Об овце
Найти свои старые записи. Надеть давно сшитое, давно забытое платье. Как странно читать о том, что казалось несбыточным, но вскоре сбылось.
Порой я создаю видимость беспрерывной работы. Хотя деятельность, которая остается невидимой и от этого не наблюдаемой глазом, я ставлю выше других.
Я могу наклеивать прокладки на детали для платьев и брюк, прикладывать их половинки к запястьям и бедрам, но в голове в это время должен не затихать водопад. Без смены тональности, потому что там мои куклы и женщины, которые живут во мне и к которым я без конца приближаюсь. Кажется, в водопаде все происходит само по себе. Но он захватывает меня, вместе с листочками, карманами, патами, и уносит с собой. Одна из моих кукол живет на овце, что пасется возле Чиминны. А когда-то она жила совсем в другом месте.
Я жила на собаке, лохматой и толстой. Целыми днями она только и делала, что ела. Или обливалась слюной. Она чавкала, присвистывала, хлюпала, заглушая любые шумы по соседству. Шерсть ее была редкой, но длинной и с легкостью спутывалась, напоминая о джунглях, которые я видела на картинках. В воображении я, проскакав по саванне в гриве льва, падала в чащу зарослей, раскинув в стороны лапы, и паутины подбрасывали меня, точно батуты, или я попадала на мембрану из козьей кожи, и подпрыгивала на ней с каждым ударом бьющегося сердца. Пахли мы вместе с собакой псиной.
Однажды я увидала маленькую овцу. Она спешила на водопой, и ветер теребил ее белоснежную шерсть, как заросли ковыля. Запах сдавил мое сердце и заставил прикрыть глаза. Я представила, как в блеске слепящего солнца эта шерсть колышется возле меня, как водопад. Искушение было так велико, что превзошло силу привычки, в которой я нежилась всю жизнь. Я перепрыгнула на овцу и продолжила путь на ней. Не открывая глаз, я упивалась новым запахом и касанием шелка.
Когда я поняла, что передвигаться в этой шерсти непросто, а она была густой и упругой, я научилась перемещаться по ней, цепляясь за кончики и перекатываясь, точно по облакам. После небольших экзерсисов я приобрела сноровку и теперь ныряла внутрь, устраивая водопад из каскадов волос. Когда я желала наконец подкрепиться, я скатывалась к верхней губе, кожа на которой была мягче и тоньше. Или устраивалась в ушах. Овца трясла головой, но лишь обдавала меня слюной и прохладой.
Я ощущала себя новой и такой же немыслимо благородной, как моя овца. Я научилась причесывать ей шерсть и даже насвистывать для нее по ночам. Я помогала ей находить дорогу, покусывая небольно, если она застревала надолго в ненадлежащем месте, я предупреждала ее об опасности, я заставляла ее бегать, чтобы она всегда была ослепительной и молодой, я загоняла ее в водопад, и шерсть ее была совершенным шелком.
Овца привыкла ко мне, как и я. И сотни других собак и овец, что проходили мимо, никогда больше не волновали меня. Мне нужна была лишь одна, которая знала меня как облупленную, которая гнала меня вон, но ни за что не решилась бы теперь со мною расстаться.
Я пахну теперь, как она, и, сидя на ней, я вижу все новые ландшафты, церкви, фонтаны и старые камни. Солнце припечатывает к ним мои тени. Мой голос разгоняется по узеньким улицам. И вместе с ним я заполоняю собой новый для меня мир. Я покрываюсь его пылью. Я становлюсь его частью. Я удивляюсь ему. Я говорю на его языке. Я люблю его кожу и запах. Я кладезь для его радостей и забот. Мы две корзины, которые перекладывают содержимое из одной в другую.
