Ох, нелегкая это работа...
Троцкий очень не любил Чуковского. Настолько, что в 1914 г. посвятил ему специальную статью "Чуковский". Видимо, столь сильные чувства в нем вызывала подчеркнутая аполитичность и профессионализм Чуковского: он видел в нем литературного критика западного типа и и считал это предательством социально-ориентированной интеллигенции.
В октябре 1922 г. Троцкий публикует в "Правде" статью "Мужиковствующие", в которой Чуковскому посвящен целый абзац:
Не так давно Чуковский поощрял Алексея Толстого к примирению -- не то с революционной Россией, не то с Россией, несмотря на революцию. И главный довод у Чуковского был тот, что Россия все та же и что русский мужик ни икон своих, ни тараканов ни за какие исторические коврижки не отдаст. Чуковскому чудится за этой фразой, очевидно, какой-то большущий размах национального духа и свидетельство неискоренимости его... Опыт семинарского отца-эконома, выдававшего таракана в хлебе за изюмину, распространяется Чуковским на всю русскую культуру. Таракан, как "изюмина" национального духа! Какая это в действительности поганенькая национальная приниженность и какое презрение к живому народу! Добро бы сам Чуковский верил в иконы. Но нет, ибо не брал бы их, если б верил, за одну скобку с тараканами, хотя в деревенской избе таракан и впрямь охотно прячется за иконой. Но так как корнями своими Чуковский все же целиком в прошлом; а это прошлое, в свою очередь, держалось на мохом и суеверием обросшем мужике, то Чуковский и ставит между собой и революцией старого заиконного национального таракана в качестве примиряющего начала. Стыд и срам! Срам и стыд! Учились по книжкам (на шее у того же мужика), упражнялись в журналах, переживали разные "эпохи", создавали "направления", а когда всерьез пришла революция, то убежище для национального духа открыли в самом темном тараканьем углу мужицкой избы.
Обратим внимание на дважды повторенные слова "Стыд и срам". В том же 1922 г. они дважды будут повторены в детских стихах Чуковского (опубликованы в декабре 1922 г).
Надо, надо умываться
По утрам и вечерам,
А нечистым
Трубочистам -
Стыд и срам!
Стыд и срам!
---
И вскричал Гиппопотам:
"Что за стыд, что за срам!
Эй, быки и носороги,
Выходите из берлоги
И врага
На рога
Поднимите-ка!"
Обратим внимание, что в "Тараканище" Гиппопотам - оратор, руководитель армии, призывающий сражаться с тараканом. (Только позднейшая аберрация позволяет увидеть в стихотворении 1922 г. аллюзию на Сталина).
Троцкий упоминает Чуковского в еще одной статье "А. Блок". Тут уж он посвящает ему целых три абзаца.
Среди того, что написано о Блоке и о "Двенадцати", едва ли не самым несносным являются писания г-на Чуковского. Его книжка о Блоке не хуже других его книг: внешняя живость при неспособности привести хоть в какой-нибудь порядок свои мысли, клочкообразность изложения, какая-то куплетистость провинциальной газеты и в то же время тощее педантство, схематизация, построенная на внешних антитезах. {Чуковский К. Книга об Александре Блоке.} И всегда Чуковский открывает то, чего не заметил никто. В "Двенадцати" кто-то увидел поэму революции, той, которая произошла в Октябре? Ни боже мой. Чуковский сейчас все это разъяснит и тем самым окончательно примирит Блока с "общественным мнением". В "Двенадцати" прославлена не революция, а Россия, несмотря на революцию: "Тут упрямый национализм, который, не смущаясь ничем, хочет видеть святость даже в мерзости, если эта мерзость -- Россия". Стало быть, Блок приемлет Россию, несмотря на революцию или, чтобы быть еще точнее, несмотря на мерзость революции? Выходит, что так. Это во всяком случае определенно. Однако тут же оказывается, что Блок всегда (!) был певцом революции, "но не той революции, которая происходит теперь, а другой, национальной, русской...". Из огня да в полымя. Итак, Блок не Россию воспел в "Двенадцати", несмотря на революцию, а именно революцию, -- но не ту, которая произошла, а иную, адрес которой доподлинно известен Чуковскому. Так у талантливого малого и сказано: "Революция, которую он пел, была не та революция, которая совершалась вокруг, а другая, подлинная, огненная". Но ведь пел-то он мерзость, как мы только что слышали, а вовсе не огневкость, и эту мерзость он пел потому, что она русская, а не потому, что она революционная. Теперь же мы узнаем, что он вовсе не с мерзостью подлинной революции примирился -- только потому, что она русская, а восторженно пел революцию, по другую, подлинную и огненную, -- только потому, что она направлена против существующей мерзости.
Ванька убивает Катьку из винтовки, которая ему дана его классом для защиты революции. Мы говорим: это попутно революции, но это не революция. Блок смыслом своей поэмы говорит: приемлю и это, ибо и здесь слышу динамику событий, музыку бури. Приходит истолкователь Чуковский и разъясняет: убийство Катьки Ванькой есть мерзость революции. Блок принимает Россию и с этой мерзостью потому, что это Россия. Но в то же время, воспевая убийство Катьки Ванькой и разгром етажей, Блок поет революцию, но не эту мерзостную, нынешнюю, действительную, русскую, а другую, подлинную, огненную. Адрес этой подлинной и огненной революции Чуковский нам сообщит как скоро, так сейчас...
Но если для Блока революцией является сама Россия, как она есть, то что означает "вития", который считает революцию предательством, что означает поп, идущий в сторонке, что означает "старый мир, как пес паршивый"? Что означают Деникин, Милюков, Чернов, эмиграция? Россия раскололась надвое -- в этом и состоит революция. Блок одну половину назвал паршивым псом, а другую благословил теми благословениями, какие имелись в его распоряжении: стихом и Христом. А Чуковский все это объявляет простым недоразуменьицем. Этакое шарлатанство слов, этакая непристойная неопрятность мысли, этакая душевная опустошенность, болтология, дешевая, дрянная, постыдная!
Похоже, Чуковский испугался. Вряд ли репрессий, но того, что не будут печатать. Во всяком случае, он пишет близкому к Троцкому В. Полонскому:
Только что прочитал, как меня ругает Троцкий. Это меня огорчило, потому что в его статьях много верного, меткого, сказанного раз навсегда. К сожалению, он почти прав, когда бранит мою “Книгу о Блоке”. Это книга вымученная, без центра, Бог с ней, я ее не люблю. Но он неправ, когда пишет, что все мои книги такие. Неужели “Поэт и Палач”, “Оскар Уайльд”, “Уо<л>т Уитмэн”, “Некрасов как художник”, “Футуристы” - и другие вещи, изданные мною в этом году, - куплетны, педантичны, бессвязны? Льщу себя надеждой, что это не так. Это, может быть, тусклые книги, но недостатков “Книги о Блоке” в них нет. Троцкий думает, будто я знаю адрес какой-то другой революции. Нет, адреса другой революции я не знаю и знать не желаю, я люблю эту Революцию и принимаю ее всю - с ее вшами, отчаяниями, героями, слезами и злобами. В ней очищение и спасение России, ею начинается обновление мира. Но дело не во мне, а в Блоке. Блок измыслил себе какую-то другую революцию - тоже некую Прекрасную Даму - и молился только той - выдуманной. Подлинную же считал как бы пасквилем, и тысячу раз говорил об этом и писал. Ему казалось, что он знает адрес другой революции, - ему, а не мне, я и писал о нем. И писал правду. Правда эта откроется, когда будут напечатаны письма и дневники Ал. Блока, и затушевывать ее незачем. Почему Тр<оцкий> навязал мне чужие мысли, не знаю.
Нападки Троцкого на Чуковского упомянуты в стихотворении Маршака (не раньше лета 1923 г., когда был учрежден Наркомат почты и телеграфа):
Забыв про сухую политику,
Про школьно-бюджетный вопрос,
Берется за драму и критику
Порхающий Наркомпрос.
Расправившись с бело-зелёными,
Прогнав и забрав их в плен, -
Критическими фельетонами
Занялся Наркомвоен.
Палит из Кремля Московского
На тысячи вёрст кругом.
Недавно Корнея Чуковского
Убило одним ядром.
Болота и степи бесплодные
Возделав, как некий Эдем, -
Рецензиям время свободное
Теперь отдает Наркомзем.
И только молчит таинственно
Один Совнаркомский портфель.
И этот портфель единственный -
Почтенный Наркомпочтель.
В свободное от работы время Троцкий любил ходить на охоту. И вот, осенью 1923 г. на охоте он провалился в болото и чуть не утонул. Выбрался, но сильно промерз и схватил хроническое воспаление легких - совсем не шутка в эпоху до антибиотиков. В январе 1924 г., за 3 дня до смерти Ленина, Троцкий уехал на несколько месяцев лечиться в Сухуми. А вернувшись, с трудом узнал столицу, из которой уехал - за время его отсутствия равновесие сил коренным образом изменилось. Шутки по поводу провалившегося в болото "хронически воспаленного Троцкого" превратились в норму.
И вот в 1926 г. Чуковский публикует "Телефон":
- Кто говорит?
- Носорог.
- Что такое?
- Беда! Беда!
Бегите скорее сюда!
- В чем дело?
- Спасите!
- Кого?
- Бегемота!
Наш бегемот провалился в болото...
- Провалился в болото?
- Да!
И ни туда, ни сюда!
О, если вы не придете -
Он утонет, утонет в болоте,
Умрет, пропадет
Бегемот!!!
- Ладно! Бегу! Бегу!
Если могу, помогу!
Ох, нелегкая это работа -
Из болота тащить бегемота!
Троцкий Чуковскому больше не страшен, теперь его главная супостатка - Крупская.
В октябре 1922 г. Троцкий публикует в "Правде" статью "Мужиковствующие", в которой Чуковскому посвящен целый абзац:
Не так давно Чуковский поощрял Алексея Толстого к примирению -- не то с революционной Россией, не то с Россией, несмотря на революцию. И главный довод у Чуковского был тот, что Россия все та же и что русский мужик ни икон своих, ни тараканов ни за какие исторические коврижки не отдаст. Чуковскому чудится за этой фразой, очевидно, какой-то большущий размах национального духа и свидетельство неискоренимости его... Опыт семинарского отца-эконома, выдававшего таракана в хлебе за изюмину, распространяется Чуковским на всю русскую культуру. Таракан, как "изюмина" национального духа! Какая это в действительности поганенькая национальная приниженность и какое презрение к живому народу! Добро бы сам Чуковский верил в иконы. Но нет, ибо не брал бы их, если б верил, за одну скобку с тараканами, хотя в деревенской избе таракан и впрямь охотно прячется за иконой. Но так как корнями своими Чуковский все же целиком в прошлом; а это прошлое, в свою очередь, держалось на мохом и суеверием обросшем мужике, то Чуковский и ставит между собой и революцией старого заиконного национального таракана в качестве примиряющего начала. Стыд и срам! Срам и стыд! Учились по книжкам (на шее у того же мужика), упражнялись в журналах, переживали разные "эпохи", создавали "направления", а когда всерьез пришла революция, то убежище для национального духа открыли в самом темном тараканьем углу мужицкой избы.
Обратим внимание на дважды повторенные слова "Стыд и срам". В том же 1922 г. они дважды будут повторены в детских стихах Чуковского (опубликованы в декабре 1922 г).
Надо, надо умываться
По утрам и вечерам,
А нечистым
Трубочистам -
Стыд и срам!
Стыд и срам!
---
И вскричал Гиппопотам:
"Что за стыд, что за срам!
Эй, быки и носороги,
Выходите из берлоги
И врага
На рога
Поднимите-ка!"
Обратим внимание, что в "Тараканище" Гиппопотам - оратор, руководитель армии, призывающий сражаться с тараканом. (Только позднейшая аберрация позволяет увидеть в стихотворении 1922 г. аллюзию на Сталина).
Троцкий упоминает Чуковского в еще одной статье "А. Блок". Тут уж он посвящает ему целых три абзаца.
Среди того, что написано о Блоке и о "Двенадцати", едва ли не самым несносным являются писания г-на Чуковского. Его книжка о Блоке не хуже других его книг: внешняя живость при неспособности привести хоть в какой-нибудь порядок свои мысли, клочкообразность изложения, какая-то куплетистость провинциальной газеты и в то же время тощее педантство, схематизация, построенная на внешних антитезах. {Чуковский К. Книга об Александре Блоке.} И всегда Чуковский открывает то, чего не заметил никто. В "Двенадцати" кто-то увидел поэму революции, той, которая произошла в Октябре? Ни боже мой. Чуковский сейчас все это разъяснит и тем самым окончательно примирит Блока с "общественным мнением". В "Двенадцати" прославлена не революция, а Россия, несмотря на революцию: "Тут упрямый национализм, который, не смущаясь ничем, хочет видеть святость даже в мерзости, если эта мерзость -- Россия". Стало быть, Блок приемлет Россию, несмотря на революцию или, чтобы быть еще точнее, несмотря на мерзость революции? Выходит, что так. Это во всяком случае определенно. Однако тут же оказывается, что Блок всегда (!) был певцом революции, "но не той революции, которая происходит теперь, а другой, национальной, русской...". Из огня да в полымя. Итак, Блок не Россию воспел в "Двенадцати", несмотря на революцию, а именно революцию, -- но не ту, которая произошла, а иную, адрес которой доподлинно известен Чуковскому. Так у талантливого малого и сказано: "Революция, которую он пел, была не та революция, которая совершалась вокруг, а другая, подлинная, огненная". Но ведь пел-то он мерзость, как мы только что слышали, а вовсе не огневкость, и эту мерзость он пел потому, что она русская, а не потому, что она революционная. Теперь же мы узнаем, что он вовсе не с мерзостью подлинной революции примирился -- только потому, что она русская, а восторженно пел революцию, по другую, подлинную и огненную, -- только потому, что она направлена против существующей мерзости.
Ванька убивает Катьку из винтовки, которая ему дана его классом для защиты революции. Мы говорим: это попутно революции, но это не революция. Блок смыслом своей поэмы говорит: приемлю и это, ибо и здесь слышу динамику событий, музыку бури. Приходит истолкователь Чуковский и разъясняет: убийство Катьки Ванькой есть мерзость революции. Блок принимает Россию и с этой мерзостью потому, что это Россия. Но в то же время, воспевая убийство Катьки Ванькой и разгром етажей, Блок поет революцию, но не эту мерзостную, нынешнюю, действительную, русскую, а другую, подлинную, огненную. Адрес этой подлинной и огненной революции Чуковский нам сообщит как скоро, так сейчас...
Но если для Блока революцией является сама Россия, как она есть, то что означает "вития", который считает революцию предательством, что означает поп, идущий в сторонке, что означает "старый мир, как пес паршивый"? Что означают Деникин, Милюков, Чернов, эмиграция? Россия раскололась надвое -- в этом и состоит революция. Блок одну половину назвал паршивым псом, а другую благословил теми благословениями, какие имелись в его распоряжении: стихом и Христом. А Чуковский все это объявляет простым недоразуменьицем. Этакое шарлатанство слов, этакая непристойная неопрятность мысли, этакая душевная опустошенность, болтология, дешевая, дрянная, постыдная!
Похоже, Чуковский испугался. Вряд ли репрессий, но того, что не будут печатать. Во всяком случае, он пишет близкому к Троцкому В. Полонскому:
Только что прочитал, как меня ругает Троцкий. Это меня огорчило, потому что в его статьях много верного, меткого, сказанного раз навсегда. К сожалению, он почти прав, когда бранит мою “Книгу о Блоке”. Это книга вымученная, без центра, Бог с ней, я ее не люблю. Но он неправ, когда пишет, что все мои книги такие. Неужели “Поэт и Палач”, “Оскар Уайльд”, “Уо<л>т Уитмэн”, “Некрасов как художник”, “Футуристы” - и другие вещи, изданные мною в этом году, - куплетны, педантичны, бессвязны? Льщу себя надеждой, что это не так. Это, может быть, тусклые книги, но недостатков “Книги о Блоке” в них нет. Троцкий думает, будто я знаю адрес какой-то другой революции. Нет, адреса другой революции я не знаю и знать не желаю, я люблю эту Революцию и принимаю ее всю - с ее вшами, отчаяниями, героями, слезами и злобами. В ней очищение и спасение России, ею начинается обновление мира. Но дело не во мне, а в Блоке. Блок измыслил себе какую-то другую революцию - тоже некую Прекрасную Даму - и молился только той - выдуманной. Подлинную же считал как бы пасквилем, и тысячу раз говорил об этом и писал. Ему казалось, что он знает адрес другой революции, - ему, а не мне, я и писал о нем. И писал правду. Правда эта откроется, когда будут напечатаны письма и дневники Ал. Блока, и затушевывать ее незачем. Почему Тр<оцкий> навязал мне чужие мысли, не знаю.
Нападки Троцкого на Чуковского упомянуты в стихотворении Маршака (не раньше лета 1923 г., когда был учрежден Наркомат почты и телеграфа):
Забыв про сухую политику,
Про школьно-бюджетный вопрос,
Берется за драму и критику
Порхающий Наркомпрос.
Расправившись с бело-зелёными,
Прогнав и забрав их в плен, -
Критическими фельетонами
Занялся Наркомвоен.
Палит из Кремля Московского
На тысячи вёрст кругом.
Недавно Корнея Чуковского
Убило одним ядром.
Болота и степи бесплодные
Возделав, как некий Эдем, -
Рецензиям время свободное
Теперь отдает Наркомзем.
И только молчит таинственно
Один Совнаркомский портфель.
И этот портфель единственный -
Почтенный Наркомпочтель.
В свободное от работы время Троцкий любил ходить на охоту. И вот, осенью 1923 г. на охоте он провалился в болото и чуть не утонул. Выбрался, но сильно промерз и схватил хроническое воспаление легких - совсем не шутка в эпоху до антибиотиков. В январе 1924 г., за 3 дня до смерти Ленина, Троцкий уехал на несколько месяцев лечиться в Сухуми. А вернувшись, с трудом узнал столицу, из которой уехал - за время его отсутствия равновесие сил коренным образом изменилось. Шутки по поводу провалившегося в болото "хронически воспаленного Троцкого" превратились в норму.
И вот в 1926 г. Чуковский публикует "Телефон":
- Кто говорит?
- Носорог.
- Что такое?
- Беда! Беда!
Бегите скорее сюда!
- В чем дело?
- Спасите!
- Кого?
- Бегемота!
Наш бегемот провалился в болото...
- Провалился в болото?
- Да!
И ни туда, ни сюда!
О, если вы не придете -
Он утонет, утонет в болоте,
Умрет, пропадет
Бегемот!!!
- Ладно! Бегу! Бегу!
Если могу, помогу!
Ох, нелегкая это работа -
Из болота тащить бегемота!
Троцкий Чуковскому больше не страшен, теперь его главная супостатка - Крупская.