возможность в прессе довести свои мнения до читателя. Мне удивительно, что все эти мнения очень близки и все они глубоко правые, все они направлены на сохранение статус-кво, а иногда просто на какое-то его обожествление. При этом авторы этого не осознают. А я бы приветствовала, если бы они сказали: да, мы консерваторы и реакционеры. Тогда по крайней мере могла бы завязаться какая-то дискуссия.
Правая позиция бывает сегодня, я бы сказала, трех видов. Во-первых, пропаганда позитивных ценностей под разными псевдонимами -- "духовность", "целостность", "единство", "чистое присутствие", "консенсус", "идеалы" и так далее. Все это есть религиозные ценности, конечно. Неразменные, непознаваемые остатки, которые противостоят критическому пониманию и обнаруживают его слабость. В этот момент сомневающийся интеллектуал как бы должен устыдиться своих мыслей, как перед иконой.
Во-вторых, вроде бы на противоположном фланге существует циничный панэстетизм, который анализирует все, в том числе и политику, как феномен искусства. Так происходит эстетизация власти, игнорирование (а точнее, вуалирование) политических смыслов и, следовательно, фальсификация (сознательная или нет) многих явлений западной культуры или нашей собственной. Скажем, весь русский авангард или отвергается, или изо всех сил лишается политического (прокоммунистического) смысла и притягивается, насколько это возможно, к буржуазному и салонному Серебряному веку, который выдается за величайшее достижение русского национального гения.
В-третьих, правая позиция сегодня -- это инвестиция интеллектуалами всех своих творческих сил в построение нормы и стандарта, понятых, конечно, как капиталистические. На практике это означает пропаганду буржуазного стиля жизни (правильная еда, правильный туризм, мода, досуг). Причем авторы, которым, в общем-то, просто повезло с приятной и выгодной работой, неадекватно серьезны, поскольку искренне считают, что делают важное идеологическое дело. Из той же оперы -- тотальная инвестиция сил кинематографистов в построение мейнстрима. Так они обрекают себя на роль героя анекдота, который приносит рукопись в журнал и на вердикт "это плохо" отвечает: "У вас же есть какой-то процент плохих публикаций, опубликуйте и мою". Мне же кажется, что построение нормы недостойно человека мыслящего и творческого; еще менее достойно ввязываться в сознательное создание положительных образов чего бы то ни было.
Эти три интеллектуальные моды, если можно так выразиться, мне кажется, не только сами по себе несостоятельны, но и стимулируют создание чего-то столь же ничтожного в сфере искусства. У меня очень пессимистический взгляд на то, что производит современный российский интеллект, а ведь искусство в ХХ веке производится тоже интеллектом, а не чем-нибудь другим. Но мысль у нас находится в полном параличе сервильности и самодовольства. Одна из причин тут, конечно, -- гибель университетской науки, причем университет традиционно является рассадником независимой мысли, левой мысли. Бывшие "будущие ученые" ушли в журналистику, поскольку -- это секрет Полишинеля -- там платят деньги. Все журналисты, в том числе и я, существуют на деньги капитала, на деньги правых. Этот факт не есть сам по себе что-то ужасное. Можно по этому поводу думать, рефлексировать, искать совпадения и несовпадения своей личной позиции с теми, кто тебе платит, -- быть университетским человеком в журналистике. Не надо только впадать в эйфорию и этот строй всячески превозносить, пусть даже и искренне.
Ну хорошо, мы не производим сейчас ничего интеллектуально нестыдного, но могли бы пока потихоньку читать и понимать произведенное другими. Но это тоже не имеет места. К сожалению, рецепции современной западной мысли, которая с 1968 года поставила множество важных вопросов (а именно этим, а не лоббированием чего-то она и занимается), тоже не происходит. Не происходит рецепции четырех идей, которые кажутся мне важными и которые могли бы помочь многое осознать именно в российском контексте. Эти четыре мысли, четыре типа мышления являются, безусловно, левыми.
Во-первых, это мультикультурализм, который позволил бы понять русскую культуру как одну из культур -- не как самую лучшую или самую худшую, самую синтетическую, самую всемирно отзывчивую, а как одну из. Так живут многие страны, и в этом нет ничего плохого. Напротив, это открывает большие возможности для понимания собственной культуры и в том числе для понимания разных национальных культур внутри России, что является у нас абсолютно табуированной темой.
Во-вторых, это вся проблематика постколониализма, которая имеет к нам непосредственное отношение, поскольку мы сами одновременно и империя, и -- как мы все в последнее время поняли в ви- зовых отделах иностранных посольств -- колония по отношению к Западу. Все это суть проблемы культурных меньшинств. И к этим проблемам в нашей стране относятся с большим презрением, вытесняя из сознания мысль о том, что мы сами меньшинство. Как известно, вся проблематика политической корректности вызывает огромное, неадекватное отторжение в нашей стране -- оно многое бы сказало психоаналитику.
В-третьих, это феминистическая, или, точнее, гендерная (потому что уже давно исследуется не только культурная конструкция женщины, но и стереотип мужчины), проблематика, огромная час ть интеллектуального багажа ХХ века. Она в России опять-таки вызывает недоумение, протест и смех, из которого ясно, что смеющийся не знает, о чем идет речь. Позор, что наши политики, просто образованные люди смеются над тем, что есть норма цивилизованного мира. Они не желают обнаруживать в себе самих, в своем языке и поведении стереотипы власти -- и это тоже потому, что они не хотят быть левыми. Тоько левая мысль вскрывает механизмы власти: правая их укрепляет.
И, наконец, последнее, чего у нас нет. У нас нет и в помине осмысления опыта России ХХ века не как какой-то ужасной страницы, которую надо поскорее забыть, погрузившись в следующий, более приятный сон, а как опыта, который делает нашу страну, может быть, главной в ХХ веке. Советский Союз не был империей зла. Он был частью и нашей, и западной истории, в том числе и интеллектуальной, поскольку он порожден был идеей. И повороты советской истории и уж тем более ее конец оказали огромное влияние на интеллектуальную жизнь Запада.
На Западе сейчас не говорят об этом, превратив Россию в новую империю зла. Это обидно. Нас вновь оставили вне мировой истории, хотя мы знаем, что были там. Но я думаю, что одна из причин этого заключается как раз в том, что все эти вопросы не обсуждаются, не рефлексируются внутри самой России. Если говорить честно, никакие вопросы не рефлексируются. И это заставляет меня с большой тревогой смотреть в наше интеллектуальное и прочее будущее.
Александр Архангельский, литературовед, критик
Екатерина Деготь предложила каждому из нас самоопределиться, что же, я готов. Я действительно "правый", "консерватор". Но не "реакционер", поскольку не надеюсь вернуться в давнопрошедшие времена, обратить историю вспять. Больше того: я именно российский "правый". В нашей политике, в нашем обиходе разница между "правым" и "левым" колоссальна, тогда как на Западе различие это имеет скорее технологический, чем идеологический смысл. Не будем забывать, что именно демократ Клинтон впервые решился на ограничение опасных социальных привилегий, которые начали грозить американской экономике, что в со-временном французском политическом раскладе непонятно, кто левее, кто правее в принятии практических решений -- неоголлист Ширак или социалист Жоспен...
А вообще о терминах нужно всегда договариваться заранее: что мы понимаем под "социализмом", что под "интеллигенцией"; еще лучше помнить, когда возник тот или иной термин. Понятие "интеллигенция" в его современном значении вошло в употребление во второй половине ХIХ века; вызрело оно в недрах левого движения, в бакунинском кругу. Что ж удивляться, если в России это не просто тот, кто производит интеллектуальную собственность, не тот, кто, как выразился Алексей Улюкаев, производит интеллектуальные услуги, а тот, кто принадлежит к некоему таинственному полумистическому "ордену", возвышающему, выделяющему его из общего ряда и наделяющему некоей властью над обществом, над умами. Что исчезло, что завершилось к сегодняшнему дню? Судьба образованного сословия или полумистическая функция интеллигенции? В этом, собственно, и состоит вся проблема. И здесь я хотел бы как раз с Улюкаевым не согласиться.
Он говорил о том, что за нагнетаемым интеллигенцией ощущением всеобщей катастрофы, пришедшей на смену социализму, стоят чисто экономические причины. Что панические умонастроения провоцируются той частью интеллигенции, которая не вписалась в рынок. И впрямь, послушаешь иных интеллигентов и поверишь, что современная Россия -- это некое похоронное бюро и мы участвуем в похоронах то ли в качестве похоронщиков, то ли в качестве понятно кого. Но кто, собственно говоря, самым активным образом приводит в действие механизм нагнетания страха и разочарованности? Это люди вполне состоявшиеся, вписавшиеся в новую реальность. Мы же с вами не можем сказать, что нынешний гендиректор НТВ Олег Добродеев -- бедный интеллигент, который не обладает ничем и остался в прошлом? Ничего подобного. Еще меньше похож на страдальца Игорь Малашенко. А ведь именно НТВ, с одной стороны, "накачивает" общество чувством неизбывного страха перед Кремлем, "семьей", всесильным Березовским, а с другой стороны, формирует миф о сладком недавнем прошлом, о мире "песен о главном", о говорухинской России, которую мы потеряли, о старых кагэбэшниках, которые постоянно пасутся в эфире НТВ.
Так что главная причина, мне кажется, не в экономике, а в идеологии, в самосознании. Любой интеллигент, вписавшийся в рынок или оказавшийся на обочине, мечтает о том, чтобы владеть умами, не отвечая за политические последствия своих слов и жестов. Эта ставка на безответственность, этот инфантилизм и есть неизлечимый порок левой мысли. Инфантилизм постсоветской интеллигенции смыкается с левым инфантилизмом -- найдя друг друга, они продолжают свою совместную, довольно неприятную работу.
Случайно ли именно удачливые интеллигенты, занявшие "командные высоты" в прессе и на ТВ, замотали те события, которые на самом деле могли и должны бы нас объединять? Прежде всего, славный 91-й год, великие три дня -- 19 -- 21 августа. Затем не столь славное, но по-своему величественное событие 3 -- 4 октября 93-го года, когда не парламент, извините за выражение, был расстрелян, а был остановлен коммуно-фашистский переворот, о чем мы предпочитаем трусливо молчать. В каком-то смысле нынешнее отношение к 1993 году, в лучшем случае полубрезгливое, даже более характерно.
Вместо того чтобы разделить с властью ответственность за сохранение своей собственной свободы, в большинстве своем интеллигенты повернулись к власти спиной и замкнулись в свой собственный маргинальный круг. Да, пролилась кровь. Но если бы Кремль не ответил на первые выстрелы организаторов восстания, то пролилась бы кровь куда большая. Между прочим, наша с вами кровь.
Отдельная колоссальная и очень больная тема -- это чеченская война 1994 -- 1996 годов. Не будучи ее сторонником по той простой причине, что в тот момент ее нельзя было выиграть, а следовательно, нельзя было начинать, я не могу не вспомнить, как велась информационная кампания, которая подтачивала наше общее отношение к стране, в которой мы родились и живем. Телезрители очень хорошо знали обо всех ужасах, творимых российской армией, но почти ничего не знали о том, что вытворяет чеченская сторона. Создавался сладкий миф о благородных разбойниках, которые борются за свою независимость. Между тем "благородных разбойников" среди сепаратистов раз два и обчелся. Абсолютное большинство -- обычные бандиты. Причем стоило чеченам приняться за похищение журналистов, как информационная политика мгновенно переменилась. Я очень сочувствую Елене Масюк, которую долго продержали в плену, но не хочу при этом забывать, кто именно снимал романтические репортажи о Басаеве, по которому плачет сук с веревкой. Во всяком случае, я сочувствовал ей куда меньше, чем детям, которых похищали эти благородные разбойники.
Так что если в 91-м году вместе с концом Советов исчезла почва для существования советской интеллигенции, то в 93-м кончилась сама интеллигенция. Тот, кто хочет оставаться советским интеллигентом, должен назвать себя маргиналом и отойти в сторону. Тот, кто хочет сотрудничать с современностью, должен переименоваться в интеллектуалы и раз навсегда избавиться от мании социального величия.
Между прочим, излечившемуся от мании величия и мания преследования перестанет грозить.
(окончание следует)