Неистовство любви
Оригинал статьи - https://snob.ru/profile/29176/blog/101946
Как монах просит бога дать силы для победы над греховными помыслами, так и поэт просит его о силах, дабы создать в стихах образы любви, переживание и сопереживание которых позволит одерживать победу. Поэзия оказывается той же битвой за силу, что и духовная брань, поэтому она становится как для поэта, так и для его читателя, длительным упражнением, во время которого он должен ввести себя в определенное состояние и удерживать в нем.
По большому счету, такие произведения нельзя читать обычно, и уж если идти до конца, то «Витязя в тигровой шкуре» надо читать только вслух, даже если читаешь его в одиночестве, внимательно следя, как ты звучишь. Правильное прохождение чтения должно изменить тебя, что отразится в голосе.
Впрочем, это лишь внешний способ самонаблюдения. Главное - само упражнение. Оно растянуто на полторы тысячи строф. Но суть излагается в прологе, как усилие обретения страсти влюбленных, что и оказывается способом получения силы для попрания сатаны или освобождения от грехов, то есть для смирения сердца, если мы вспомним православный мистицизм.
Итак, упражнение:
«Отныне мне нужно слово (язык) для выражения, сердце и мастерство, / Даруй мне, (Бог) силу и помоги отдать (творчеству), разум, дарованный тобой» (1-6).
Битва пойдет за сердце и на полях сердечных. И это надо принять буквально, если вы хотите пройти это упражнение. Это не поэтические красоты, и не преувеличения: поэму надо читать так, чтобы сердце оказалось пронзенным и разбитым. Для нас это означает, что читать надо, не запоминая, а проживая. Но не пиры и бои, а сердечные дела, которые будут описаны. Кто не сможет читать, удерживая внимание в своем сердце, то прочитает поэму зря, и впустую потратит силы.
Чтобы упражнение получилось, надо просто принуждать себя испытывать те чувства, которые испытывают герои, усилием ища, при каких обстоятельствах ты сам ощущал бы нечто, хоть отдаленно похожее: «сердце любовью объято, и мой удел - скитаться по миру» (1-10).
Это совсем непросто принять: почему влюбившись, надо скитаться по миру, а не добиваться ответной любви, скажем, предложив расписаться? Потому что речь не о том, что мы имеем в нашей обычной жизни, что можно достичь привычными и понятными способами. Речь о том, чтобы пойти, не знаю куда, и принести не знаю что. Речь совсем не о той любви! Даже наоборот!
«Скажу об изначальной (высшей, первой) любви - свойственной Божественному (небесному, высшему) роду, / Ее трудно выразить, высказать ясным (понятным) языком. / Она дело небесное, дающее воспарение ввысь, / Кто постарается постигнуть ее, должен пренебречь многими лишениями.
Эту любовь разумные не могут понять, / Язык утомится, уши внемлющих оглохнут, / Низменна любовь, сказал я, соприкасающаяся с плотью. Ей (высшей любви) подражают, если не блудодействуют, а млеют издали»(1-20, 21).
Образ, данный Богом каждому телу, это образ божественный, а значит, каждый из нас всю жизнь носит дверь в Небесный мир и входной билет в нее, но многие ли воспользовались? Телесность затягивает нас, и мы не в силах противостоять зародившейся страсти, переводя ее в похоть, чем лишь усиливаем свое телесное начало. Ищущий божественности, должен использовать силу желания, чтобы переделать себя.
Образ может стать телом, а может остаться знаком разумного существа, не раскрывшего своих возможностей. Тело, которым может стать образ, принадлежит существам небесного рода, но его еще надо взрастить в себе, приложив силы и создав среду, чтобы зародыш, живущий в каждом, стал сосудом бессмертия. Среда эта, забегая вперед, огненная, поскольку природой небесного человека является огненная стихия.
И этого не достичь разумным путем, потому что стихиальная часть человека - за пределами его разума. Разум может лишь выстроить жизнь так, чтобы она стала подобна солнцу или пламени. Поскольку в обычном языке - ни в грузинском, ни в русском - нет для этого имени. Руставели использует слово иного, в данном случае арабского языка. Но это лишь для того, чтобы отобрать власть у разума, который теряется, когда не знает значения нового слова.
Когда разум не знает слово, он подозревает, что оно может быть словом из языка Богов. Древние знали несколько таких языков и, начиная с Вед, постоянно используют двуязычие как прием. Исследования последнего полувека выявили немало примеров того, как, казалось бы, одно и то же понятие повторяется несколько раз, выражаясь разными словами, предназначенными для непосвященных, посвященных и жрецов.
«Миджнуром» арабы называют неистового, / Ибо неистовствует он от тоски, не достигая (цели). / Одни приближаются к Богу, утомленнее парениями, / У других - природа низменна, они увиваются вокруг красоток» (1-22).
Переводчик не нашел для передачи сути искомого состояния слова лучше, чем неистовство. И это очень, очень верно, но уже почти совсем непонятно современному человеку. Русское слово «неистовство» наверняка неточно передает то, что хотел сказать Руставели. И все же лучше его не найти.
Самое любопытное в этом древнем и почти утраченном слове, что для него невозможно отрицательное значение: неистовый означает то же самое, что и истовый, по крайней мере, пока мы говорим о способе использования внутренней силы. При этом исты - это первичные, начальные образы или понятия, на котором и строится любое исходное рассуждение.
Связано ли слово истовость с истами в смысле понятий-образов, сходу не скажешь, потому что неистовство - это вид безумствования, в которое вводят себя искусственно, переполнившись яростью. А ярость - стихия огненная.
Таким образом, Руставели, вводя искусственное слово из чужого языка, заставляет читателя создать совершенно новое понятие, исходя из намеков и описаний действий и усилий. Но суть - это отказ от бытового разума и достижение предельного внутреннего накала любовной страсти с помощью тоски. Но любовь - это особая, поскольку это слово используется поэтом для передачи совсем непривычного смысла:
«Любовь - это прекрасный род, трудно познаваемый; / Любовь - нечто иное, она несравнима (несхожа) с блудом, / Она - одно, блуд - другое, меж ними - великая пропасть, / Не мешайте их друг с другом, внемлите сказанному мной.
…
Любовь - это прежде всего не выказывать, таить страдания, / Всегда помнить о любимой, всегда искать уединения, / Вдали млеть, вдали убиваться, вдали терзаться, вдали пылать» (1-24, 27).
Любовь - это нечто иное… Это не то, что мы считаем любовью. Дать определение трудно, как дать определение Богу. Поэтому богословие применяет апофатический способ богопознания, через отрицание: Бог не есть то, и не есть это. Его знали еще Упанишады. Вот и «любовь», о которой говорит поэт, это совсем не то. И единственное, что определенно, она не имеет отношения к плотской близости.
Но можно описать то, что делают люди, войдя в это состояние: не выказывать, таить страдания, всегда помнить о любимой, всегда искать уединения, вдали млеть, вдали убиваться, вдали терзаться, вдали пылать!
Мы имеем описание упражнения, которое использует сильнейшую из человеческих потребностей в плотской любви для того, чтобы ввести себя в искусственные страдания и, истязая себя в одиночестве, подогреть естество, млея до такой степени, чтобы оно однажды полыхнуло жарким пламенем!
Это описание той же школы работы над собой, что в древности, в ведические времена звали тапасом, что означает внутренний огонь. Итогом искусственного самоистязания тапасина, которое совершалось в уединении, вдали от людей, было откровение такой силы, что боги начинали тревожиться, потому что именно этой силой разогревался жар, порождающий новые миры.
Тапас - это тот огонь, которым добывалось тепло для высиживания яиц, включая и яйцо золотого зародыша, дающего бессмертие, и мировое яйцо, плававшее когда-то в первоводах, из которого и родился наш мир.
Как монах просит бога дать силы для победы над греховными помыслами, так и поэт просит его о силах, дабы создать в стихах образы любви, переживание и сопереживание которых позволит одерживать победу. Поэзия оказывается той же битвой за силу, что и духовная брань, поэтому она становится как для поэта, так и для его читателя, длительным упражнением, во время которого он должен ввести себя в определенное состояние и удерживать в нем.
По большому счету, такие произведения нельзя читать обычно, и уж если идти до конца, то «Витязя в тигровой шкуре» надо читать только вслух, даже если читаешь его в одиночестве, внимательно следя, как ты звучишь. Правильное прохождение чтения должно изменить тебя, что отразится в голосе.
Впрочем, это лишь внешний способ самонаблюдения. Главное - само упражнение. Оно растянуто на полторы тысячи строф. Но суть излагается в прологе, как усилие обретения страсти влюбленных, что и оказывается способом получения силы для попрания сатаны или освобождения от грехов, то есть для смирения сердца, если мы вспомним православный мистицизм.
Итак, упражнение:
«Отныне мне нужно слово (язык) для выражения, сердце и мастерство, / Даруй мне, (Бог) силу и помоги отдать (творчеству), разум, дарованный тобой» (1-6).
Битва пойдет за сердце и на полях сердечных. И это надо принять буквально, если вы хотите пройти это упражнение. Это не поэтические красоты, и не преувеличения: поэму надо читать так, чтобы сердце оказалось пронзенным и разбитым. Для нас это означает, что читать надо, не запоминая, а проживая. Но не пиры и бои, а сердечные дела, которые будут описаны. Кто не сможет читать, удерживая внимание в своем сердце, то прочитает поэму зря, и впустую потратит силы.
Чтобы упражнение получилось, надо просто принуждать себя испытывать те чувства, которые испытывают герои, усилием ища, при каких обстоятельствах ты сам ощущал бы нечто, хоть отдаленно похожее: «сердце любовью объято, и мой удел - скитаться по миру» (1-10).
Это совсем непросто принять: почему влюбившись, надо скитаться по миру, а не добиваться ответной любви, скажем, предложив расписаться? Потому что речь не о том, что мы имеем в нашей обычной жизни, что можно достичь привычными и понятными способами. Речь о том, чтобы пойти, не знаю куда, и принести не знаю что. Речь совсем не о той любви! Даже наоборот!
«Скажу об изначальной (высшей, первой) любви - свойственной Божественному (небесному, высшему) роду, / Ее трудно выразить, высказать ясным (понятным) языком. / Она дело небесное, дающее воспарение ввысь, / Кто постарается постигнуть ее, должен пренебречь многими лишениями.
Эту любовь разумные не могут понять, / Язык утомится, уши внемлющих оглохнут, / Низменна любовь, сказал я, соприкасающаяся с плотью. Ей (высшей любви) подражают, если не блудодействуют, а млеют издали»(1-20, 21).
Образ, данный Богом каждому телу, это образ божественный, а значит, каждый из нас всю жизнь носит дверь в Небесный мир и входной билет в нее, но многие ли воспользовались? Телесность затягивает нас, и мы не в силах противостоять зародившейся страсти, переводя ее в похоть, чем лишь усиливаем свое телесное начало. Ищущий божественности, должен использовать силу желания, чтобы переделать себя.
Образ может стать телом, а может остаться знаком разумного существа, не раскрывшего своих возможностей. Тело, которым может стать образ, принадлежит существам небесного рода, но его еще надо взрастить в себе, приложив силы и создав среду, чтобы зародыш, живущий в каждом, стал сосудом бессмертия. Среда эта, забегая вперед, огненная, поскольку природой небесного человека является огненная стихия.
И этого не достичь разумным путем, потому что стихиальная часть человека - за пределами его разума. Разум может лишь выстроить жизнь так, чтобы она стала подобна солнцу или пламени. Поскольку в обычном языке - ни в грузинском, ни в русском - нет для этого имени. Руставели использует слово иного, в данном случае арабского языка. Но это лишь для того, чтобы отобрать власть у разума, который теряется, когда не знает значения нового слова.
Когда разум не знает слово, он подозревает, что оно может быть словом из языка Богов. Древние знали несколько таких языков и, начиная с Вед, постоянно используют двуязычие как прием. Исследования последнего полувека выявили немало примеров того, как, казалось бы, одно и то же понятие повторяется несколько раз, выражаясь разными словами, предназначенными для непосвященных, посвященных и жрецов.
«Миджнуром» арабы называют неистового, / Ибо неистовствует он от тоски, не достигая (цели). / Одни приближаются к Богу, утомленнее парениями, / У других - природа низменна, они увиваются вокруг красоток» (1-22).
Переводчик не нашел для передачи сути искомого состояния слова лучше, чем неистовство. И это очень, очень верно, но уже почти совсем непонятно современному человеку. Русское слово «неистовство» наверняка неточно передает то, что хотел сказать Руставели. И все же лучше его не найти.
Самое любопытное в этом древнем и почти утраченном слове, что для него невозможно отрицательное значение: неистовый означает то же самое, что и истовый, по крайней мере, пока мы говорим о способе использования внутренней силы. При этом исты - это первичные, начальные образы или понятия, на котором и строится любое исходное рассуждение.
Связано ли слово истовость с истами в смысле понятий-образов, сходу не скажешь, потому что неистовство - это вид безумствования, в которое вводят себя искусственно, переполнившись яростью. А ярость - стихия огненная.
Таким образом, Руставели, вводя искусственное слово из чужого языка, заставляет читателя создать совершенно новое понятие, исходя из намеков и описаний действий и усилий. Но суть - это отказ от бытового разума и достижение предельного внутреннего накала любовной страсти с помощью тоски. Но любовь - это особая, поскольку это слово используется поэтом для передачи совсем непривычного смысла:
«Любовь - это прекрасный род, трудно познаваемый; / Любовь - нечто иное, она несравнима (несхожа) с блудом, / Она - одно, блуд - другое, меж ними - великая пропасть, / Не мешайте их друг с другом, внемлите сказанному мной.
…
Любовь - это прежде всего не выказывать, таить страдания, / Всегда помнить о любимой, всегда искать уединения, / Вдали млеть, вдали убиваться, вдали терзаться, вдали пылать» (1-24, 27).
Любовь - это нечто иное… Это не то, что мы считаем любовью. Дать определение трудно, как дать определение Богу. Поэтому богословие применяет апофатический способ богопознания, через отрицание: Бог не есть то, и не есть это. Его знали еще Упанишады. Вот и «любовь», о которой говорит поэт, это совсем не то. И единственное, что определенно, она не имеет отношения к плотской близости.
Но можно описать то, что делают люди, войдя в это состояние: не выказывать, таить страдания, всегда помнить о любимой, всегда искать уединения, вдали млеть, вдали убиваться, вдали терзаться, вдали пылать!
Мы имеем описание упражнения, которое использует сильнейшую из человеческих потребностей в плотской любви для того, чтобы ввести себя в искусственные страдания и, истязая себя в одиночестве, подогреть естество, млея до такой степени, чтобы оно однажды полыхнуло жарким пламенем!
Это описание той же школы работы над собой, что в древности, в ведические времена звали тапасом, что означает внутренний огонь. Итогом искусственного самоистязания тапасина, которое совершалось в уединении, вдали от людей, было откровение такой силы, что боги начинали тревожиться, потому что именно этой силой разогревался жар, порождающий новые миры.
Тапас - это тот огонь, которым добывалось тепло для высиживания яиц, включая и яйцо золотого зародыша, дающего бессмертие, и мировое яйцо, плававшее когда-то в первоводах, из которого и родился наш мир.