V. (2) ГОД 1934
Следующая неприятность, связанная с существованием 3-го отдела произошла со мной и моей любимой в середине марта этого же года. Выходя из ПРО на лестничную клетку в начале второй декады марта я нос с носом столкнулся с очаровательной блондинкой, заключенной Л., работавшей на Зональной станции и великолепно мне знакомой по Биосаду на Соловках. Она приняла мусульманство и тайно была обвенчана муллой второй женой азербайджанского профессора Вадул-Заде-Оглы [Кази-Заде Керим Вадул оглы], первая жена которого была на воле. Л. спускалась по лестнице с третьего этажа, где был только 3-й отдел. Увидев меня, она покраснела до корней волос и, отведя глаза, поспешно проскользнула мимо, не поздоровавшись. Я искренно почувствовал к ней жалость, зная по горькому опыту, как неприятны вызовы в этот страшный отдел, а ее смущение при виде меня, я объяснил ее страхом, что я могу заподозрить в стукачестве, от какой мысли я был очень далек, зная ее на протяжении стольких лет, в течение которых сохранял очень высокое мнение о ее моральных качествах.
К моему удивлению, зная дружный коллектив Зональной станции, в особенности крепкую дружбу той его части, которая была переброшена с Соловков, моей возлюбленной ничего не было известно о вызове Л. в 3-й отдел. К тому же, когда я сообщил Ей об этом факте, Она очень расстроилась, так как последние дни была в натянутых отношениях с Л. и сразу заподозрила, не по своей ли инициативе пошла Л. в 3-й отдел. Впоследствии я выяснил, что моя возлюбленная, А. С. А. и Л., дружно жившие на Соловках и в Кеми до последнего времени из-за чего-то перессорились. Три медведицы не ужились в одной берлоге. Мое мнение о высокой нравственности, глубоко верующей Л. были окончательно опрокинуто утром 15-го марта. Мне стало понятно то смущение Л., когда она увидела меня, именно меня, спускаясь из 3-го отдела.
Очень напуганная, взволнованная моя возлюбленная рассказала, что имела вечером, после моего ухода с ужина, очень неприятное объяснение по поводу меня с деликатным заведующим Зональной станцией, получившим разнос от начальника лагпункта «Вегеракша» за якобы имеющий место во вверенном ему учреждении разврат, причем моя фамилия была при этом упомянута. При таких обстоятельствах мы с Ней решили питаться врозь, а мне появляться на Зональной станции как можно реже, пока все не забудется начальством. Я перешел на трехразовое питание в общежитии ответственных работников в городе, сдав коменданту общежития продовольственный аттестат.
Наше семейное счастье было разбито и, как потом оказалось, навсегда подлым доносом Л., которая так жестоко отомстила Ей, если Она даже и была чем-то виновата перед Л. Но за что я пострадал? И чудовищнее всего было то, что уж если говорить о «разврате», так я же приходил только днем и виделся с Ней на глазах у всех, в то время, как обе другие дамы жили на Зональной станции вместе со своими законными и незаконными мужьями. И как это ни гадко было стучать друг на друга, но кто же больше нарушил лагерные распорядки, и потому кто был больше виноват, кто имел большее моральное право обвинять другую, Она или Л.?
От непосредственной кары - снятия с должностей, на физические работы, посадки в карцер или рассылки нас в разные отделения, очевидно, нас спас возраст моей возлюбленной. Начальник «Вегеракши» не мог по своему интеллектуальному уровню отвергнуть правильность доноса на Нее по Ее воспитанию, а отверг по Ее возрасту и безупречной предшествовавшей репутации. Впрочем возможно в этом вопросе очень помог имевшийся на «Вегеракше» мой однофамилец, к тому же имевший перевернутой мое имя отчество. Его звали как моего отца, меня как его отца.
Почти с начала года я заметил перебои в получении от матери писем. В то же время мои подчиненные стали приносить мне письма и открытки, по содержанию не предназначенные мне. При внимательном рассмотрении адреса я обнаруживал на таких письмах свое перевернутое имя отчество. Поразительнее всего на этих письмах и обратный адрес почти совпадал с адресом даваемом матерью. Не сходился только номер дома и квартиры, все остальное сходилось вплоть до инициалов моей матери. Мать давала обратный адрес квартиры наших друзей в Ленинграде, на этот адрес писал и я. Мои поиски своего однофамильца ни к чему не приводили, пока, случайно, уже в середине года, когда моя возлюбленная уже была переброшена на Медвежью гору, я столкнулся с ним.
Я был вызван на «Вегеракшу» для получения очередной посылки от матери. Цензор 3-й части вызвал меня по фамилии к окну, где выдавал посылки, но меня опередил молодой заключенный и цензор стал вскрывать посылку. Я заявил претензию, что адресат я, указав на имя, отчество на посылке. Тут-то мы и познакомились. Строительный техник, значительно моложе меня, ленинградец, он сидел по бытовой статье за перерасход фонда зарплаты, отбывая с начала 1934-го года данный ему по суду трехгодичный срок заключения на «Вегеракше» прорабом строительных работ. Через несколько дней мы с ним обменялись письмами, полученными не по адресу. При обмене письмами он высказал предположение, что не за меня ли он отсидел десять суток в карцере за совершенно незнакомую им женщину, назвав при этом фамилию моей возлюбленной. Я возмущенно ответил ему, что отличаюсь скромностью поведения с самого начала заключения еще на Соловках уже пять лет, о чем хорошо известно начальству и фамилия мне не известна. На это он мне сообщил об испытанном им разносе от начальника лагпункта, «да еще он меня и посадил», добавил мой однофамилец. Юный прораб был хулиганистый и крепко насолил начальству и разнос ему был за недисциплинированность, а фамилию моей возлюбленной Иваницкий упомянул для придачи большего веса своего разноса, сам не веря, чтобы пожилая степенная дама могла связаться с хулиганом-мальчишкой. И десять суток дал ему начальник за его общее поведение и только за него.
С этим однофамильцем у меня вышел еще одни курьезный случай. Как-то в конце лета ко мне на КЭС прибежал запыхавшийся заключенный работник УРЧ и подобострастно (был он подхалим, а я все же фигура - заведующий электростанцией) объявил о приезде ко мне на свидание жены, которая ждет меня в вестибюле управления. Я не был женат, а моя возлюбленная, если бы даже освободилась бы из концлагеря и приехала ко мне, то никогда не объявила бы себя моей женой. От удивления у меня вырвался вопрос: «Какая», который подхалим расценил как «которая», страшно смутился и заискивающе сказал: «Не знаю, сами посмотрите». Я понял недоразумение и отказался идти на свидание. Но сотрудник УРЧ, ничего не поняв, все же уволок меня в вестибюль, радостно представив меня незнакомой мне даме: «Ваш муж». К неудовольствию работника УРЧ дама не признала во мне своего мужа, я объяснил кто должен быть ее муж, которого надо вызывать с «Вегеракши». Так я познакомился и с женой однофамильца, от которой письма попадали мне.
Приятное время с Ней, около трех недель, как бы в компенсацию за пережитый испуг и вынужденную разлуку в марте месяце, мы провели, когда в начале апреля, почти одновременно приехали на свидание в Кемь, ко мне мать, к Ней дети. Мать приехала на несколько дней раньше. Мы поселились снова в той же гостеприимной рыбацкой семье. Разрешение на прописку для матери я получил у того же председателя Горсовета, без всяких хлопот, потому что он достаточно меня знал как заведующего КЭС СЛАГа ОГПУ. У него же довольно легко я выхлопотал прописку для Ее дочери. Сын Ее был несовершеннолетний и в прописке не нуждался. В обширном доме нашлась комната и для Нее с детьми. Она и Ее дети относились друг к другу с большой нежностью. Видно было как им не хватало матери, как Ей не хватало детей. С Ней я виделся утром на кухне, вечером мы собирались все вместе, то в нашей комнате, то у них. Ее не загружали работой на Зональной станции во время свидания с детьми, у меня было много свободного времени, так как ремонт дизеля еще не начался, а КЭС работала считанные часы, вследствие наступления светлого времени года. Таким образом некоторые дни мы виделись подолгу и днем.
Мать ничего не заметила, я ей тоже ничего не сказал о наличии у меня невесты. Она тоже ничего не сказала своим детям о наших отношениях. Атмосфера большой дружной семьи как-то подсознательно водворилась в доме, где мы жили на свидании, которая очень благотворно подействовала на Нее. Мечтать о будущем счастье в законном браке можно было вполне, даже забывая о длинных сроках нашего заключения. По представлению наших начальников мы два раза получали продление свидания по неделе. Уехала моя мать, уехали Ее дети. Мы снова остались наедине вдвоем, еще более близкие душой и разделенные концлагерным режимом.
Дети привезли Ей радостные вести от своего дядюшки. Заместитель председателя ОГПУ Генрих Ягода, сосредотачивая в своих руках все больше власти, постепенно оттесняя председателя ОГПУ Менжинского, возомнил себя всемогущим меценатом и заинтересовался, больше напоказ, театром, изо всех сил пытаясь сойтись на короткую ногу с выдающимися актерами. Одним из таких выдающихся актеров и режиссеров, всемирно известный, один из основателей МХАТа был старший брат умершего под следствием мужа моей возлюбленной. К нему в дружбу особенно лез Ягода. Улучив момент, основоположник МХАТа добился от своего нового «друга» обещания пересмотреть «дело» Ее и Ее сестры. Дети заверяли со слов своего знатного дядюшки о непременном скором в этом же году освобождения Ее с сестрой из концлагеря. Я радовался вместе с Ней о Ее близком освобождении из концлагеря, что мне представлялось важнее, чем мое собственное освобождение.
В конце мая нас постигла разлука. Зональная станция в связи с присоединением СЛАГа к Белбалтлагу, была переведена в район Медвежьей горы в совхоз «Вичка» со всем оборудованием и частично персоналом. Ее включили в небольшой этап, преимущественно из управленческих работников, и отправили с ним под конвоем на Медвежью гору.
Горечь расставания была несколько смягчена неожиданным снижением мне срока заключения на два года по постановлению ЦИК СССР. Десять лет заключения мне заменили восемью годами. Хотя скидка была невелика по сравнению со сроком, но эти два года сыграли решающую роль в сохранении мне жизни в освобождении меня из концлагеря до страшных 1937-39-х годов. В 1937 году все зачеты рабочих дней для политзаключенных были отменены и мне пришлось сидеть бы до 1939 года, а с того же 1937 года, когда страна, в том числе и концлагеря попали в «ежовые рукавицы» проклятой памяти Ежова, концлагерный режим стал еще настолько тяжелее, что вряд ли я бы вынес его, особенно после имевшегося у меня за плечами восьмилетнего пребывания в концлагере, в том числе четырех лет на Соловках. А с этой скидкой срок мой закончился ранее, когда действовала еще инструкция о применении зачетов рабочих дней и для политзаключенных и я освободился из концлагеря в 1936 году, как раз вовремя, чтобы и избежать ежовщины в концлагерях и не потерять зачета рабочих дней.
Я каждый год регулярно подавал в Коллегию ОГПУ о пересмотре моего «дела», но не получал даже отрицательного ответа, точно заявления попадали в помойную яму. Результат был один и тот же для тех политзаключенных, которые писали и для тех которые не писали. Только благодаря энергии моей матери и заступничества ветерана большевицкой партии Александры Михайловны Коллонтай мне дали эту скидку. Коллонтай была закадычная подруга в юности младшей сестры моей бабушки со стороны матери. После смерти сестры бабушки, Коллонтай сохранила привязанность ко всей семье бабушки. Знала она и мою мать, которая наездами в Москву пыталась неоднократно встретиться с Коллонтай и просить ее похлопотать о моем освобождении, как ни в чем не виновного. Но Коллонтай была послом СССР в Швеции, и в Москве матери никак не удавалось ее застать. Мать со своей стороны тоже ежегодно подавала заявления о пересмотре моего «дела», но тоже ответов не получала. В начале 1934 года ей посчастливилось застать Коллонтай в Москве, которая пообещала похлопотать за меня. Очевидно, к этому времени авторитет старых большевиков был уже настолько низок, что Коллонтай могла выхлопотать не освобождение из концлагеря, а только минимальную скидку в два года срока. Но и за это я был очень благодарен, так как, они спасли мне жизнь безусловно.
Итак, подсчитав имевшиеся у меня на день скидки зачеты рабочих дней и, рассчитывая и в дальнейшем на получение зачетов по категории ударников социалистического соревнования, получился предполагаемый конец моего срока - апрель 1935 года. Мне оставалось сидеть в концлагере меньше года! Это было неожиданно и великолепно! Мы с Ней очень радовались. Она была уверена в исполнении обещания всесильного Ягоды освободить Ее уже в этом году, а значит меньше чем через год, после моего освобождения, мы могли соединиться на воле в законном браке.
Увы! Ничего этого не состоялось, но расставаясь в Кеми, мы были твердо уверены в этом.
С Ее переброской на Медвежью гору мне в Кеми делать больше нечего, потому что о переброске меня в Кемь я так просил, чтобы быть с Ней. Теперь мне предстояло также просить моих старших друзей не забыть меня в Кеми и перетащить к себе на Медвежью гору. При теплом прощании в отдельности с каждым, при их переброске на Медвежью гору, Боролин, Лозинский, Гейфель обещали мне осуществить мою просьбу перевода меня к ним. Перебросить меня из Кеми на Медвежью гору было легче чем вырвать меня с Соловков для переброски в Кемь. Обещание свое они выполнили, хотя для этого и понадобилось более четырех месяцев.
С отъездом Ее и моих старших друзей в Кеми я остался совершенно один. Впрочем не совсем. У меня оказался один, не то что друг, но человек явно ко мне расположенный из местных вольных жителей, заведующий, он же и механик городской телефонной станции. Несмотря на малое количество улиц в городе Кеми и их малую протяженность, электросети и сети телефонные между собой были очень запутаны. Электросети КЭС и коммунальной электростанции, телефонные провода городской телефонной станции и телефонной станции Управления концлагеря и радиотрансляционные на некоторых участках были подвешены на одних и тех же столбах. При этом как-то так получилось, что электросеть КЭС преимущественно проходила по телефонным столбам городской телефонной станции. Вследствие этого обстоятельства с механиком городской телефонной станции я познакомился почти сразу после назначения меня заведующим КЭС. При смене столбов наши монтеры работали совместно. Кроме того из чувства профессиональной солидарности я стал помогать механику, втихомолку снабжая телефонную сеть материалами. Я был поражен после пяти лет изоляции от мира в тюрьме и на Соловках, до какой степени все на воле стало дефицитным по сравнению с 1928 годом. Официальные успехи первой пятилетки, якобы завершенной досрочно, оборачивались страшным голодом и в технической сфере при том колоссальном размахе строек промышленных предприятий. Даже такие важные для власти Наркоматы, как Наркомат Связи не мог снабдить подведомственные ему участки даже гвоздями, не говоря уже об изоляторах, крюках, проводе. При смене столбов я выделял механику крюки, изоляторы, вязальную проволоку и даже провод, выписывая их из Отдела техснабжения Управления СЛАГа, как бы на ремонт электросети КЭС. Система концлагерей ОГПУ, производившая работы на всех стройках страны, снабжалась техническими материалами лучше других ведомств и все что надо было мне я получал беспрепятственно.
Механик часто заходил на КЭС, выпрашивая деликатно то одно то другое, вплоть до гвоздей для бесперебойной работы городской телефонной станции. Когда мы хорошо познакомились, я стал выписывать для него даже сухоналивные элементы для телефонных аппаратов «МБ», эти элементы никакого употребления на электростанциях не имели места и, если бы в Отделе техснабжения были работники технически грамотные, то они либо удивились, либо мне не отпускали бы этих элементов. В действительности я их получил, и замолкшие телефонные аппараты в городе снова заговорили.
Наши служебные отношения с механиком так постепенно переросли в хорошие личные отношения без всякой дискриминации с его стороны ко мне, как к заключенному. Правда механик был малокультурным человеком и в духовном плане у меня с ним было мало общего, но я ценил его, как симпатичного, благородного по духу человека. Безграничная его симпатия ко мне как-то вылилась в приглашение меня к нему на имянины. Таким образом я вторично в Кеми, после более чем пятилетнего заключения, попал на вечеринку вольных граждан, явно нарушая тем самым концлагерный режим. Отказаться я не мог, чувствуя как я обижу отказом симпатичного имяниника, не знавшего искусственно созданных преград в общении заключенных с вольными и последствий для заключенных при обнаруживании этого общения.
На имянинах я познакомился с технической полуинтеллигенцией северного городка. За столом оказались заведующий коммунальной электростанцией - квалифицированный электромонтер, механик той же станции, линейные электромонтеры электростанции и связи и заведующий радиоузлом. Все они были старше меня по возрасту, женатые, сидевшие рядом со своими женами. Главы семейств своими разговорами весьма походили на домовладельцев, заботящихся о своих домиках, приусадебных участках, на которых они имели, кто кур, кто козу, а кто даже и корову и выращивали картофель и овощи для себя, пополняя полагавшиеся им по карточкам продукты, которых частенько им не выдавали. Технической мысли у них не наблюдалось совсем.
После нескольких стаканчиков хмельного языки развязались больше, но опять-таки только в направлении своих домашних дел. Поразило меня и полное отсутствие какого-либо энтузиазма в поддержке существующего строя, который по классовости безусловно должен был пользоваться их поддержкой. Они были все совершенно аполитичны, как будто все что делалось в стране проходило мимо них. Каждый замкнулся в скорлупу домашнего быта, высказывал интерес только к домашним делам. За пять с лишним лет моей оторванности от вольных людей настолько изменился рабочий класс, ставший совсем непохожим на трудящихся двадцатых годов. Очевидно, репрессии против инакомыслящих заставили всех надеть стандартную маску неограниченной поддержки всем действиям Сталина, но только в официальной обстановке, а глухое инстинктивное неудовольствие тяготами повседневной жизни боялись высказать даже в тесном кругу, потеряв доверие даже к друг к другу. Вряд ли они боялись высказываться при мне, как работнике концлагеря ОГПУ, вольнонаемного или заключенного, для них это не имело значения.
Впрочем, на имянинах оказался не я только заключенный. С взаимным испугом мы встретились за столом с одной политзаключенной дамой из части общего снабжения. Мы взаимно принюхивались друг к другу, кто на кого донесет о присутствии в доме вольного, да еще на вечеринке. Эта мысль отравляла мне весь вечер. Когда я с ней потом ближе познакомился, она мне призналась в том же. Но каким образом и она попала на имянины, так мне выяснить и не удалось. Но все обошлось благополучно. Это была вторая и последняя вечеринка, на которой я был заключенным среди вольных людей. Такого случая мне больше не представилось в дальнейшие годы моего заключения. Освобожденный из концлагеря, не стесненный концлагерным режимом я мог быть на любых вечеринках среди вольных людей, когда меня приглашали, но ни на одну из них я уже не шел с таким открытым сердцем, как шел к механику и к рыбакам в Кеми, потому что на воле, идя на вечеринку по приглашению, я всегда боялся скомпрометировать и хозяев и гостей своим общением с ними, как бывшим политзаключенным, находящимся под вечным тайным наблюдением агентов НКВД-МВД-КГБ, наблюдением которое часто бывало и слишком явным.
Но не только вольный механик мне симпатизировал. Явно благоволил ко мне один политзаключенный, старше меня лет на пятнадцать. Он был коммунист, член Московского Горсовета Петросов. Свою армянскую фамилию Петросян, он русифицировал. Петросов сменил Ломовского, переброшенного на Медвежью гору, на должность секретаря штаба соцсоревнования. На подведении итогов работы предприятий за предыдущий квартал из его доклада можно было заключить, что КЭС наилучшее предприятие, а ее заведующий лучше всякого ударника. На заседании Аттестационной комиссии Петросов всегда без колебаний предлагал поставить мне, как ударнику социалистического соревнования наивысший зачет рабочих дней - 3 дня срока за 2 отсиженных календарных дня. С мнением секретаря штаба соцсоревнования комиссия считалась, и я получал наивысший зачет рабочих дней. Петросов имел срок заключения десять лет по статье 58 пункт 8 (террор), тот же что и у меня. «Мы с Вами, шутил он, сидим по «мокрому» делу». На жаргоне уголовников «мокрое дело» означало убийство. Однажды Петросов разоткровенничался со мной: «Падлэц Сосо». Я недоумевающее посмотрел на него - Сосо по-грузински уменьшительное от Иосиф. Такой эпитет Сталина, услышанный кем-нибудь мог стоить Петросову добавлением срока и то в лучшем случае. Я испуганно оглянулся, не подслушивает ли нас кто-нибудь. Петросов продолжал: «Джугашвили, - (сомнений не осталось, я похолодел), - мы с ним вместе учились в начальной школе и я ему, однажды, дал по морде в классе, так вспомнил, приехал в Моссовет, узнал меня, еще похлопал по плечу, а ночью меня арестовали и вот 58-8, пожалуйте на 10 лет, ну не мэрзавэц ли, когда отомстил»! Если Петросова кто и слышал, то оказался порядочным человеком - никаких последствий не было, ему за оскорбление Сталина, мне за недоносительство.
И все же в Кеми я приобрел верного друга, моего возраста, равного со мной по воспитанию и духу. Это был москвич, сидевший в концлагере по 58 статье, пункту 10 (антисоветская агитация), такой же безвинный, как и я, имевший только трехлетний срок, радиотехник по образованию, Виктор Викторович Штенберг. Фамилию он унаследовал от какого-то далекого предка-немца, но немецкого в нем, пожалуй, кроме аккуратности во всем, ничего не было. Он был женат, но о жене вспоминал с неприязнью, так как она развелась с ним после публичного осуждения, с которым она выступила на общем собрании учреждения, в котором они оба работали. Виктор в концлагере был новичком. Он тоже прошел в течение некоторого времени общефизические работы в проволоке на «Вегеракше», а затем был назначен радиотехником на радиостанцию СЛАГа в городе Кеми, куда и был переведен на жительство. Временами радиостанцию электроэнергией снабжала КЭС, когда почему-либо ее энергоснабжение прерывалось с электростанции «Вегеракша». По служебным делам я и познакомился с ним, и мы сразу почувствовали симпатию к друг другу. Когда я стал питаться в общежитии ответственных работников, где питался и Виктор, мы познакомились еще ближе. С Ее переброской на Медвежью гору, когда мы с Виктором все свободное время стали проводить вместе, совершая прогулки по городу и окрестностям, мы очень подружились и всегда с удовольствием встречались.
Во время наших прогулок в послеобеденное время к нам стала примыкать та самая политзаключенная дама, с которой я встретился на имянинах у вольного механика городской телефонной станции. У нее был расстрелян муж, офицер Русской армии по «делу» «Мясохладобоен» в 1933 году в числе сорока жертв. Сама она получила десять лет срока концлагеря по 58 статье. Несмотря на то, что она была старше нас лет на десять, она стала с нами заигрывать на прогулках. Виктор ежедневно приглашал ее на прогулку с нами и я вскоре заметил, что у них начинается роман. С развитием его я постепенно выбыл из игры, называемой «третий лишний». Однако наша дружба с Виктором от этого не ослабела, а в дальнейшем еще более окрепла. Мы снова с ним встретились на Медвежьей горе, где он много скрасил мне жизнь. Приезжал он проведывать меня и в Пушхоз, куда я был переброшен в 1935 году. Дружбу со мной, заключенным, он не порвал и тогда, когда освободился из концлагеря и, оставшись вольнонаемным техником, стал носить чекистскую форму, которой он произвел, как он мне рассказывал, фурор, явившись в ней в отпуск к матери в Москву в родной дом. «Как соседи по комнате, - говорил он, - стали пресмыкаться передо мною и матерью, те самые соседи, от которых столько пережила мама, когда меня арестовали и посадили в концлагерь». Мое освобождение из концлагеря разлучило нас, а в 1937 году, чтобы его не компрометировать я был вынужден прервать с ним переписку и окончательно потерял из вида.
На Викторе кончается список моих закадычных друзей приобретенных мною в концлагере, общение с которыми так много скрасило в непроглядной тьме существования заключенного.
С каждым днем наступившей осени 1934 года я все более поддавался ощущению пройденности Кемского периода моего заключения, ожиданию переброски меня на Медвежью гору. В эту переброску я верил, хорошо изучив моих старших друзей, которые это мне обещали. И этот день наступил.
ОГЛАВЛЕНИЕ ЗДЕСЬ
К моему удивлению, зная дружный коллектив Зональной станции, в особенности крепкую дружбу той его части, которая была переброшена с Соловков, моей возлюбленной ничего не было известно о вызове Л. в 3-й отдел. К тому же, когда я сообщил Ей об этом факте, Она очень расстроилась, так как последние дни была в натянутых отношениях с Л. и сразу заподозрила, не по своей ли инициативе пошла Л. в 3-й отдел. Впоследствии я выяснил, что моя возлюбленная, А. С. А. и Л., дружно жившие на Соловках и в Кеми до последнего времени из-за чего-то перессорились. Три медведицы не ужились в одной берлоге. Мое мнение о высокой нравственности, глубоко верующей Л. были окончательно опрокинуто утром 15-го марта. Мне стало понятно то смущение Л., когда она увидела меня, именно меня, спускаясь из 3-го отдела.
Очень напуганная, взволнованная моя возлюбленная рассказала, что имела вечером, после моего ухода с ужина, очень неприятное объяснение по поводу меня с деликатным заведующим Зональной станцией, получившим разнос от начальника лагпункта «Вегеракша» за якобы имеющий место во вверенном ему учреждении разврат, причем моя фамилия была при этом упомянута. При таких обстоятельствах мы с Ней решили питаться врозь, а мне появляться на Зональной станции как можно реже, пока все не забудется начальством. Я перешел на трехразовое питание в общежитии ответственных работников в городе, сдав коменданту общежития продовольственный аттестат.
Наше семейное счастье было разбито и, как потом оказалось, навсегда подлым доносом Л., которая так жестоко отомстила Ей, если Она даже и была чем-то виновата перед Л. Но за что я пострадал? И чудовищнее всего было то, что уж если говорить о «разврате», так я же приходил только днем и виделся с Ней на глазах у всех, в то время, как обе другие дамы жили на Зональной станции вместе со своими законными и незаконными мужьями. И как это ни гадко было стучать друг на друга, но кто же больше нарушил лагерные распорядки, и потому кто был больше виноват, кто имел большее моральное право обвинять другую, Она или Л.?
От непосредственной кары - снятия с должностей, на физические работы, посадки в карцер или рассылки нас в разные отделения, очевидно, нас спас возраст моей возлюбленной. Начальник «Вегеракши» не мог по своему интеллектуальному уровню отвергнуть правильность доноса на Нее по Ее воспитанию, а отверг по Ее возрасту и безупречной предшествовавшей репутации. Впрочем возможно в этом вопросе очень помог имевшийся на «Вегеракше» мой однофамилец, к тому же имевший перевернутой мое имя отчество. Его звали как моего отца, меня как его отца.
Почти с начала года я заметил перебои в получении от матери писем. В то же время мои подчиненные стали приносить мне письма и открытки, по содержанию не предназначенные мне. При внимательном рассмотрении адреса я обнаруживал на таких письмах свое перевернутое имя отчество. Поразительнее всего на этих письмах и обратный адрес почти совпадал с адресом даваемом матерью. Не сходился только номер дома и квартиры, все остальное сходилось вплоть до инициалов моей матери. Мать давала обратный адрес квартиры наших друзей в Ленинграде, на этот адрес писал и я. Мои поиски своего однофамильца ни к чему не приводили, пока, случайно, уже в середине года, когда моя возлюбленная уже была переброшена на Медвежью гору, я столкнулся с ним.
Я был вызван на «Вегеракшу» для получения очередной посылки от матери. Цензор 3-й части вызвал меня по фамилии к окну, где выдавал посылки, но меня опередил молодой заключенный и цензор стал вскрывать посылку. Я заявил претензию, что адресат я, указав на имя, отчество на посылке. Тут-то мы и познакомились. Строительный техник, значительно моложе меня, ленинградец, он сидел по бытовой статье за перерасход фонда зарплаты, отбывая с начала 1934-го года данный ему по суду трехгодичный срок заключения на «Вегеракше» прорабом строительных работ. Через несколько дней мы с ним обменялись письмами, полученными не по адресу. При обмене письмами он высказал предположение, что не за меня ли он отсидел десять суток в карцере за совершенно незнакомую им женщину, назвав при этом фамилию моей возлюбленной. Я возмущенно ответил ему, что отличаюсь скромностью поведения с самого начала заключения еще на Соловках уже пять лет, о чем хорошо известно начальству и фамилия мне не известна. На это он мне сообщил об испытанном им разносе от начальника лагпункта, «да еще он меня и посадил», добавил мой однофамилец. Юный прораб был хулиганистый и крепко насолил начальству и разнос ему был за недисциплинированность, а фамилию моей возлюбленной Иваницкий упомянул для придачи большего веса своего разноса, сам не веря, чтобы пожилая степенная дама могла связаться с хулиганом-мальчишкой. И десять суток дал ему начальник за его общее поведение и только за него.
С этим однофамильцем у меня вышел еще одни курьезный случай. Как-то в конце лета ко мне на КЭС прибежал запыхавшийся заключенный работник УРЧ и подобострастно (был он подхалим, а я все же фигура - заведующий электростанцией) объявил о приезде ко мне на свидание жены, которая ждет меня в вестибюле управления. Я не был женат, а моя возлюбленная, если бы даже освободилась бы из концлагеря и приехала ко мне, то никогда не объявила бы себя моей женой. От удивления у меня вырвался вопрос: «Какая», который подхалим расценил как «которая», страшно смутился и заискивающе сказал: «Не знаю, сами посмотрите». Я понял недоразумение и отказался идти на свидание. Но сотрудник УРЧ, ничего не поняв, все же уволок меня в вестибюль, радостно представив меня незнакомой мне даме: «Ваш муж». К неудовольствию работника УРЧ дама не признала во мне своего мужа, я объяснил кто должен быть ее муж, которого надо вызывать с «Вегеракши». Так я познакомился и с женой однофамильца, от которой письма попадали мне.
Приятное время с Ней, около трех недель, как бы в компенсацию за пережитый испуг и вынужденную разлуку в марте месяце, мы провели, когда в начале апреля, почти одновременно приехали на свидание в Кемь, ко мне мать, к Ней дети. Мать приехала на несколько дней раньше. Мы поселились снова в той же гостеприимной рыбацкой семье. Разрешение на прописку для матери я получил у того же председателя Горсовета, без всяких хлопот, потому что он достаточно меня знал как заведующего КЭС СЛАГа ОГПУ. У него же довольно легко я выхлопотал прописку для Ее дочери. Сын Ее был несовершеннолетний и в прописке не нуждался. В обширном доме нашлась комната и для Нее с детьми. Она и Ее дети относились друг к другу с большой нежностью. Видно было как им не хватало матери, как Ей не хватало детей. С Ней я виделся утром на кухне, вечером мы собирались все вместе, то в нашей комнате, то у них. Ее не загружали работой на Зональной станции во время свидания с детьми, у меня было много свободного времени, так как ремонт дизеля еще не начался, а КЭС работала считанные часы, вследствие наступления светлого времени года. Таким образом некоторые дни мы виделись подолгу и днем.
Мать ничего не заметила, я ей тоже ничего не сказал о наличии у меня невесты. Она тоже ничего не сказала своим детям о наших отношениях. Атмосфера большой дружной семьи как-то подсознательно водворилась в доме, где мы жили на свидании, которая очень благотворно подействовала на Нее. Мечтать о будущем счастье в законном браке можно было вполне, даже забывая о длинных сроках нашего заключения. По представлению наших начальников мы два раза получали продление свидания по неделе. Уехала моя мать, уехали Ее дети. Мы снова остались наедине вдвоем, еще более близкие душой и разделенные концлагерным режимом.
Дети привезли Ей радостные вести от своего дядюшки. Заместитель председателя ОГПУ Генрих Ягода, сосредотачивая в своих руках все больше власти, постепенно оттесняя председателя ОГПУ Менжинского, возомнил себя всемогущим меценатом и заинтересовался, больше напоказ, театром, изо всех сил пытаясь сойтись на короткую ногу с выдающимися актерами. Одним из таких выдающихся актеров и режиссеров, всемирно известный, один из основателей МХАТа был старший брат умершего под следствием мужа моей возлюбленной. К нему в дружбу особенно лез Ягода. Улучив момент, основоположник МХАТа добился от своего нового «друга» обещания пересмотреть «дело» Ее и Ее сестры. Дети заверяли со слов своего знатного дядюшки о непременном скором в этом же году освобождения Ее с сестрой из концлагеря. Я радовался вместе с Ней о Ее близком освобождении из концлагеря, что мне представлялось важнее, чем мое собственное освобождение.
В конце мая нас постигла разлука. Зональная станция в связи с присоединением СЛАГа к Белбалтлагу, была переведена в район Медвежьей горы в совхоз «Вичка» со всем оборудованием и частично персоналом. Ее включили в небольшой этап, преимущественно из управленческих работников, и отправили с ним под конвоем на Медвежью гору.
Горечь расставания была несколько смягчена неожиданным снижением мне срока заключения на два года по постановлению ЦИК СССР. Десять лет заключения мне заменили восемью годами. Хотя скидка была невелика по сравнению со сроком, но эти два года сыграли решающую роль в сохранении мне жизни в освобождении меня из концлагеря до страшных 1937-39-х годов. В 1937 году все зачеты рабочих дней для политзаключенных были отменены и мне пришлось сидеть бы до 1939 года, а с того же 1937 года, когда страна, в том числе и концлагеря попали в «ежовые рукавицы» проклятой памяти Ежова, концлагерный режим стал еще настолько тяжелее, что вряд ли я бы вынес его, особенно после имевшегося у меня за плечами восьмилетнего пребывания в концлагере, в том числе четырех лет на Соловках. А с этой скидкой срок мой закончился ранее, когда действовала еще инструкция о применении зачетов рабочих дней и для политзаключенных и я освободился из концлагеря в 1936 году, как раз вовремя, чтобы и избежать ежовщины в концлагерях и не потерять зачета рабочих дней.
Я каждый год регулярно подавал в Коллегию ОГПУ о пересмотре моего «дела», но не получал даже отрицательного ответа, точно заявления попадали в помойную яму. Результат был один и тот же для тех политзаключенных, которые писали и для тех которые не писали. Только благодаря энергии моей матери и заступничества ветерана большевицкой партии Александры Михайловны Коллонтай мне дали эту скидку. Коллонтай была закадычная подруга в юности младшей сестры моей бабушки со стороны матери. После смерти сестры бабушки, Коллонтай сохранила привязанность ко всей семье бабушки. Знала она и мою мать, которая наездами в Москву пыталась неоднократно встретиться с Коллонтай и просить ее похлопотать о моем освобождении, как ни в чем не виновного. Но Коллонтай была послом СССР в Швеции, и в Москве матери никак не удавалось ее застать. Мать со своей стороны тоже ежегодно подавала заявления о пересмотре моего «дела», но тоже ответов не получала. В начале 1934 года ей посчастливилось застать Коллонтай в Москве, которая пообещала похлопотать за меня. Очевидно, к этому времени авторитет старых большевиков был уже настолько низок, что Коллонтай могла выхлопотать не освобождение из концлагеря, а только минимальную скидку в два года срока. Но и за это я был очень благодарен, так как, они спасли мне жизнь безусловно.
Итак, подсчитав имевшиеся у меня на день скидки зачеты рабочих дней и, рассчитывая и в дальнейшем на получение зачетов по категории ударников социалистического соревнования, получился предполагаемый конец моего срока - апрель 1935 года. Мне оставалось сидеть в концлагере меньше года! Это было неожиданно и великолепно! Мы с Ней очень радовались. Она была уверена в исполнении обещания всесильного Ягоды освободить Ее уже в этом году, а значит меньше чем через год, после моего освобождения, мы могли соединиться на воле в законном браке.
Увы! Ничего этого не состоялось, но расставаясь в Кеми, мы были твердо уверены в этом.
С Ее переброской на Медвежью гору мне в Кеми делать больше нечего, потому что о переброске меня в Кемь я так просил, чтобы быть с Ней. Теперь мне предстояло также просить моих старших друзей не забыть меня в Кеми и перетащить к себе на Медвежью гору. При теплом прощании в отдельности с каждым, при их переброске на Медвежью гору, Боролин, Лозинский, Гейфель обещали мне осуществить мою просьбу перевода меня к ним. Перебросить меня из Кеми на Медвежью гору было легче чем вырвать меня с Соловков для переброски в Кемь. Обещание свое они выполнили, хотя для этого и понадобилось более четырех месяцев.
С отъездом Ее и моих старших друзей в Кеми я остался совершенно один. Впрочем не совсем. У меня оказался один, не то что друг, но человек явно ко мне расположенный из местных вольных жителей, заведующий, он же и механик городской телефонной станции. Несмотря на малое количество улиц в городе Кеми и их малую протяженность, электросети и сети телефонные между собой были очень запутаны. Электросети КЭС и коммунальной электростанции, телефонные провода городской телефонной станции и телефонной станции Управления концлагеря и радиотрансляционные на некоторых участках были подвешены на одних и тех же столбах. При этом как-то так получилось, что электросеть КЭС преимущественно проходила по телефонным столбам городской телефонной станции. Вследствие этого обстоятельства с механиком городской телефонной станции я познакомился почти сразу после назначения меня заведующим КЭС. При смене столбов наши монтеры работали совместно. Кроме того из чувства профессиональной солидарности я стал помогать механику, втихомолку снабжая телефонную сеть материалами. Я был поражен после пяти лет изоляции от мира в тюрьме и на Соловках, до какой степени все на воле стало дефицитным по сравнению с 1928 годом. Официальные успехи первой пятилетки, якобы завершенной досрочно, оборачивались страшным голодом и в технической сфере при том колоссальном размахе строек промышленных предприятий. Даже такие важные для власти Наркоматы, как Наркомат Связи не мог снабдить подведомственные ему участки даже гвоздями, не говоря уже об изоляторах, крюках, проводе. При смене столбов я выделял механику крюки, изоляторы, вязальную проволоку и даже провод, выписывая их из Отдела техснабжения Управления СЛАГа, как бы на ремонт электросети КЭС. Система концлагерей ОГПУ, производившая работы на всех стройках страны, снабжалась техническими материалами лучше других ведомств и все что надо было мне я получал беспрепятственно.
Механик часто заходил на КЭС, выпрашивая деликатно то одно то другое, вплоть до гвоздей для бесперебойной работы городской телефонной станции. Когда мы хорошо познакомились, я стал выписывать для него даже сухоналивные элементы для телефонных аппаратов «МБ», эти элементы никакого употребления на электростанциях не имели места и, если бы в Отделе техснабжения были работники технически грамотные, то они либо удивились, либо мне не отпускали бы этих элементов. В действительности я их получил, и замолкшие телефонные аппараты в городе снова заговорили.
Наши служебные отношения с механиком так постепенно переросли в хорошие личные отношения без всякой дискриминации с его стороны ко мне, как к заключенному. Правда механик был малокультурным человеком и в духовном плане у меня с ним было мало общего, но я ценил его, как симпатичного, благородного по духу человека. Безграничная его симпатия ко мне как-то вылилась в приглашение меня к нему на имянины. Таким образом я вторично в Кеми, после более чем пятилетнего заключения, попал на вечеринку вольных граждан, явно нарушая тем самым концлагерный режим. Отказаться я не мог, чувствуя как я обижу отказом симпатичного имяниника, не знавшего искусственно созданных преград в общении заключенных с вольными и последствий для заключенных при обнаруживании этого общения.
На имянинах я познакомился с технической полуинтеллигенцией северного городка. За столом оказались заведующий коммунальной электростанцией - квалифицированный электромонтер, механик той же станции, линейные электромонтеры электростанции и связи и заведующий радиоузлом. Все они были старше меня по возрасту, женатые, сидевшие рядом со своими женами. Главы семейств своими разговорами весьма походили на домовладельцев, заботящихся о своих домиках, приусадебных участках, на которых они имели, кто кур, кто козу, а кто даже и корову и выращивали картофель и овощи для себя, пополняя полагавшиеся им по карточкам продукты, которых частенько им не выдавали. Технической мысли у них не наблюдалось совсем.
После нескольких стаканчиков хмельного языки развязались больше, но опять-таки только в направлении своих домашних дел. Поразило меня и полное отсутствие какого-либо энтузиазма в поддержке существующего строя, который по классовости безусловно должен был пользоваться их поддержкой. Они были все совершенно аполитичны, как будто все что делалось в стране проходило мимо них. Каждый замкнулся в скорлупу домашнего быта, высказывал интерес только к домашним делам. За пять с лишним лет моей оторванности от вольных людей настолько изменился рабочий класс, ставший совсем непохожим на трудящихся двадцатых годов. Очевидно, репрессии против инакомыслящих заставили всех надеть стандартную маску неограниченной поддержки всем действиям Сталина, но только в официальной обстановке, а глухое инстинктивное неудовольствие тяготами повседневной жизни боялись высказать даже в тесном кругу, потеряв доверие даже к друг к другу. Вряд ли они боялись высказываться при мне, как работнике концлагеря ОГПУ, вольнонаемного или заключенного, для них это не имело значения.
Впрочем, на имянинах оказался не я только заключенный. С взаимным испугом мы встретились за столом с одной политзаключенной дамой из части общего снабжения. Мы взаимно принюхивались друг к другу, кто на кого донесет о присутствии в доме вольного, да еще на вечеринке. Эта мысль отравляла мне весь вечер. Когда я с ней потом ближе познакомился, она мне призналась в том же. Но каким образом и она попала на имянины, так мне выяснить и не удалось. Но все обошлось благополучно. Это была вторая и последняя вечеринка, на которой я был заключенным среди вольных людей. Такого случая мне больше не представилось в дальнейшие годы моего заключения. Освобожденный из концлагеря, не стесненный концлагерным режимом я мог быть на любых вечеринках среди вольных людей, когда меня приглашали, но ни на одну из них я уже не шел с таким открытым сердцем, как шел к механику и к рыбакам в Кеми, потому что на воле, идя на вечеринку по приглашению, я всегда боялся скомпрометировать и хозяев и гостей своим общением с ними, как бывшим политзаключенным, находящимся под вечным тайным наблюдением агентов НКВД-МВД-КГБ, наблюдением которое часто бывало и слишком явным.
Но не только вольный механик мне симпатизировал. Явно благоволил ко мне один политзаключенный, старше меня лет на пятнадцать. Он был коммунист, член Московского Горсовета Петросов. Свою армянскую фамилию Петросян, он русифицировал. Петросов сменил Ломовского, переброшенного на Медвежью гору, на должность секретаря штаба соцсоревнования. На подведении итогов работы предприятий за предыдущий квартал из его доклада можно было заключить, что КЭС наилучшее предприятие, а ее заведующий лучше всякого ударника. На заседании Аттестационной комиссии Петросов всегда без колебаний предлагал поставить мне, как ударнику социалистического соревнования наивысший зачет рабочих дней - 3 дня срока за 2 отсиженных календарных дня. С мнением секретаря штаба соцсоревнования комиссия считалась, и я получал наивысший зачет рабочих дней. Петросов имел срок заключения десять лет по статье 58 пункт 8 (террор), тот же что и у меня. «Мы с Вами, шутил он, сидим по «мокрому» делу». На жаргоне уголовников «мокрое дело» означало убийство. Однажды Петросов разоткровенничался со мной: «Падлэц Сосо». Я недоумевающее посмотрел на него - Сосо по-грузински уменьшительное от Иосиф. Такой эпитет Сталина, услышанный кем-нибудь мог стоить Петросову добавлением срока и то в лучшем случае. Я испуганно оглянулся, не подслушивает ли нас кто-нибудь. Петросов продолжал: «Джугашвили, - (сомнений не осталось, я похолодел), - мы с ним вместе учились в начальной школе и я ему, однажды, дал по морде в классе, так вспомнил, приехал в Моссовет, узнал меня, еще похлопал по плечу, а ночью меня арестовали и вот 58-8, пожалуйте на 10 лет, ну не мэрзавэц ли, когда отомстил»! Если Петросова кто и слышал, то оказался порядочным человеком - никаких последствий не было, ему за оскорбление Сталина, мне за недоносительство.
И все же в Кеми я приобрел верного друга, моего возраста, равного со мной по воспитанию и духу. Это был москвич, сидевший в концлагере по 58 статье, пункту 10 (антисоветская агитация), такой же безвинный, как и я, имевший только трехлетний срок, радиотехник по образованию, Виктор Викторович Штенберг. Фамилию он унаследовал от какого-то далекого предка-немца, но немецкого в нем, пожалуй, кроме аккуратности во всем, ничего не было. Он был женат, но о жене вспоминал с неприязнью, так как она развелась с ним после публичного осуждения, с которым она выступила на общем собрании учреждения, в котором они оба работали. Виктор в концлагере был новичком. Он тоже прошел в течение некоторого времени общефизические работы в проволоке на «Вегеракше», а затем был назначен радиотехником на радиостанцию СЛАГа в городе Кеми, куда и был переведен на жительство. Временами радиостанцию электроэнергией снабжала КЭС, когда почему-либо ее энергоснабжение прерывалось с электростанции «Вегеракша». По служебным делам я и познакомился с ним, и мы сразу почувствовали симпатию к друг другу. Когда я стал питаться в общежитии ответственных работников, где питался и Виктор, мы познакомились еще ближе. С Ее переброской на Медвежью гору, когда мы с Виктором все свободное время стали проводить вместе, совершая прогулки по городу и окрестностям, мы очень подружились и всегда с удовольствием встречались.
Во время наших прогулок в послеобеденное время к нам стала примыкать та самая политзаключенная дама, с которой я встретился на имянинах у вольного механика городской телефонной станции. У нее был расстрелян муж, офицер Русской армии по «делу» «Мясохладобоен» в 1933 году в числе сорока жертв. Сама она получила десять лет срока концлагеря по 58 статье. Несмотря на то, что она была старше нас лет на десять, она стала с нами заигрывать на прогулках. Виктор ежедневно приглашал ее на прогулку с нами и я вскоре заметил, что у них начинается роман. С развитием его я постепенно выбыл из игры, называемой «третий лишний». Однако наша дружба с Виктором от этого не ослабела, а в дальнейшем еще более окрепла. Мы снова с ним встретились на Медвежьей горе, где он много скрасил мне жизнь. Приезжал он проведывать меня и в Пушхоз, куда я был переброшен в 1935 году. Дружбу со мной, заключенным, он не порвал и тогда, когда освободился из концлагеря и, оставшись вольнонаемным техником, стал носить чекистскую форму, которой он произвел, как он мне рассказывал, фурор, явившись в ней в отпуск к матери в Москву в родной дом. «Как соседи по комнате, - говорил он, - стали пресмыкаться передо мною и матерью, те самые соседи, от которых столько пережила мама, когда меня арестовали и посадили в концлагерь». Мое освобождение из концлагеря разлучило нас, а в 1937 году, чтобы его не компрометировать я был вынужден прервать с ним переписку и окончательно потерял из вида.
На Викторе кончается список моих закадычных друзей приобретенных мною в концлагере, общение с которыми так много скрасило в непроглядной тьме существования заключенного.
С каждым днем наступившей осени 1934 года я все более поддавался ощущению пройденности Кемского периода моего заключения, ожиданию переброски меня на Медвежью гору. В эту переброску я верил, хорошо изучив моих старших друзей, которые это мне обещали. И этот день наступил.
ОГЛАВЛЕНИЕ ЗДЕСЬ