Юзеф Чапский, Катынь и Ахматова
Как говорится, век живи - век учись. Специалисты наверняка знают эту историю, но я все-таки во всех вопросах, кроме биохимии белков, дилетант, так что мне позволительно поделиться тем интересным, что я узнал.
Юзеф Чапский, точнее, граф Юзеф Эмерик Игнацы Антони Францишек де Паула Мария Гуттен-Чапский, но он себя графом никогда не называл и графством не кичился, родился в 1896 г. Учился праву в Петербурге. В 1917 г, когда Временное правительство разрешило национальный польский уланский полк, пошел добровольцем в этот полк. Полк даже успел повоевать в Галиции под деревней Креховцы около Станиславова. Большевики попытались его разоружить, но безуспешно, и полк впоследствии послужил основой для создания уланского Креховского полка уже польской армии.
Чапский в это время увлекся идеями толстовского пацифизма, и ему дали задание, вполне совместимое с его убеждениями: отправиться в Петроград и выяснить судьбу пропавших пятерых уланов, арестованных большевиками. В Петрограде он познакомился с Мережковским и Философовым, они по мере сил помогали ему в розысках, но, к сожалению, он узнал, что все 5 арестованных были расстреляны.
После этого он отказался от пацифизма и воевал в польско-советской войне, даже получил орден.
Когда Мережковский и Философов оказались в Варшаве, он им всячески помогал и опекал их, даже организовал Мережковскому встречу с Пилсудским. Мережковский вскоре разочаровался в Польше и в Пилсудском, заключившим мир с большевиками, и уехал из Польши, а Философов оставался в Польше до самой смерти в 1940 г.
С 1924 по 1931 г. Чапский жил в Париже и занимался живописью и литературными эссе, позже вернулся в Польшу.
В 1939 г. он был призван в армию в чине штаб-ротмистра и попал в советский плен, в Старобельский лагерь. Из около 4000 содержавшихся в Старобельском лагере пленных только 79 не были отправлены в Катынь, Чапский был среди них.
Автопортрет в Старобельском лагере.
Историк Наталья Лебедева пишет, что причиной этому послужил запрос германского посольства:
Мотивы, по которым 3% узников была сохранена жизнь, столь же загадочны, как и те, по которым остальные 97% были ликвидированы<..>
Однако материалы Центра хранения историко-документальных коллекций (ЦХИДК) позволили ответить и на этот вопрос. В справке, составленной начальником УПВ, в частности, указывалось:
<..>еще 30 января 1940 г. к советнику германского посольства в Риме барону И. фон Плиссену обратился граф де Кастель с просьбой посодействовать освобождению из плена графа Ю. Чапского, известного художника, одного из основателей польского импрессионизма. Об этом же просила князя Бисмарка и графиня Палецкая. В дополнительном запросе, поступившем в НКВД из НКИД СССР, наряду с фамилией Чапского фигурировали фамилии В. Комарницкого, будущего министра в правительстве В. Сикорского, адъютанта В. Андерса О. Слизиеня и другие.
Чапский оказался в лагере в Грязовце вместе с еще 400 пленными из Козельского, Старобельского и Осташковского лагерей, которых почему-то оставили в живых, а в июле 1941 г. после соглашения Сикорского-Майского был отпущен на свободу и направился в Тоцкое в формирующуюся армию Андерса.
В ноябре 1941 года Чапского назначили начальником бюро по розыску пропавших пленных. В воспоминаниях Чапский пишет:
Уже летом 1940 года на основании писем из Польши мы пришли к выводу, что мы - единственные пленные из этих трех лагерей, о которых после апреля 1940 года доходили вести на родину.
В обязанности Чапского входили подробные распросы людей, приехавших из ссылок и самых разных лагерей. Он составил подробную карту. Люди называли много фамилий людей, с которыми они встречались.
Среди бесчисленного множества фамилий сосланных, которые мы записывали под диктовку прибывающих, ни разу не назывались фамилии кого-либо из наших товарищей по Старобельску, Козельску или Осташкову, хотя нам тогда казалось, что в России почти не осталось лагеря, откуда у нас бы не было вестей.
Благодаря болтливости случайного попутчика-НКВД-шника он узнал, что управление ГУЛАГ эвакуировано в Чкалов (Оренбург), а приехав туда, от случайного курьера узнал адрес начальника ГУЛАГа Наседкина, и явился к нему на квартиру. (Ничего похожего невозможно себе представить с советским человеком: никто из советских людей не решился бы пойти на квартиру к начальнику ГУЛАГа, и тот в лучшем случае не стал бы с ним разговаривать, а скорее всего, немедленно арестовал бы его. Но тут был иностранец в польской форме).
Генерал Наседкин, упитанный, в мундире из отличного сукна, принял меня с любезной улыбкой на гладко выбритом лице.
Ходили темные слухи, что, может быть, пленные находятся на островах Франца-Иосифа, с которыми нет связи. Наседкин обещал узнать.
Назавтра уже от его любезности не осталось и следа, он сказал, что ничего не знает, и пусть Чапский выясняет в Москве или в Куйбышеве. Андерсу сделали замечание, что такая самодеятельность неуместна, а все контакты должны вестись через центральное начальство.
После несколЬких переездов между Москвой и Куйбышевым Чапский был принят в Москве генералом Райхманом. Райхман в действительности знал о Катыни все, но его работа состояла в том, чтобы врать всем иностранцам. Он пообещал Чапскому все разузнать, но назавтра позвонил и сказал, что должен срочно выехать из Москвы и больше ни он, ни кто другой с ним встретиться не может.
Этот прерванный разговор перечеркнул не только мою поездку в Москву, но и тяжелую многомесячную подготовку к ней.
С этими известиями Чапский вернулся к Андерсу, который тем временем уже переместился в Среднюю Азию.
Генерал Андерс был единственным человеком, не верившим россиянам - он допускал, что возможно всё. […] Первым делом я отправился к нему. Генерал принял меня, и меня изумила одна вещь: он совершенно не удивился, что я вернулся ни с чем. Он сказал: „Дорогой друг, у меня больше не осталось сомнений, что наших товарищей нет в живых. Я считаю их товарищами, погибшими в бою.
Армия Андерса в основном покинула СССР в марте-апреле 1942 г., но Чапский заболел тифом и догнал армию только в августе.
Чапский получил новое назначение: он возглавил Отдел пропаганды и просвещения при армии Андерса. В этом качестве ему предложили встретиться с находящимися в Ташкенте советскими писателями на предмет издания сборника переводов современных польских поэтов. Когда-то, в мае или июне 1942, эта встреча состоялась у Алексея Толстого. Там был редактор издательства "Советский писатель" Тихонов, еще несколько человек и Ахматова.
По предложению Чапского, сборник должен был состоять из трех частей: стихи, доставленные из оккупированной Польши; стихи, написанные в армии Андерса; и стихи, написанные в эмиграции - всего 34 стихотворения. . Среди прочих, Ахматова перевела для этого сборника одно стихотворение. Сборник был переведен и подготовлен к печати, но в конце концов никогда не вышел: политическая конъюнктура изменилась, а рецензенты высказались критически.
По случайности, Чапский пришел туда один, без своего постоянного соглядатая, который был чем-то занят.
В книге "На бесчеловечной земле", вышедшей в 1949 г., Чапский пишет:
Что касается Ахматовой, то я читал ее стихи много лет назад, я знал, что она была замужем за Гумилевым, русским поэтом, расстрелянным в 1921 г. Я знал также, что у нее есть сын, студент, которого в 1938 г. арестовали и сослали. Он изучал восточные языки, мечтал поехать в Центральную Азию. Никто не знал, за что и куда его сослали. Еще до войны предполагали, что в Норильск, а потом были глухие слухи, что кто-то видел его в Находке, откуда его пересылали на Колыму. Что делала эта женщина в доме самого преданного режиму писателя?
<..>
Ахматова прочла несколько фрагментов тогда еще неизданной "Ленинградской поэмы" ("Поэмы без героя"). <..>
Поэма Ахматовой начиналась воспоминаниями молодости: сложные метафоры, commedia dell'arte, павлины, фиалки, любовники, клен с желтыми листьями в окне Шереметевского дворца, а кончалась образом Ленинграда в голоде и холоде, под бомбами, Ленинграда осажденного. Мне запомнились строки о голодном мальчике, который во время бомбежки, ранней весной или поздней осенью, подарил ей травинки, проросшие между камнями мостовой [Не знаю, о чем речь]
Вечер у Толстого затянулся до трех или четырех часов ночи. Мы еще долго прощались перед домом писателя под густыми деревьями. Толстой разболтался, рассказывал о минувшем, о русских писателях до революции.
<..>
Прощаясь, мы обещали друг другу встретиться еще не раз. К утру я добрался до дома на окраине Ташкента, где, благодаря приветливому поляку, я нашел ночлег. В комнате несколько человек громко храпели во сне.
В книге 1949 г. он умалчивает о том, о чем решился рассказать после смерти Ахматовой:
Помню, как провожал ее поздно ночью. Сиял месяц.
Дневная жара сменилась прохладой. Оба мы были пьяны стихами. Анна Андреевна не в самой учтивой форме отослала кого-то, кто хотел ее провожать. Тогда она и призналась мне, что смертельно боится за сына. «Я целовала сапоги всем знатным большевикам, чтобы мне сказали, жив он или мертв - я ничего не знала». И внезапно эта женщина, такая горделивая в гостиной Толстого, этого сталинского сановника, такая отстраненная от нас всех, стала мне по-человечески близка, оказалась другой женщиной и абсолютно трагическим человеком. Тогда она сказала мне: «Сама не знаю, что это, ведь мы почти незнакомы, но Вы мне ближе всех людей вокруг». Она могла спокойно говорить со мной, чувствовала иную атмосферу, большую свободу, отсутствие страха, который душил тогда в России вздох у людей, буквально у всех.
Чапский это не упоминает, но полагаю, что откровенность была взаимной, и он тоже рассказал Ахматовой о своих недавних безуспешных розысках.
Позже, в 1959 г., Ахматова написала стихотворение:
В ту ночь мы сошли друг от друга с ума,
Светила нам только зловещая тьма,
Свое бормотали арыки,
И Азией пахли гвоздики.
И мы проходили сквозь город чужой,
Сквозь дымную песнь и полуночный зной,
Одни под созвездием Змея,
Взглянуть друг на друга не смея.
То мог быть Стамбул или даже Багдад,
Но, увы! не Варшава, не Ленинград,
И горькое это несходство
Душило, как воздух сиротства.
И чудилось: рядом шагают века,
И в бубен незримая била рука,
И звуки, как тайные знаки,
Пред нами кружились во мраке.
Мы были с тобою в таинственной мгле,
Как будто бы шли по ничейной земле,
Но месяц алмазной фелукой
Вдруг выплыл над встречей-разлукой…
И если вернется та ночь и к тебе
В твоей для меня непонятной судьбе,
Ты знай, что приснилась кому-то
Священная эта минута.
Большинство близких Ахматовой людей: Лидия Чуковская, Надежда Мандельштам - считают, что стихотворение посвящено Чапскому. Так считает и он сам. Только это может объяснить упоминание Варшавы, и то, что Ахматова его выкинула при издании стихотворения в 1961 г. Можно было бы себе представить, что речь идет о любовном помешательстве, но такого быть не могло: Чапский другой ориентации.
После войны Чапский осел в Париже, где он был художником и литератором, издавал журнал "Культура" - польский предшественник "Континента".
В 1963 г. Ахматова стала выездной: сначала ездила получать какую-то премию на Сицилию, а потом, в 1965 г. - в Лондон. Почти против воли советского начальства она вырвалась на два дня в Париж и там встретилась с Чапским.
На какое-то мгновение мы остались с ней наедине, и я сразу спросил о сыне Льве Гумилеве (она говорила мне о нем в Ташкенте в 1942 году, о его аресте и вывозе из Ленинграда в неизвестном направлении еще до войны). Сказала, что сын «провел в лагерях около 14 лет, выпускали, снова сажали, “брали Берлин”, теперь он на свободе, профессор, написал работу о гуннах, он в прекрасной физической форме, но что-то в голове у него помутилось в лагере. После возвращения он меня возненавидел, не хочет со мной встречаться, уже три года его не видела».
Ну что ж, - добавляет Анна Ахматова, - так бывает, что самый близкий человек становится чужим.
Второй мой вопрос - о поэте Бродском. Она его знает, высоко ценит. Его выпустили из ссылки под Архангельском на три дня (то ли на Пасху, то ли на Рождество?). «Самые высокие медицинские авторитеты, к которым мы его направили, оценили состояние его здоровья как критическое - шизофрения и т.д., он вернулся в ссылку со всевозможными свидетельствами врачей, но тамошний лекарь счел его абсолютно здоровым».
Не понимаю, в чем дело, ведь никого не арестовывают, и вдруг Бродский! И Ахматова продолжает:
- Сталин довел страну до крайнего разложения, и жить сейчас все еще трудно, но выросло новое замечательное поколение - послесталинское.
Она говорит это с теплотой в голосе. И вообще говорит спокойно, очень скупо, без каких-либо преувеличений, и это придает особый вес каждому ее слову.
Юзеф Чапский, точнее, граф Юзеф Эмерик Игнацы Антони Францишек де Паула Мария Гуттен-Чапский, но он себя графом никогда не называл и графством не кичился, родился в 1896 г. Учился праву в Петербурге. В 1917 г, когда Временное правительство разрешило национальный польский уланский полк, пошел добровольцем в этот полк. Полк даже успел повоевать в Галиции под деревней Креховцы около Станиславова. Большевики попытались его разоружить, но безуспешно, и полк впоследствии послужил основой для создания уланского Креховского полка уже польской армии.
Чапский в это время увлекся идеями толстовского пацифизма, и ему дали задание, вполне совместимое с его убеждениями: отправиться в Петроград и выяснить судьбу пропавших пятерых уланов, арестованных большевиками. В Петрограде он познакомился с Мережковским и Философовым, они по мере сил помогали ему в розысках, но, к сожалению, он узнал, что все 5 арестованных были расстреляны.
После этого он отказался от пацифизма и воевал в польско-советской войне, даже получил орден.
Когда Мережковский и Философов оказались в Варшаве, он им всячески помогал и опекал их, даже организовал Мережковскому встречу с Пилсудским. Мережковский вскоре разочаровался в Польше и в Пилсудском, заключившим мир с большевиками, и уехал из Польши, а Философов оставался в Польше до самой смерти в 1940 г.
С 1924 по 1931 г. Чапский жил в Париже и занимался живописью и литературными эссе, позже вернулся в Польшу.
В 1939 г. он был призван в армию в чине штаб-ротмистра и попал в советский плен, в Старобельский лагерь. Из около 4000 содержавшихся в Старобельском лагере пленных только 79 не были отправлены в Катынь, Чапский был среди них.
Автопортрет в Старобельском лагере.
Историк Наталья Лебедева пишет, что причиной этому послужил запрос германского посольства:
Мотивы, по которым 3% узников была сохранена жизнь, столь же загадочны, как и те, по которым остальные 97% были ликвидированы<..>
Однако материалы Центра хранения историко-документальных коллекций (ЦХИДК) позволили ответить и на этот вопрос. В справке, составленной начальником УПВ, в частности, указывалось:
<..>еще 30 января 1940 г. к советнику германского посольства в Риме барону И. фон Плиссену обратился граф де Кастель с просьбой посодействовать освобождению из плена графа Ю. Чапского, известного художника, одного из основателей польского импрессионизма. Об этом же просила князя Бисмарка и графиня Палецкая. В дополнительном запросе, поступившем в НКВД из НКИД СССР, наряду с фамилией Чапского фигурировали фамилии В. Комарницкого, будущего министра в правительстве В. Сикорского, адъютанта В. Андерса О. Слизиеня и другие.
Чапский оказался в лагере в Грязовце вместе с еще 400 пленными из Козельского, Старобельского и Осташковского лагерей, которых почему-то оставили в живых, а в июле 1941 г. после соглашения Сикорского-Майского был отпущен на свободу и направился в Тоцкое в формирующуюся армию Андерса.
В ноябре 1941 года Чапского назначили начальником бюро по розыску пропавших пленных. В воспоминаниях Чапский пишет:
Уже летом 1940 года на основании писем из Польши мы пришли к выводу, что мы - единственные пленные из этих трех лагерей, о которых после апреля 1940 года доходили вести на родину.
В обязанности Чапского входили подробные распросы людей, приехавших из ссылок и самых разных лагерей. Он составил подробную карту. Люди называли много фамилий людей, с которыми они встречались.
Среди бесчисленного множества фамилий сосланных, которые мы записывали под диктовку прибывающих, ни разу не назывались фамилии кого-либо из наших товарищей по Старобельску, Козельску или Осташкову, хотя нам тогда казалось, что в России почти не осталось лагеря, откуда у нас бы не было вестей.
Благодаря болтливости случайного попутчика-НКВД-шника он узнал, что управление ГУЛАГ эвакуировано в Чкалов (Оренбург), а приехав туда, от случайного курьера узнал адрес начальника ГУЛАГа Наседкина, и явился к нему на квартиру. (Ничего похожего невозможно себе представить с советским человеком: никто из советских людей не решился бы пойти на квартиру к начальнику ГУЛАГа, и тот в лучшем случае не стал бы с ним разговаривать, а скорее всего, немедленно арестовал бы его. Но тут был иностранец в польской форме).
Генерал Наседкин, упитанный, в мундире из отличного сукна, принял меня с любезной улыбкой на гладко выбритом лице.
Ходили темные слухи, что, может быть, пленные находятся на островах Франца-Иосифа, с которыми нет связи. Наседкин обещал узнать.
Назавтра уже от его любезности не осталось и следа, он сказал, что ничего не знает, и пусть Чапский выясняет в Москве или в Куйбышеве. Андерсу сделали замечание, что такая самодеятельность неуместна, а все контакты должны вестись через центральное начальство.
После несколЬких переездов между Москвой и Куйбышевым Чапский был принят в Москве генералом Райхманом. Райхман в действительности знал о Катыни все, но его работа состояла в том, чтобы врать всем иностранцам. Он пообещал Чапскому все разузнать, но назавтра позвонил и сказал, что должен срочно выехать из Москвы и больше ни он, ни кто другой с ним встретиться не может.
Этот прерванный разговор перечеркнул не только мою поездку в Москву, но и тяжелую многомесячную подготовку к ней.
С этими известиями Чапский вернулся к Андерсу, который тем временем уже переместился в Среднюю Азию.
Генерал Андерс был единственным человеком, не верившим россиянам - он допускал, что возможно всё. […] Первым делом я отправился к нему. Генерал принял меня, и меня изумила одна вещь: он совершенно не удивился, что я вернулся ни с чем. Он сказал: „Дорогой друг, у меня больше не осталось сомнений, что наших товарищей нет в живых. Я считаю их товарищами, погибшими в бою.
Армия Андерса в основном покинула СССР в марте-апреле 1942 г., но Чапский заболел тифом и догнал армию только в августе.
Чапский получил новое назначение: он возглавил Отдел пропаганды и просвещения при армии Андерса. В этом качестве ему предложили встретиться с находящимися в Ташкенте советскими писателями на предмет издания сборника переводов современных польских поэтов. Когда-то, в мае или июне 1942, эта встреча состоялась у Алексея Толстого. Там был редактор издательства "Советский писатель" Тихонов, еще несколько человек и Ахматова.
По предложению Чапского, сборник должен был состоять из трех частей: стихи, доставленные из оккупированной Польши; стихи, написанные в армии Андерса; и стихи, написанные в эмиграции - всего 34 стихотворения. . Среди прочих, Ахматова перевела для этого сборника одно стихотворение. Сборник был переведен и подготовлен к печати, но в конце концов никогда не вышел: политическая конъюнктура изменилась, а рецензенты высказались критически.
По случайности, Чапский пришел туда один, без своего постоянного соглядатая, который был чем-то занят.
В книге "На бесчеловечной земле", вышедшей в 1949 г., Чапский пишет:
Что касается Ахматовой, то я читал ее стихи много лет назад, я знал, что она была замужем за Гумилевым, русским поэтом, расстрелянным в 1921 г. Я знал также, что у нее есть сын, студент, которого в 1938 г. арестовали и сослали. Он изучал восточные языки, мечтал поехать в Центральную Азию. Никто не знал, за что и куда его сослали. Еще до войны предполагали, что в Норильск, а потом были глухие слухи, что кто-то видел его в Находке, откуда его пересылали на Колыму. Что делала эта женщина в доме самого преданного режиму писателя?
<..>
Ахматова прочла несколько фрагментов тогда еще неизданной "Ленинградской поэмы" ("Поэмы без героя"). <..>
Поэма Ахматовой начиналась воспоминаниями молодости: сложные метафоры, commedia dell'arte, павлины, фиалки, любовники, клен с желтыми листьями в окне Шереметевского дворца, а кончалась образом Ленинграда в голоде и холоде, под бомбами, Ленинграда осажденного. Мне запомнились строки о голодном мальчике, который во время бомбежки, ранней весной или поздней осенью, подарил ей травинки, проросшие между камнями мостовой [Не знаю, о чем речь]
Вечер у Толстого затянулся до трех или четырех часов ночи. Мы еще долго прощались перед домом писателя под густыми деревьями. Толстой разболтался, рассказывал о минувшем, о русских писателях до революции.
<..>
Прощаясь, мы обещали друг другу встретиться еще не раз. К утру я добрался до дома на окраине Ташкента, где, благодаря приветливому поляку, я нашел ночлег. В комнате несколько человек громко храпели во сне.
В книге 1949 г. он умалчивает о том, о чем решился рассказать после смерти Ахматовой:
Помню, как провожал ее поздно ночью. Сиял месяц.
Дневная жара сменилась прохладой. Оба мы были пьяны стихами. Анна Андреевна не в самой учтивой форме отослала кого-то, кто хотел ее провожать. Тогда она и призналась мне, что смертельно боится за сына. «Я целовала сапоги всем знатным большевикам, чтобы мне сказали, жив он или мертв - я ничего не знала». И внезапно эта женщина, такая горделивая в гостиной Толстого, этого сталинского сановника, такая отстраненная от нас всех, стала мне по-человечески близка, оказалась другой женщиной и абсолютно трагическим человеком. Тогда она сказала мне: «Сама не знаю, что это, ведь мы почти незнакомы, но Вы мне ближе всех людей вокруг». Она могла спокойно говорить со мной, чувствовала иную атмосферу, большую свободу, отсутствие страха, который душил тогда в России вздох у людей, буквально у всех.
Чапский это не упоминает, но полагаю, что откровенность была взаимной, и он тоже рассказал Ахматовой о своих недавних безуспешных розысках.
Позже, в 1959 г., Ахматова написала стихотворение:
В ту ночь мы сошли друг от друга с ума,
Светила нам только зловещая тьма,
Свое бормотали арыки,
И Азией пахли гвоздики.
И мы проходили сквозь город чужой,
Сквозь дымную песнь и полуночный зной,
Одни под созвездием Змея,
Взглянуть друг на друга не смея.
То мог быть Стамбул или даже Багдад,
Но, увы! не Варшава, не Ленинград,
И горькое это несходство
Душило, как воздух сиротства.
И чудилось: рядом шагают века,
И в бубен незримая била рука,
И звуки, как тайные знаки,
Пред нами кружились во мраке.
Мы были с тобою в таинственной мгле,
Как будто бы шли по ничейной земле,
Но месяц алмазной фелукой
Вдруг выплыл над встречей-разлукой…
И если вернется та ночь и к тебе
В твоей для меня непонятной судьбе,
Ты знай, что приснилась кому-то
Священная эта минута.
Большинство близких Ахматовой людей: Лидия Чуковская, Надежда Мандельштам - считают, что стихотворение посвящено Чапскому. Так считает и он сам. Только это может объяснить упоминание Варшавы, и то, что Ахматова его выкинула при издании стихотворения в 1961 г. Можно было бы себе представить, что речь идет о любовном помешательстве, но такого быть не могло: Чапский другой ориентации.
После войны Чапский осел в Париже, где он был художником и литератором, издавал журнал "Культура" - польский предшественник "Континента".
В 1963 г. Ахматова стала выездной: сначала ездила получать какую-то премию на Сицилию, а потом, в 1965 г. - в Лондон. Почти против воли советского начальства она вырвалась на два дня в Париж и там встретилась с Чапским.
На какое-то мгновение мы остались с ней наедине, и я сразу спросил о сыне Льве Гумилеве (она говорила мне о нем в Ташкенте в 1942 году, о его аресте и вывозе из Ленинграда в неизвестном направлении еще до войны). Сказала, что сын «провел в лагерях около 14 лет, выпускали, снова сажали, “брали Берлин”, теперь он на свободе, профессор, написал работу о гуннах, он в прекрасной физической форме, но что-то в голове у него помутилось в лагере. После возвращения он меня возненавидел, не хочет со мной встречаться, уже три года его не видела».
Ну что ж, - добавляет Анна Ахматова, - так бывает, что самый близкий человек становится чужим.
Второй мой вопрос - о поэте Бродском. Она его знает, высоко ценит. Его выпустили из ссылки под Архангельском на три дня (то ли на Пасху, то ли на Рождество?). «Самые высокие медицинские авторитеты, к которым мы его направили, оценили состояние его здоровья как критическое - шизофрения и т.д., он вернулся в ссылку со всевозможными свидетельствами врачей, но тамошний лекарь счел его абсолютно здоровым».
Не понимаю, в чем дело, ведь никого не арестовывают, и вдруг Бродский! И Ахматова продолжает:
- Сталин довел страну до крайнего разложения, и жить сейчас все еще трудно, но выросло новое замечательное поколение - послесталинское.
Она говорит это с теплотой в голосе. И вообще говорит спокойно, очень скупо, без каких-либо преувеличений, и это придает особый вес каждому ее слову.