(no subject)
После выхода из карантина вдруг поняла насколько хочу на волю. Куда-нибудь, куда угодно. Я звоню дорогой О., она легка на подъем, с ней хорошо, просто, легко. Ой, -- говорит она, -- я сегодня совсем не могу никуда уйти, никак не могу. Я готовлюсь вздохнуть и отказаться от идеи куда-либо выйти, как вдруг она продолжает -- подожди, -- спешит она так, словно я уже вздохнула, -- приезжай ко мне, если можешь, посидим у меня, поговорим. У меня вино есть, -- она говорит очень быстро, практически без пауз, -- подожди, я посмотрю какое, подожди, не клади трубку. У меня, -- продолжает через мгновение, -- есть розовое, полная бутылка, приезжай скорее. Вот только, -- вдруг смущается и словно оправдывается, -- самая маленькая может проснуться и тогда не даст нам поговорить, еще и кота надо будет запереть, сейчас придумаю куда. Но, -- добавляет так быстро, что я не только не успеваю ответить, я даже думать не успеваю, -- это всё не столь важно, приезжай скорее! Я немедленно вызываю такси и уже десять минут спустя оказываюсь перед желанной дверью. Мы не виделись, кажется, сто лет. Всего-то два, но кажется, что намного больше. У меня тут кот, -- начинает оправдываться она, но замолкает. Огромный полосатый кот трется о мои ноги и урчит. Как это? -- она недоверчиво смотрит то на меня, то на кота, -- как ты это сделала? Что сделала? -- недоумеваю я. Этот кот, зараза, -- сердито, но с любовью, смотрит она на кота, -- ни к кому не идет! Он даже нас кусает, он вообще, -- она широко раскрывает глаза, размахивает руками, -- вообще ни к кому не идет! Я, если честно, -- я набираю полную грудь воздуха и выпаливаю крамольное, -- совершенно не люблю котов. Вот! -- поднимает она указательный перст, -- наверное, именно поэтому!
Мы запираем кота, мы выходим на балкон, устраиваемся на стульях, наливаем вина и начинаем говорить наперебой. Уже поздно, уже темно, жара немного спала и можно даже дышать. Иногда, правда, через раз. Мы говорим и смеемся, смеемся и осторожно глотаем холодное розовое вино. Как давно я так не сидела, какое счастье так сидеть. Мама, -- внезапно в балконной двери появляется взрослая девица. У девицы зеленые пряди, пронзительный взгляд и глаза на пол-лица, словно огромные бездонные блюдца. Мама, -- вежливо повторяет девица, распахивает балконную дверь и протягивает О. маленькую, -- она проснулась, -- оправдывается девица, неловко улыбаясь, -- и потребовала маму, извините. Девица исчезает, маленькая устраивается у О. на коленях -- она напоминает маленького ласкового котенка. Огромные глаза, высокий лоб, девочка с рекламного плаката. Она всё жмется и жмется к О., но нисколько не мешает разговору. Только тихо сидит, словно теперь уже можно тихо, мама здесь, теперь всё хорошо. Я не выдерживаю и подмигиваю, я завожу небольшой разговор, она смотрит недоверчиво, но с интересом, ей не страшно -- ведь главный защитник здесь, рядом. Я собираюсь уходить, мы заходим в дом, я маню маленькую на руки. Она внимательно смотрит и вдруг протягивает руки. Я беру ее на руки, она обнимает мне шею, кладет голову на плечу и вздыхает. Всё, -- восклицает О., -- теперь я точно знаю, что ты волшебница! Она вообще ни к кому не идет, вообще, даже к бабушкам и дедушкам! Это чудо какое-то. Я глажу маленькую по теплым плечам, я шепчу ей в ухо какие-то глупости, она продолжает крепко обнимать меня за шею и что-то тихо лепечет.
*******
В. с женой едут к нам в гости. Мы ждем с нетерпением, их всё нет и нет, когда вдруг звонит телефон и В. почти кричит в трубку: у нас тут такое случилось, такое случилось! В нас въехал мотоциклист, всё нормально, не волнуйся, -- поспешно добавляет он, -- но мы тут стоим на дороге, тут полицейские, а я, -- вздыхает он тяжело, -- не понимаю что они говорят, вообще не понимаю, -- он нервно смеется, я же пытаюсь понять что мне сейчас делать. Он просит меня поговорить с одним из полицейских, но тот отказывается и только повторяет, что очень скоро подъедет русскоязычный следователь, они составят протокол, пока же надо только ждать. Тем временем другой полицейский идет к машине и пытается завести беседу с женой В. У нее деменция, она плохо ориентируется в людях и пространстве, ей тяжело говорить и она не всегда понимает что происходит. Я слышу как требовательно обращается к ней полицейский и быстро говорю В. короткую фразу на иврите: у нее деменция. Скажи ему скорее, -- говорю я быстро, -- скажи ему: у нее деменция. В. плохо говорит на иврите, когда же он нервничает он говорит хуже некуда. Продолжая держать трубку у уха, он бежит к полицейскому и кричит изо всех сил: у меня деменция! у меня деменция! Ты сошел с ума, -- выдыхаю я в телефон, стараясь не рассмеяться, -- ты ему сейчас сообщил, что у тебя деменция! Да ты что, -- оторопело, чеканя слова, говорит он мне, -- ничего себе! Скажи еще раз что сказать! Я послушно повторяю: у нее деменция, но он прерывает: да подожди ты с ней, скажи мне быстро как мне ему сказать, что у меня нет деменции! А то, -- он начинает нервно хохотать, осознав абсурд ситуации, -- я тут стою, после аварии, пусть и небольшой и не по моей вине, но всё же аварии, и говорю, что у меня деменция! Скажи быстро, как сказать, что у меня ее нет! Я медленно повторяю: у меня нет деменции, у меня нет деменции. В. бежит к полицейскому и кричит что есть мочи: моя не деменция, деменция не моя!
*******
Я и О. в очередной раз встречаемся в том же пабе, на том же месте, в тот же час. В этот раз другая девочка, она нас впервые видит, она приветливо улыбается и берет в руки меню, говоря, будто беспечно: идем, я посажу вас за стол, а вы, тем временем, быстро покажете мне свои зеленые пропуска. Я было хочу сказать, что мы тут уже в который раз, что мы собираемся сидеть на открытом воздухе, что ни разу до этого нас не просили ничего предъявлять, я даже начинаю что-то говорить, но О. стремительно достает телефон, находит там свой пропуск, находит письмо от меня с моим пропуском и быстро показывает. Девочка скользит глазами по зеленым квадратам -- всё, спасибо, больше ничего не надо.
Я прихожу туда же через пару дней в другой компании, девочка так же берет меню, так же просит пропуска, но внезапно смотрит на меня, а не сквозь, и добавляет приветливо: тебе не надо ничего показывать, только им, тебя я запомнила. Чувствую себя завсегдатаем.
*******
О. (другая, совсем другая) улетела в Швецию аккурат тогда, когда меня выпустили из карантина. Не волнуйся, заверяла она меня, мы возвращаемся за неделю до вашего отъезда, у нас будет много времени! Швецию, -- добавляла уверенно, -- не внесут ни в какие списки, это точно! Такого просто не может быть, -- продолжала повторять она снова и снова.
За два дня до предполагаемого возвращения, обновили списки стран и Швеция попала в неблагоприятный список. Карантин на неделю всем прилетевшим, гласила сухая надпись, а я смотрела и мучительно считала -- если они прилетают в пятницу, то это значит, что она сможет сделать вторую проверку в четверг. Мы же улетаем в субботу. Если очень повезет, результаты вернутся в пятницу утром и тогда, какое счастье, мы сможем увидеться в пятницу. В пятницу вечером зазвонил телефон. Ужас, -- выдохнула она в трубку, -- это какой-то кошмар! Ну вот как?! Как?! Швецию-то за что?! Она возмущалась и возмущалась, всё кричала, что приедет хоть как, плевать, оставит телефон дома. Я же замечала, что буквально неделю назад увеличили штрафы за такого рода провинности и теперь они настолько несусветные, что ни за что я на такое не соглашусь. Я рассказала о том, как ко мне приезжала полиция, я всё подробно описала. Ну, -- сникла О., -- тогда я немедленно назначу проверку на четверг и буду надеяться на лучшее.
В пятницу утром зазвонил телефон -- пришли мои результаты, -- нетерпеливо сообщила она, -- всё, я свободна, могу приехать когда угодно. Кстати, -- добавила ехидно, -- к нам, представляешь, вчера приезжала полиция, проверяли, что мы сидим дома. А я-то думала, -- вздохнула сердито, -- что это просто тебе не повезло.
В тель-авивском порту хорошо и спокойно. Ветер с моря, соленый воздух, даже жара ощущается иначе, совсем иначе. На стоянке нет мест, мы продолжаем кружить между рядами, но их всё нет и нет. Как ты говорила? -- ехидно замечает О. -- пуассоновский процесс? Если где-то долго стоять, кто-нибудь да уедет? Да, -- киваю я, по-детски радуясь тому, что она помнит эту фразу столько лет спустя. Тогда, -- решительно останавливается она, -- давай прямо здесь встанем и начнем ждать. Я готовлюсь долго ждать, стоянка переполнена, вокруг гуляют люди и никто не собирается никуда уезжать, как вдруг к одной из машин подходит пожилая пара: оба в купальных костюмах, еще влажных, на плечах полотенца, он отряхивает остатки прилипшего песка, он изо всех сил хлопает по шортам-плавкам, словно старается высушить их хлопками. Они всё стоят и стоят, стряхивая с себя песок и воду, как вдруг он выпрямляется, подходит к одной из машин, открывает, садится и заводит. Машина почти бесшумно урчит, я же не думаю ни о чем, кроме как о том, что надо скорее подбежать и стоять там, рядом с этим местом. Стоять и охранять, сообщая, что оно наше, только наше. Я выбегаю и встаю, я усиленно машу руками всем, внезапно возникшим, желающим, я сообщаю, что тут уже занято, даже если кажется, что будто свободно. Мы запираем машину и неспешно идем в сторону многочисленных ресторанов. Сядем туда, где понравится, -- решаем мы.
Мы пьем кофе в симпатичном месте, мы сидим за низким столиком на небольших скамейках, покрытых толстыми мягкими подушками. Воздух соленый и приятный, с моря дует небольшой ветерок и забываешь о том, что невыносимо жарко. Но кофе, тем не менее, заказываешь холодный. Никакой ветер не заставит сейчас пить горячий кофе, это просто невозможно. Не-воз-мож-но. Мы предъявляем наши зеленые пропуска и я постепенно перестаю жалеть о том, что потратила столько денег на проверку -- вот же оно, то самое, никуда без пропуска, никуда. Разве что пить пиво из магазина на берегу. Но нам не хочется на берегу, не хочется из магазина, нам хочется красиво и вальяжно. Будто мы королевы, словно это наш специальный день. Мы медленно допиваем кофе и уходим. Мы поедим в другом месте, решительно смотрим друг на друга, иначе скучно.
Рестораны переполнены. Некоторые выглядят пустыми, но метрдотели разводят руками: все столики заняты, совершенно все, извините. Наконец, мы находим симпатичное место, где нам рады, где есть свободные места. Мы садимся за столик -- море буквально в двух шагах, мы его слышим, мы им дышим, мы смотрим и смотрим, вот оно, прямо здесь.
Мы заказываем вино и рассуждаем что взять поесть, когда я вдруг понимаю, что завтра улетаю. Уже завтра. А это значит, что я буду заказывать только то, что есть исключительно здесь и нигде больше. То, которое даже если и есть вне Израиля, оно совсем не такое, как надо. Я долго изучаю меню, всё думаю и думаю, когда вдруг натыкаюсь на строчку и понимаю, что можно перестать думать, перестать выбирать, вот оно, больше ничего не надо: целый баклажан, приготовленный на открытом огне (чуть горчащий, пахнущий дымом), подающийся на подушке из тхины, приготовленной прямо здесь, прямо сейчас. Я читаю и понимаю, что больше мечтать не о чем, как же я не понимала до сих пор, что именно этого мне хочется больше всего.
Мне приносят расплющенный баклажан -- он разлаписто лежит на огромной тарелке, под ним виднеется тахинный узор, но мне мало, очень мало, потому я прошу принести еще тахины, много тахины. И, добавляю быстро, много острых перцев. Официант понимающе улыбается, исчезает и появляется через некоторое время с большой плошкой тахины. Густая, остро-горько-терпкая смесь, щедро приправленная ароматной зеленью и чесноком. Ложка почти стоит по стойке смирно. Я поливаю баклажан тахиной, отрезаю небольшой кусок и несколько секунд почти не дышу. Вот оно -- гастрономическое счастье. Я осторожно пью богатое красное сухое, я вдыхаю морской воздух, я говорю, говорю и никак не могу наговориться.
*******
За несколько дней до отъезда я начинаю искать где бы нам сделать проверки на коронавирус, да так, чтобы не разориться. Бесплатные проверки из поликлиники не принимаются, хочешь летать -- плати. Я просматриваю тарифы частных лабораторий и всякий раз на секунду задерживаю дыхание. Если на одного -- то еще ничего, но нас пятеро. И никаких скидок на возраст. Сертификаты требуют у всех. Я вздыхаю и продолжаю искать, как вдруг натыкаюсь на статью в одной из газет, в которой подробно освещается где и за сколько можно сделать эти проверки. О, чудо, оказывается, прямо в аэропорту есть пункт, в котором можно сделать проверки. Результаты их, так называемых, медленных проверок, значительно быстрее, нежели результаты быстрых в любом из виденных мною ранее мест. И стоят они буквально копейки. Счастью моему нет предела. Я заказываю нам очередь и немедленно начинаю искать где можно заказать проверки, которые нам пришлют на дом по приезде. Нам повезло -- Израиль в зеленом списке и потому нам нужна только одна проверка -- ее нужно сделать не позже второго дня после возвращения. Я просматриваю цены, просматриваю сайты, закрываю один за другим -- как их не закрыть, когда там одна проверка стоит в полтора раза дороже наших пятерых, вместе взятых, которые я сейчас так удачно заказала. Правда, в Англии есть скидки на возраст и потому дитя и девица освобождены. Через три часа поисков я нашла самое дешевое место -- там одна проверка стоила ровно столько, сколько я заплатила только что за нас пятерых. Цена та же, нервно смеюсь я про себя, просто валюта другая.
*******
Лондон встречает вечерней прохладой. После невыносимой жары я стою у дверей аэропорта, наслаждаюсь и только с удивлением смотрю на людей в куртках. Как хорошо, как прохладно. Не холодно, нет, но свежо и приятно.
У меня через пару дней экзамен про жизнь в Англии, мне надо готовиться. Мы возвращаемся, заканчиваем дела и я сажусь готовиться к экзамену.
Я читаю вопросы, читаю ответы и всякий раз удивляюсь новому, всякий раз мне кажется, что меня больше ничем не удивить. Но я дохожу до очередного вопроса, смотрю на ответ и понимаю, что теперь моя жизнь никогда не будет прежней, теперь я знаю такое, такое.
Сначала мне рассказывают о том, что каждый человек, имеющий счастье смотреть телевизионные программы, будь то по телевизору или по телефону, обязан купить на это лицензию. Хорошо, соглашаюсь я с положением вещей, так как почти сразу после этого мне сообщают, что все деньги, полученные от граждан, идут на поддержку БиБиСи. Вот и прекрасно, думаю я, кто-то же должен платить им за работу. Более того, продолжают заваливать меня информацией, всем гражданам свыше семидесяти пяти лет, не надо покупать никакую лицензию, им -- бесплатно. Какие молодцы, совершенно серьезно думаю я. Но, вдруг говорят мне, и это еще не всё! Есть одна, ровно одна категория граждан, которым, вне зависимости от возраста, полагается пятидесяти процентная скидка на лицензию. Передо мной четыре варианта ответа, я мучительно думаю кто эти самые граждане и никак не могу понять каков правильный ответ. Все варианты выглядят несколько удивительными. Я отвечаю наобум -- только для того, чтобы увидеть правильный ответ. И я его вижу -- эта самая щедрая скидка полагается полностью слепым.
Моя жизнь никогда не будет прежней.
*******
Я еду в метро и смотрю на людей. Метро уже не пустое, всё будто как всегда.
Напротив меня стоит юноша, лет восемнадцати. У него такой маленький размер ноги, что мне кажется, что у нас почти один и тот же размер. Высокий юноша, едва начавший бриться, я всё смотрю на его обувь и постепенно поднимаю взгляд. На его руке огромные, словно башенные, часы. Баланс, думаю я.
Неподалеку сидит молодая женщина. На ней глухое черное платье под горло, поверх которого черная накидка. На ногах ее глухие черные колготки, плавно переходящие в черные лакированные туфли. На голове ее строго стянутый кокон, на сиденье подле стоит темно-коричневая легко узнаваемая сумка. На руках ее маникюр --- длинные ногти, плотно покрытые лаком цвета яркой морской волны. Баланс, думаю я.
Рядом с ней стоит, прислонившись к дверям, молодой человек лет тридцати. У него короткая, почти под ноль, стрижка, у него бицепсы -- они рвутся наружу из-под тонкой футболки и грозятся порвать стискивающие их рукава. У него татуировки от пальцев до самой шеи. На нем серая футболка с черной надписью чемпион, на нем черные кроссовки и черные штаны из непромокаемой, хрустящей на вид, ткани. На штанах, прямо посреди бедер, глубокие карманы, кокетливо обрамленные ярко-розовыми молниями. Баланс, думаю я.
Мы запираем кота, мы выходим на балкон, устраиваемся на стульях, наливаем вина и начинаем говорить наперебой. Уже поздно, уже темно, жара немного спала и можно даже дышать. Иногда, правда, через раз. Мы говорим и смеемся, смеемся и осторожно глотаем холодное розовое вино. Как давно я так не сидела, какое счастье так сидеть. Мама, -- внезапно в балконной двери появляется взрослая девица. У девицы зеленые пряди, пронзительный взгляд и глаза на пол-лица, словно огромные бездонные блюдца. Мама, -- вежливо повторяет девица, распахивает балконную дверь и протягивает О. маленькую, -- она проснулась, -- оправдывается девица, неловко улыбаясь, -- и потребовала маму, извините. Девица исчезает, маленькая устраивается у О. на коленях -- она напоминает маленького ласкового котенка. Огромные глаза, высокий лоб, девочка с рекламного плаката. Она всё жмется и жмется к О., но нисколько не мешает разговору. Только тихо сидит, словно теперь уже можно тихо, мама здесь, теперь всё хорошо. Я не выдерживаю и подмигиваю, я завожу небольшой разговор, она смотрит недоверчиво, но с интересом, ей не страшно -- ведь главный защитник здесь, рядом. Я собираюсь уходить, мы заходим в дом, я маню маленькую на руки. Она внимательно смотрит и вдруг протягивает руки. Я беру ее на руки, она обнимает мне шею, кладет голову на плечу и вздыхает. Всё, -- восклицает О., -- теперь я точно знаю, что ты волшебница! Она вообще ни к кому не идет, вообще, даже к бабушкам и дедушкам! Это чудо какое-то. Я глажу маленькую по теплым плечам, я шепчу ей в ухо какие-то глупости, она продолжает крепко обнимать меня за шею и что-то тихо лепечет.
*******
В. с женой едут к нам в гости. Мы ждем с нетерпением, их всё нет и нет, когда вдруг звонит телефон и В. почти кричит в трубку: у нас тут такое случилось, такое случилось! В нас въехал мотоциклист, всё нормально, не волнуйся, -- поспешно добавляет он, -- но мы тут стоим на дороге, тут полицейские, а я, -- вздыхает он тяжело, -- не понимаю что они говорят, вообще не понимаю, -- он нервно смеется, я же пытаюсь понять что мне сейчас делать. Он просит меня поговорить с одним из полицейских, но тот отказывается и только повторяет, что очень скоро подъедет русскоязычный следователь, они составят протокол, пока же надо только ждать. Тем временем другой полицейский идет к машине и пытается завести беседу с женой В. У нее деменция, она плохо ориентируется в людях и пространстве, ей тяжело говорить и она не всегда понимает что происходит. Я слышу как требовательно обращается к ней полицейский и быстро говорю В. короткую фразу на иврите: у нее деменция. Скажи ему скорее, -- говорю я быстро, -- скажи ему: у нее деменция. В. плохо говорит на иврите, когда же он нервничает он говорит хуже некуда. Продолжая держать трубку у уха, он бежит к полицейскому и кричит изо всех сил: у меня деменция! у меня деменция! Ты сошел с ума, -- выдыхаю я в телефон, стараясь не рассмеяться, -- ты ему сейчас сообщил, что у тебя деменция! Да ты что, -- оторопело, чеканя слова, говорит он мне, -- ничего себе! Скажи еще раз что сказать! Я послушно повторяю: у нее деменция, но он прерывает: да подожди ты с ней, скажи мне быстро как мне ему сказать, что у меня нет деменции! А то, -- он начинает нервно хохотать, осознав абсурд ситуации, -- я тут стою, после аварии, пусть и небольшой и не по моей вине, но всё же аварии, и говорю, что у меня деменция! Скажи быстро, как сказать, что у меня ее нет! Я медленно повторяю: у меня нет деменции, у меня нет деменции. В. бежит к полицейскому и кричит что есть мочи: моя не деменция, деменция не моя!
*******
Я и О. в очередной раз встречаемся в том же пабе, на том же месте, в тот же час. В этот раз другая девочка, она нас впервые видит, она приветливо улыбается и берет в руки меню, говоря, будто беспечно: идем, я посажу вас за стол, а вы, тем временем, быстро покажете мне свои зеленые пропуска. Я было хочу сказать, что мы тут уже в который раз, что мы собираемся сидеть на открытом воздухе, что ни разу до этого нас не просили ничего предъявлять, я даже начинаю что-то говорить, но О. стремительно достает телефон, находит там свой пропуск, находит письмо от меня с моим пропуском и быстро показывает. Девочка скользит глазами по зеленым квадратам -- всё, спасибо, больше ничего не надо.
Я прихожу туда же через пару дней в другой компании, девочка так же берет меню, так же просит пропуска, но внезапно смотрит на меня, а не сквозь, и добавляет приветливо: тебе не надо ничего показывать, только им, тебя я запомнила. Чувствую себя завсегдатаем.
*******
О. (другая, совсем другая) улетела в Швецию аккурат тогда, когда меня выпустили из карантина. Не волнуйся, заверяла она меня, мы возвращаемся за неделю до вашего отъезда, у нас будет много времени! Швецию, -- добавляла уверенно, -- не внесут ни в какие списки, это точно! Такого просто не может быть, -- продолжала повторять она снова и снова.
За два дня до предполагаемого возвращения, обновили списки стран и Швеция попала в неблагоприятный список. Карантин на неделю всем прилетевшим, гласила сухая надпись, а я смотрела и мучительно считала -- если они прилетают в пятницу, то это значит, что она сможет сделать вторую проверку в четверг. Мы же улетаем в субботу. Если очень повезет, результаты вернутся в пятницу утром и тогда, какое счастье, мы сможем увидеться в пятницу. В пятницу вечером зазвонил телефон. Ужас, -- выдохнула она в трубку, -- это какой-то кошмар! Ну вот как?! Как?! Швецию-то за что?! Она возмущалась и возмущалась, всё кричала, что приедет хоть как, плевать, оставит телефон дома. Я же замечала, что буквально неделю назад увеличили штрафы за такого рода провинности и теперь они настолько несусветные, что ни за что я на такое не соглашусь. Я рассказала о том, как ко мне приезжала полиция, я всё подробно описала. Ну, -- сникла О., -- тогда я немедленно назначу проверку на четверг и буду надеяться на лучшее.
В пятницу утром зазвонил телефон -- пришли мои результаты, -- нетерпеливо сообщила она, -- всё, я свободна, могу приехать когда угодно. Кстати, -- добавила ехидно, -- к нам, представляешь, вчера приезжала полиция, проверяли, что мы сидим дома. А я-то думала, -- вздохнула сердито, -- что это просто тебе не повезло.
В тель-авивском порту хорошо и спокойно. Ветер с моря, соленый воздух, даже жара ощущается иначе, совсем иначе. На стоянке нет мест, мы продолжаем кружить между рядами, но их всё нет и нет. Как ты говорила? -- ехидно замечает О. -- пуассоновский процесс? Если где-то долго стоять, кто-нибудь да уедет? Да, -- киваю я, по-детски радуясь тому, что она помнит эту фразу столько лет спустя. Тогда, -- решительно останавливается она, -- давай прямо здесь встанем и начнем ждать. Я готовлюсь долго ждать, стоянка переполнена, вокруг гуляют люди и никто не собирается никуда уезжать, как вдруг к одной из машин подходит пожилая пара: оба в купальных костюмах, еще влажных, на плечах полотенца, он отряхивает остатки прилипшего песка, он изо всех сил хлопает по шортам-плавкам, словно старается высушить их хлопками. Они всё стоят и стоят, стряхивая с себя песок и воду, как вдруг он выпрямляется, подходит к одной из машин, открывает, садится и заводит. Машина почти бесшумно урчит, я же не думаю ни о чем, кроме как о том, что надо скорее подбежать и стоять там, рядом с этим местом. Стоять и охранять, сообщая, что оно наше, только наше. Я выбегаю и встаю, я усиленно машу руками всем, внезапно возникшим, желающим, я сообщаю, что тут уже занято, даже если кажется, что будто свободно. Мы запираем машину и неспешно идем в сторону многочисленных ресторанов. Сядем туда, где понравится, -- решаем мы.
Мы пьем кофе в симпатичном месте, мы сидим за низким столиком на небольших скамейках, покрытых толстыми мягкими подушками. Воздух соленый и приятный, с моря дует небольшой ветерок и забываешь о том, что невыносимо жарко. Но кофе, тем не менее, заказываешь холодный. Никакой ветер не заставит сейчас пить горячий кофе, это просто невозможно. Не-воз-мож-но. Мы предъявляем наши зеленые пропуска и я постепенно перестаю жалеть о том, что потратила столько денег на проверку -- вот же оно, то самое, никуда без пропуска, никуда. Разве что пить пиво из магазина на берегу. Но нам не хочется на берегу, не хочется из магазина, нам хочется красиво и вальяжно. Будто мы королевы, словно это наш специальный день. Мы медленно допиваем кофе и уходим. Мы поедим в другом месте, решительно смотрим друг на друга, иначе скучно.
Рестораны переполнены. Некоторые выглядят пустыми, но метрдотели разводят руками: все столики заняты, совершенно все, извините. Наконец, мы находим симпатичное место, где нам рады, где есть свободные места. Мы садимся за столик -- море буквально в двух шагах, мы его слышим, мы им дышим, мы смотрим и смотрим, вот оно, прямо здесь.
Мы заказываем вино и рассуждаем что взять поесть, когда я вдруг понимаю, что завтра улетаю. Уже завтра. А это значит, что я буду заказывать только то, что есть исключительно здесь и нигде больше. То, которое даже если и есть вне Израиля, оно совсем не такое, как надо. Я долго изучаю меню, всё думаю и думаю, когда вдруг натыкаюсь на строчку и понимаю, что можно перестать думать, перестать выбирать, вот оно, больше ничего не надо: целый баклажан, приготовленный на открытом огне (чуть горчащий, пахнущий дымом), подающийся на подушке из тхины, приготовленной прямо здесь, прямо сейчас. Я читаю и понимаю, что больше мечтать не о чем, как же я не понимала до сих пор, что именно этого мне хочется больше всего.
Мне приносят расплющенный баклажан -- он разлаписто лежит на огромной тарелке, под ним виднеется тахинный узор, но мне мало, очень мало, потому я прошу принести еще тахины, много тахины. И, добавляю быстро, много острых перцев. Официант понимающе улыбается, исчезает и появляется через некоторое время с большой плошкой тахины. Густая, остро-горько-терпкая смесь, щедро приправленная ароматной зеленью и чесноком. Ложка почти стоит по стойке смирно. Я поливаю баклажан тахиной, отрезаю небольшой кусок и несколько секунд почти не дышу. Вот оно -- гастрономическое счастье. Я осторожно пью богатое красное сухое, я вдыхаю морской воздух, я говорю, говорю и никак не могу наговориться.
*******
За несколько дней до отъезда я начинаю искать где бы нам сделать проверки на коронавирус, да так, чтобы не разориться. Бесплатные проверки из поликлиники не принимаются, хочешь летать -- плати. Я просматриваю тарифы частных лабораторий и всякий раз на секунду задерживаю дыхание. Если на одного -- то еще ничего, но нас пятеро. И никаких скидок на возраст. Сертификаты требуют у всех. Я вздыхаю и продолжаю искать, как вдруг натыкаюсь на статью в одной из газет, в которой подробно освещается где и за сколько можно сделать эти проверки. О, чудо, оказывается, прямо в аэропорту есть пункт, в котором можно сделать проверки. Результаты их, так называемых, медленных проверок, значительно быстрее, нежели результаты быстрых в любом из виденных мною ранее мест. И стоят они буквально копейки. Счастью моему нет предела. Я заказываю нам очередь и немедленно начинаю искать где можно заказать проверки, которые нам пришлют на дом по приезде. Нам повезло -- Израиль в зеленом списке и потому нам нужна только одна проверка -- ее нужно сделать не позже второго дня после возвращения. Я просматриваю цены, просматриваю сайты, закрываю один за другим -- как их не закрыть, когда там одна проверка стоит в полтора раза дороже наших пятерых, вместе взятых, которые я сейчас так удачно заказала. Правда, в Англии есть скидки на возраст и потому дитя и девица освобождены. Через три часа поисков я нашла самое дешевое место -- там одна проверка стоила ровно столько, сколько я заплатила только что за нас пятерых. Цена та же, нервно смеюсь я про себя, просто валюта другая.
*******
Лондон встречает вечерней прохладой. После невыносимой жары я стою у дверей аэропорта, наслаждаюсь и только с удивлением смотрю на людей в куртках. Как хорошо, как прохладно. Не холодно, нет, но свежо и приятно.
У меня через пару дней экзамен про жизнь в Англии, мне надо готовиться. Мы возвращаемся, заканчиваем дела и я сажусь готовиться к экзамену.
Я читаю вопросы, читаю ответы и всякий раз удивляюсь новому, всякий раз мне кажется, что меня больше ничем не удивить. Но я дохожу до очередного вопроса, смотрю на ответ и понимаю, что теперь моя жизнь никогда не будет прежней, теперь я знаю такое, такое.
Сначала мне рассказывают о том, что каждый человек, имеющий счастье смотреть телевизионные программы, будь то по телевизору или по телефону, обязан купить на это лицензию. Хорошо, соглашаюсь я с положением вещей, так как почти сразу после этого мне сообщают, что все деньги, полученные от граждан, идут на поддержку БиБиСи. Вот и прекрасно, думаю я, кто-то же должен платить им за работу. Более того, продолжают заваливать меня информацией, всем гражданам свыше семидесяти пяти лет, не надо покупать никакую лицензию, им -- бесплатно. Какие молодцы, совершенно серьезно думаю я. Но, вдруг говорят мне, и это еще не всё! Есть одна, ровно одна категория граждан, которым, вне зависимости от возраста, полагается пятидесяти процентная скидка на лицензию. Передо мной четыре варианта ответа, я мучительно думаю кто эти самые граждане и никак не могу понять каков правильный ответ. Все варианты выглядят несколько удивительными. Я отвечаю наобум -- только для того, чтобы увидеть правильный ответ. И я его вижу -- эта самая щедрая скидка полагается полностью слепым.
Моя жизнь никогда не будет прежней.
*******
Я еду в метро и смотрю на людей. Метро уже не пустое, всё будто как всегда.
Напротив меня стоит юноша, лет восемнадцати. У него такой маленький размер ноги, что мне кажется, что у нас почти один и тот же размер. Высокий юноша, едва начавший бриться, я всё смотрю на его обувь и постепенно поднимаю взгляд. На его руке огромные, словно башенные, часы. Баланс, думаю я.
Неподалеку сидит молодая женщина. На ней глухое черное платье под горло, поверх которого черная накидка. На ногах ее глухие черные колготки, плавно переходящие в черные лакированные туфли. На голове ее строго стянутый кокон, на сиденье подле стоит темно-коричневая легко узнаваемая сумка. На руках ее маникюр --- длинные ногти, плотно покрытые лаком цвета яркой морской волны. Баланс, думаю я.
Рядом с ней стоит, прислонившись к дверям, молодой человек лет тридцати. У него короткая, почти под ноль, стрижка, у него бицепсы -- они рвутся наружу из-под тонкой футболки и грозятся порвать стискивающие их рукава. У него татуировки от пальцев до самой шеи. На нем серая футболка с черной надписью чемпион, на нем черные кроссовки и черные штаны из непромокаемой, хрустящей на вид, ткани. На штанах, прямо посреди бедер, глубокие карманы, кокетливо обрамленные ярко-розовыми молниями. Баланс, думаю я.