V. (1) ГОД 1934
Год 1934, точнее его одиннадцать месяцев до 1-го декабря, даты убийства Кирова, был самый либеральный в истории сталинских концлагерей. Ни до, ни после не было такого послабления концлагерного режима, как в этом благодатном для заключенных году. С самого дна глубокого колодца, в который мы были брошены ОГПУ и в котором на нас давил столб всей государственной машины сверху донизу с ее многочисленными звеньями и ступеньками, нам казалось, как будто ОГПУ, подобно дикому кровожадному зверю, проглотившему десятки миллионов жертв, не проявляет уже прежней злости к нам, как будто в сонной дреме, переваривая добычу, ленится выполнять им самим написанные жестокие приказы для нас, своих заключенных.
В действительности в 1933-34 годах уже не было монолитной, связанной общим страхом перед порабощенным народом, партийной верхушки, с разветвленным, из того же самого страха послушным до автоматизма сверху стоящим начальникам, аппарата государственной и партийной власти. Все более проявлявшийся, не только в верхушках партии большевиков, но и во всех звеньях аппарата власти, индивидуализм и жажда материальных благ заставляли эту по военному сплоченную и дисциплинированную массу, незаметно расстраивать строй и бороться в одиночку друг с другом за более теплое место, поближе к Сталину ценою свержения в политическое или физическое небытие вчерашнего товарища и друга. Эта распря в государственном и партийном аппарате, тщательно скрываемая от народа, в том числе и от нас заключенных, отвлекала внимание от управления страной, а вместе с тем и от поддержания систематического гнета народа, в том числе и над нами - заключенными. Результатами этой невидимой борьбы между власть предержащими, были появлявшиеся среди заключенных отдельные неудачники, не сумевшие, в борьбе за существование наверху, утопить своего конкурента и сами погрузившиеся к нам на дно, попадавшие в СОСНУ, организация которого в 1933 году с первого взгляда противоречила либеральным веяниям, а по сути отражала приготовления и самого Сталина к беспощадному избиению партийной верхушки, партийных и беспартийных из разных слоев населения в последующие еще более страшные 1937-1939 года. Другим явным проявлением этой борьбы, особенно заметными для нас, заключенных, была начавшаяся с начала тридцатых годов чехарда Верховных прокуроров. Мелькали известные фамилии Сольц, Крыленко, Акулов и совершенно неизвестные. Однако и эти перемены, на которые некоторые заключенные возлагали кое-какие надежды, не давали никакого представления о разрушающей верхушку партии большевиков междоусобицы.
Еще в 1933 году от многочисленных командировочных-заключенных приезжавших с Медвежьей горы из Белбалтлага в Кемь и от таких же командировочных СЛАГа, ездивших на Медвежью гору стали ползти поразительные слухи о наставшей необыкновенно вольной жизни на Медвежьей горе. Там заключенные не только из аппарата Управления Белбалтлага, но даже и находившиеся на общих работах без всяких пропусков бродили в рабочее и нерабочее время, днем и ночью не только между бараков, стоящих вне проволоки, но и по поселку Медвежья гора, беспрепятственно общаясь с вольным населением. Ворота лагпункта обнесенного проволокой были широко открыты для выхода, всякие поверки были отменены, патрулей нигде не было видно. Мы внимали этим рассказам, переворачивающим все представления о концлагере, и только удивлялись, в особенности я, только вырвавшийся из тисков жесткого концлагерного режима Соловков. Надо сказать, что рассказчики нисколько не преувеличивали, так как все описанное выше о Медвежьей горе, я лично увидел и испытал на себе, в октябре 1934 года, когда был переброшен туда.
Либерализация режима в Кеми особенно стала заметна в середине года, когда на смену начальнику Кемского отделения ББК вольнонаемному чекисту Иевлеву пришел тоже вольнонаемный чекист Оглобличев. Иевлев был франтоватый полуинтеллигент, глупый и жестокий, заносчивый с заключенными и раболепный перед высшим начальством. По традиции он пытался требовать досконального выполнения лагерного устава, но в своей должности был недолго. Правда, его перевели с повышением, очень понравившегося, как безукоризненный исполнитель, начальнику ББК вольнонаемному чекисту еврею Раппопорту, при объезде последним новых владений ББК, после присоединения СЛАГа к Белбалтлагу в мае 1934 года. Злые языки говорили, что на Раппопорта большое впечатление произвел блиставший побелкой лагпункт «Вегеракша». Перед приездом приемочной комиссии Иевлев распорядился побелить бараки не только внутри, но и снаружи и «Вегеракша» издали стала походить на скопище веселых украинских мазанок, только большого объема. С тех пор, хотя побелка снаружи держалась всего несколько суток из-за влажного климата, продолжали злые языки, Иевлев, считая причиной своего повышения белизну бараков, всю свою деятельность направил на побелку снаружи зданий, которую он производил часто на вверенной ему территории концлагеря. Иевлев был большой мастер показухи.
Оглобличев был полной противоположностью Иевлева. Грубый, неотесанный, высокого роста с сумрачным видом уральский кузнец, едва писавший свою фамилию, в чекисты попал, безусловно, по какой-то разнарядке, как потомственный пролетарий. В отличие от Иевлева любившего покрасоваться на всех заседаниях своими знаниями во всех отраслях производства Кемского отделения, знаниями которые были только в его собственном напыщенном воображении, Оглобличев никогда себя не выставлял, оценивая своим природным умом ничтожность своих знаний по сравнению со знаниями подчиненных ему высококвалифицированных специалистов-заключенных. Обладая добрым сердцем, Оглобличеву была чужда какая-либо ненависть к кому-либо, в сердце его так и не привились насаждаемая агитационным аппаратом большевицкой партии «классовая» ненависть, которую так любил проявлять Иевлев по отношению к политзаключенным. Оглобличев называл всех на «ты», теряясь когда заключенные обращались к нему на «Вы», отвечая тогда о себе во множественном числе. Любимым словечком у него было «брат», которое как-то странно звучало с непривычки в его обращении с заключенными. «Ты тово, брат, - говорил Оглобличев вытянувшемуся перед ним заключенному, - сделай то-то и то-то, не забудь, а то, брат, я тебя …» (следовала нецензурная тирада, которой Оглобличев хотел показать несвойственную ему жестокость и требовательность). Для вящего впечатления Оглобличев сдвигал огромные черные с проседью брови и тут же, как бы спохватившись не пересолил ли своей напускной строгостью, ободряюще похлопывал заключенного по плечу и говорил «Да ты сядь, сядь, что ноги ломаешь, пригодятся, садись, тогда и рассказывай». Оглобличев никогда не говорил «докладывай». Сидеть в присутствии чекиста заключенному никак не полагалось, это было неслыханное нарушение концлагерного устава, который ломал сам Оглобличев.
Оглобличев убрал с улиц города Кеми все патрули и заключенные жившие в городе и приходившие с «Вегеракши» на работу в город свободно стали ходить по улицам в любой части города. Заключенные сотрудники Управления отделения в хорошую погоду в перерыв между дневными и вечерними занятиями (с 16 до 19 часов), после обеда совершали прогулки по городу и даже по живописным окрестностям Кеми со стороны той части города, которая была расположена на большом лесном острове между основным руслом реки Кеми и ее протоком, а также и в направлении станции железной дороги, по дороге куда возвышалась громадная, почти совсем голая скала. С вершины ее отчетливо было видно полотно Мурманской (теперь Кировской) железной дороги, по которой шли поезда, перемещая грузы и пассажиров, вольно или невольно ехавших в разные направления. Вид пассажирских поездов особенно идущих на юг меня всегда расстраивал, напоминая о пути, который был для меня закрыт. Поражал профиль пути на перевалах, когда идущий железнодорожный состав, как бы переламывался на две части, спускающуюся под уклон вслед за паровозом и поднимающуюся на склон. А кругом до горизонта осенью тундра вся казалась красной от поспевшей клюквы.
Заключенные гуляли в одиночку, группами и даже парочками разного пола, и не только особо привилегированные сотрудники 3-й части и УРЧ, но и других частей Управления отделения и даже рядовые заключенные, посланные на работу в город. Диссонансом в наступившей идиллии были только таинственные политзаключенные СОСНЫ, проводимые с вокзала под конвоем с опущенными на лица накомарниками, на 90-й пикет, транзитом через город, для отправки на Соловки.
1934-й год принес мне и много радостей и огорчений, о которых надо рассказать по порядку.
Начался год большой встряской нервов по поводу неожиданного для меня вызова в страшный 3-й Отдел Управления СЛАГа. В вечер Праздника Рождества Христова, 7-го января по новому стилю, убедившись в нормальной работе двигателя, как всегда около 9 часов вечера я направился ужинать к моей любимой. Завернув по кривизне улицы к 90-у пикету, я заметил пламя на территории Мебельной фабрики. Сделав еще несколько десятков шагов вперед и выйдя на прямое шоссе на «Вегеракшу», откуда отчетливо была видна вся территория Мебельной фабрики, я убедился, что горит электростанция Мебельной фабрики. За несколько минут была охвачена пламенем и крыша и при свете горевшего здания были видны бегавшие вокруг заключенные, доносились перепуганные голоса. Мне стало сразу ясно, что ни о каком ужине у Нее не может быть и речи, мое место при такой катастрофе на КЭС. Мне надо было возможно скорее вернуться на КЭС, чтобы персонал не застали врасплох неминуемой проверкой 3-м отделом КЭС, как только в Управлении станет известно о пожаре. Я не мог бежать, чтобы не привлечь к себе внимания, и потому пошел предельно быстро шагом, все время сдерживая себя, чтобы не сорваться на бег.
Одного взгляда на олимпийское спокойствие дежурного персонала и приготовления ко сну не дежурного было достаточно, чтобы определить о моем успешном опережении событий. «Немедленно убрать все постели и топчаны, все со столов и верстака и чтоб вашего духу через минуту здесь не было», - приказал я свободной команде. «Подтереть все пятна на полу, дежурить у двигателей», - скомандовал я дежурной смене. Персонал хорошо меня знал и сразу понял, что случилось что-то такое, что надо безропотно лишиться всех удобств и молниеносно выполнить мой приказ. Они не спрашивали меня, зная, что у меня от них тайн не бывало, когда можно будет я им расскажу все, чем вызвано мое распоряжение, а пока в одну минуту исчезли все топчаны, постели, чемоданы, кастрюльки, чайники, кружки, кошма оказалась свернутой на противопожарном стенде, и никого кроме дежурной смены на КЭС не оказалось. Масляные пятна за то же время подтерли, моторист стал у дизеля с чистой ветошью в руках, масленщик у «Червоного двигуна», казачий офицер сел за стол перед распределительным щитом. Я все осмотрел, проверил наличие противопожарного инвентаря и ящик для использованных обтирочных материалов. К моему удивлению он был пуст, использованные тряпки и паклю прихватили с собой мои догадливые подчиненные. Словом КЭС блистала чистотой и готовностью противопожарных мероприятий.
Меня интересовало - известно ли уже о пожаре в Управлении? Фланирующей походкой я направился в Управление. По безмятежному виду дежурного в вестибюле коменданта, мимо которого я прошел, как обычно, не предъявляя пропуска, по полной тишине в большом зале отделов управления, где кто писал, наклонившись над столом, кто небрежно развалившись на стуле от нечего делать и предвкушая скорый конец вечерних занятий, для виду листал папку, я понял, что и теперь еще ничего не известно о пожаре. Я вернулся на КЭС и сел на диван за стол рядом с казачьим офицером.
Не прошло и нескольких минут, как в дверях машинного зала, крадучись, возникла тень сумрачного вольнонаемного чекиста с тремя шпалами в петлицах. По количеству шпал он был не ниже начальника отделения 3-го отдела. Ожидаемая мною проверка была налицо. Весть о пожаре уже дошла до 3-го отдела, и чин был послан проверить ближайшую электростанцию. На пороге он задержался несколько секунд, скользнув взглядом по столам, по углам машинного зала, по лицам застывших на своих местах дежурных и торопливо через машинный зал прошел в насосную. Я сопровождал его по пятам. Не найдя ничего и в насосной, где прежде всего он метнул взгляд на верстак, чекист, не меняя холодного выражения лица, не произнеся ни слова, ни «здравствуйте», ни «прощайте», покинул КЭС через двери насосной в сторону берега реки. Я тоже не проронил ни слова, поняв, что опередил проверку, скрыв все наши грехи, так что не к чему было придраться и таким образом выгородил и себя и своих подчиненных.
Мне неизвестно кто первый с Мебельной фабрики сообщил в 3-й отдел о пожаре, но у меня создалось впечатление об имевшем место доносе от одной весьма неприятной политзаключенной-инженера работавшей на Мебельной фабрике. Если она и не была штатной сексоткой 3-го отдела, то, во всяком случае, стукачкой она была по натуре. Про нее говорили, как из ревности к своему мужу она посадила в концлагерь свою подругу, а вместе с ней сели и ее муж, и сама доносчица, и ее муж. Всем четверым ОГПУ по 58 статье отпустила по десять лет срока заключения в концлагерь каждому. Своим вечным стукачеством, о котором знали все, она надоела даже и в 3-м отделе, где ей плохо верили, и она искала все новых начальников, которые, еще не изучив ее взбалмошной натуры, поверили бы ее доносам. Когда вместо Лозинского, который был переведен в заместители начальника ПРО в декабре 1933 года, был назначен молодой вольнонаемный чекист, по-видимому, имевший техническое образование и переведенный из какой-нибудь технической части войск ОГПУ на службу в концлагерь, эта неприятная дама явилась к нему в кабинет. Как раз за несколько минут до этого у нового начальника ПРО потухла настольная лампа, о чем он и позвонил на КЭС. Линейный электромонтер был на вызове по исправлению повреждения электропроводки в городе и я, взяв инструменты, сам пошел в кабинет к начальнику. Повреждение оказалось в проводке под крышкой стола. Я залез под стол и тут-то наслушался эту мадам. Мое присутствие ее нисколько не смутило, как не смущались в Древнем Риме целомудренные римские патрицианки, раздеваясь догола в присутствии рабов-мужчин, не считая их за людей. В чем только не обвиняла она всех и вся на Мебельной фабрике от заведующего до последнего рабочего, своих товарищей по несчастью - заключенных! В чем только она не находила дефектов в управлении фабрикой и злоупотреблений положением. По движению ног под столом, по скрипу кресла, шелесту перебираемых на столе бумаг, я чувствовал, как неудобно было выслушивать ее новому начальнику ПРО, бывшему до сих пор далеко от грязи концлагерей. Постепенно он терял терпение, прерывая ее своими замечаниями и возражениями. Я был рад когда закончил работу, мог вылезти из-под стола и уйти из кабинета, чтобы не слышать больше этой отвратительной дамы.
На другой день после пожара утром по телефону меня вызвали в 3-й отдел. Все я передумал пока переходил двор и поднимался на третий этаж. Вначале в разговоре со следователем я не мог понять с какой стороны мне грозит опасность, так как следователь задавал вопросы об эксплуатации электростанций вообще, не касаясь конкретно работы КЭС, в том числе и вчерашней проверки. Затем он стал задавать вопросы о причинах могущих вызвать пожар на электростанциях. Наконец эта нервотрепка и ему надоела и он прямо объявил, что я вызван, как технический эксперт по поводу пожара на электростанции Мебельной фабрики. Чего-чего, а этого меньше всего можно было ожидать при наличии в концлагере стольких инженеров с дипломами. Реакция удивления с моей стороны была вполне искренняя, но я направил ее по другому руслу, как будто я ничего не знал о пожаре. Затем я высказал и свое подлинное удивление, сославшись на отсутствие у меня высшего образования и малого опыта по молодости. В это время вошел в комнату начальник 3-го отдела вольнонаемный чекист Глушанин с тремя ромбами в петлицах. Я и следователь вытянулись перед ним. «Задание Вам объяснили?», - обратился Глушанин неожиданно на «Вы» ко мне. Я осмелел и изложил мотивы своей непригодности так же, как и следователю. «Инженера́ (с ударением на «а»), - зло сказал Глушанин, - вредители, да и все они трусы … (и он послал в их адрес длинную нецензурную тираду), - им что скажешь, то и напишут, а нам нужна правда». «Правда? - подумал я, - с каких пор в ОГПУ стали искать правду»? «Вот Вы, - продолжал Глушанин, - я знаю, напишите то что есть, а не то что я скажу Вам написать или вот следователь, а потому я приказал Вас вызвать».
Спорить было бесполезно. Поручение было очень неприятное. Надо было как-то так написать экспертизу, чтобы смягчить участь персонала сгоревшей электростанции. Из них я никого не знал, не знал и по какой статье они сидят в концлагере и у кого какой срок заключения. А от совокупности всех этих обстоятельств зависел и новый им приговор. Можно было опасаться за политзаключенных особенно, так как если они были десятилетники, то расстрел был неминуем не только заведующему. Надо было их спасать, потому что они были тоже заключенными.
В дверь кто-то постучал, следователь нервно рванулся к двери, растерянно посмотрев на меня. Он не знал как расценить меня, как контрреволюционера или как «своего» сообщника, можно ли мне показать стукача или нет. При выходе его в дверь я в коридоре заметил мадам с Мебельной фабрики. Поистине у воронья великолепно развито обоняние, она прилетела на кровь. Следователь долго не возвращался. Затем он принес сверток из нескольких листов бумаги, запер их себе в стол. Вложил в портфель стопку бланков протоколов допроса и мы с ним пошли на пожарище. Шли молча. По дороге я обдумывал направление экспертизы.
От сарая, в котором помещались двигатель динамо и распределительный щит, в совокупности именуемые электростанцией, не осталось ничего, все сгорело почти дотла. Сгорели приводной ремень и явно были повреждены обмотки якоря и полюсов динамо-машины. Обгорела изоляция на кабелях. Двигателю ничего не сделалось. Я указал следователю на обломок доски пола, лишь частично обгоревший и обратил его внимание насколько она пропитана нефтью и смазочными маслами. «Как не быть пожару в неприспособленном помещении», - закинул я удочку следователю. Тот согласился со мной, открыв мне тем самым возможность сделать в экспертизе упор на неприспособленность помещения, а не на виновность дежурной смены.
Следователь пошел в следственный изолятор, помещавшийся почти рядом с Мебельной фабрикой, видимо допрашивать арестованный персонал электростанции, а я, пообещав следователю представить экспертизу вечером, направился к Боролину. Это был единственный человек, которому я мог доверить тайну данного мне поручения 3-м отделом и получить дельный совет. Выждав когда мы остались наедине, я изложил ему все и мои соображения в отношении направления экспертизы. Боролин устало вздохнул, одобрил мои мысли и сообщил, что он уже договорился с Глушаниным о восстановлении электростанции. Проходя мимо пожарища к Ней на обед я уже видел, как приступили к возведению на том же месте и опять-таки деревянной электростанции-сарая. Через пятидневку электростанция заработала на прежнем двигателе, но с новой динамо и со старым персоналом выпущенным до вынесения приговора.
Она очень волновалась за меня в связи с пожаром и очень обрадовалась мне, когда я появился у Нее на следующий день. Я Ей ничего не сказал о данном мне поручении экспертизы, чтобы Ее не волновать. Откровенно сказать я этого поручения и стыдился, оно пахло нехорошо, как будто я стал доверенным лицом у чекистов. И так уже раз Она с раздражением назвала меня коммунистом, когда я высказал Ей одно свое мнение. Дети Ее собирались к Ней на очередное свидание, и Она мне сказала, что Ее пятнадцатилетний сын может ехать только в мягком вагоне. А я высказал мнение, что не стоит с молодости приучать детей к роскоши, потому что неизвестно что их ожидает в будущем, сможем ли мы вдвоем дать им такую же беззаботную роскошную жизнь, какую они имеют возможность сейчас вести пока жив их богатый дядюшка, взявший их на иждивение, основатель МХАТа. К сожалению я оказался пророком. Через четыре года, когда умер дядюшка, подросшего Ее сына посадили в концлагерь на пять лет и ему пришлось ехать в столыпинском вагоне.
Вечером я отнес экспертизу в том изложении, как я задумал. Следователь прочитал молча, спрятал в стол и зачем-то поставил меня в известность об обстоятельствах возникновения пожара. Пьяный моторист с зажженной паяльной лампой полез на двигатель разжигать запальный шар, свалился на пол, уронил лампу и загорелся пол. Виноват был моторист, но прав был и я, так как будь пол цементный, пожара бы не возникло. Не знаю, помог ли я персоналу электростанции своей экспертизой в смягчении им приговора.
Месяца через полтора я получил экземпляр приказа по СЛАГу с текстом приговора персоналу сгоревшей электростанции для объявления персоналу КЭС. В приказе очень противно была развернута антирелигиозная пропаганда: «В церковный праздник, когда вся страна напрягает все силы и т.д. и т. п.…». Далее следовало описание причин возникновения пожара от пьянки и текст приговора. Дополнительные сроки по пять лет получили заведующий и дежурная смена. После приговора их отправили на физические работы на лесозаготовки в штрафной лагпункт.
ОГЛАВЛЕНИЕ ЗДЕСЬ
В действительности в 1933-34 годах уже не было монолитной, связанной общим страхом перед порабощенным народом, партийной верхушки, с разветвленным, из того же самого страха послушным до автоматизма сверху стоящим начальникам, аппарата государственной и партийной власти. Все более проявлявшийся, не только в верхушках партии большевиков, но и во всех звеньях аппарата власти, индивидуализм и жажда материальных благ заставляли эту по военному сплоченную и дисциплинированную массу, незаметно расстраивать строй и бороться в одиночку друг с другом за более теплое место, поближе к Сталину ценою свержения в политическое или физическое небытие вчерашнего товарища и друга. Эта распря в государственном и партийном аппарате, тщательно скрываемая от народа, в том числе и от нас заключенных, отвлекала внимание от управления страной, а вместе с тем и от поддержания систематического гнета народа, в том числе и над нами - заключенными. Результатами этой невидимой борьбы между власть предержащими, были появлявшиеся среди заключенных отдельные неудачники, не сумевшие, в борьбе за существование наверху, утопить своего конкурента и сами погрузившиеся к нам на дно, попадавшие в СОСНУ, организация которого в 1933 году с первого взгляда противоречила либеральным веяниям, а по сути отражала приготовления и самого Сталина к беспощадному избиению партийной верхушки, партийных и беспартийных из разных слоев населения в последующие еще более страшные 1937-1939 года. Другим явным проявлением этой борьбы, особенно заметными для нас, заключенных, была начавшаяся с начала тридцатых годов чехарда Верховных прокуроров. Мелькали известные фамилии Сольц, Крыленко, Акулов и совершенно неизвестные. Однако и эти перемены, на которые некоторые заключенные возлагали кое-какие надежды, не давали никакого представления о разрушающей верхушку партии большевиков междоусобицы.
Еще в 1933 году от многочисленных командировочных-заключенных приезжавших с Медвежьей горы из Белбалтлага в Кемь и от таких же командировочных СЛАГа, ездивших на Медвежью гору стали ползти поразительные слухи о наставшей необыкновенно вольной жизни на Медвежьей горе. Там заключенные не только из аппарата Управления Белбалтлага, но даже и находившиеся на общих работах без всяких пропусков бродили в рабочее и нерабочее время, днем и ночью не только между бараков, стоящих вне проволоки, но и по поселку Медвежья гора, беспрепятственно общаясь с вольным населением. Ворота лагпункта обнесенного проволокой были широко открыты для выхода, всякие поверки были отменены, патрулей нигде не было видно. Мы внимали этим рассказам, переворачивающим все представления о концлагере, и только удивлялись, в особенности я, только вырвавшийся из тисков жесткого концлагерного режима Соловков. Надо сказать, что рассказчики нисколько не преувеличивали, так как все описанное выше о Медвежьей горе, я лично увидел и испытал на себе, в октябре 1934 года, когда был переброшен туда.
Либерализация режима в Кеми особенно стала заметна в середине года, когда на смену начальнику Кемского отделения ББК вольнонаемному чекисту Иевлеву пришел тоже вольнонаемный чекист Оглобличев. Иевлев был франтоватый полуинтеллигент, глупый и жестокий, заносчивый с заключенными и раболепный перед высшим начальством. По традиции он пытался требовать досконального выполнения лагерного устава, но в своей должности был недолго. Правда, его перевели с повышением, очень понравившегося, как безукоризненный исполнитель, начальнику ББК вольнонаемному чекисту еврею Раппопорту, при объезде последним новых владений ББК, после присоединения СЛАГа к Белбалтлагу в мае 1934 года. Злые языки говорили, что на Раппопорта большое впечатление произвел блиставший побелкой лагпункт «Вегеракша». Перед приездом приемочной комиссии Иевлев распорядился побелить бараки не только внутри, но и снаружи и «Вегеракша» издали стала походить на скопище веселых украинских мазанок, только большого объема. С тех пор, хотя побелка снаружи держалась всего несколько суток из-за влажного климата, продолжали злые языки, Иевлев, считая причиной своего повышения белизну бараков, всю свою деятельность направил на побелку снаружи зданий, которую он производил часто на вверенной ему территории концлагеря. Иевлев был большой мастер показухи.
Оглобличев был полной противоположностью Иевлева. Грубый, неотесанный, высокого роста с сумрачным видом уральский кузнец, едва писавший свою фамилию, в чекисты попал, безусловно, по какой-то разнарядке, как потомственный пролетарий. В отличие от Иевлева любившего покрасоваться на всех заседаниях своими знаниями во всех отраслях производства Кемского отделения, знаниями которые были только в его собственном напыщенном воображении, Оглобличев никогда себя не выставлял, оценивая своим природным умом ничтожность своих знаний по сравнению со знаниями подчиненных ему высококвалифицированных специалистов-заключенных. Обладая добрым сердцем, Оглобличеву была чужда какая-либо ненависть к кому-либо, в сердце его так и не привились насаждаемая агитационным аппаратом большевицкой партии «классовая» ненависть, которую так любил проявлять Иевлев по отношению к политзаключенным. Оглобличев называл всех на «ты», теряясь когда заключенные обращались к нему на «Вы», отвечая тогда о себе во множественном числе. Любимым словечком у него было «брат», которое как-то странно звучало с непривычки в его обращении с заключенными. «Ты тово, брат, - говорил Оглобличев вытянувшемуся перед ним заключенному, - сделай то-то и то-то, не забудь, а то, брат, я тебя …» (следовала нецензурная тирада, которой Оглобличев хотел показать несвойственную ему жестокость и требовательность). Для вящего впечатления Оглобличев сдвигал огромные черные с проседью брови и тут же, как бы спохватившись не пересолил ли своей напускной строгостью, ободряюще похлопывал заключенного по плечу и говорил «Да ты сядь, сядь, что ноги ломаешь, пригодятся, садись, тогда и рассказывай». Оглобличев никогда не говорил «докладывай». Сидеть в присутствии чекиста заключенному никак не полагалось, это было неслыханное нарушение концлагерного устава, который ломал сам Оглобличев.
Оглобличев убрал с улиц города Кеми все патрули и заключенные жившие в городе и приходившие с «Вегеракши» на работу в город свободно стали ходить по улицам в любой части города. Заключенные сотрудники Управления отделения в хорошую погоду в перерыв между дневными и вечерними занятиями (с 16 до 19 часов), после обеда совершали прогулки по городу и даже по живописным окрестностям Кеми со стороны той части города, которая была расположена на большом лесном острове между основным руслом реки Кеми и ее протоком, а также и в направлении станции железной дороги, по дороге куда возвышалась громадная, почти совсем голая скала. С вершины ее отчетливо было видно полотно Мурманской (теперь Кировской) железной дороги, по которой шли поезда, перемещая грузы и пассажиров, вольно или невольно ехавших в разные направления. Вид пассажирских поездов особенно идущих на юг меня всегда расстраивал, напоминая о пути, который был для меня закрыт. Поражал профиль пути на перевалах, когда идущий железнодорожный состав, как бы переламывался на две части, спускающуюся под уклон вслед за паровозом и поднимающуюся на склон. А кругом до горизонта осенью тундра вся казалась красной от поспевшей клюквы.
Заключенные гуляли в одиночку, группами и даже парочками разного пола, и не только особо привилегированные сотрудники 3-й части и УРЧ, но и других частей Управления отделения и даже рядовые заключенные, посланные на работу в город. Диссонансом в наступившей идиллии были только таинственные политзаключенные СОСНЫ, проводимые с вокзала под конвоем с опущенными на лица накомарниками, на 90-й пикет, транзитом через город, для отправки на Соловки.
1934-й год принес мне и много радостей и огорчений, о которых надо рассказать по порядку.
Начался год большой встряской нервов по поводу неожиданного для меня вызова в страшный 3-й Отдел Управления СЛАГа. В вечер Праздника Рождества Христова, 7-го января по новому стилю, убедившись в нормальной работе двигателя, как всегда около 9 часов вечера я направился ужинать к моей любимой. Завернув по кривизне улицы к 90-у пикету, я заметил пламя на территории Мебельной фабрики. Сделав еще несколько десятков шагов вперед и выйдя на прямое шоссе на «Вегеракшу», откуда отчетливо была видна вся территория Мебельной фабрики, я убедился, что горит электростанция Мебельной фабрики. За несколько минут была охвачена пламенем и крыша и при свете горевшего здания были видны бегавшие вокруг заключенные, доносились перепуганные голоса. Мне стало сразу ясно, что ни о каком ужине у Нее не может быть и речи, мое место при такой катастрофе на КЭС. Мне надо было возможно скорее вернуться на КЭС, чтобы персонал не застали врасплох неминуемой проверкой 3-м отделом КЭС, как только в Управлении станет известно о пожаре. Я не мог бежать, чтобы не привлечь к себе внимания, и потому пошел предельно быстро шагом, все время сдерживая себя, чтобы не сорваться на бег.
Одного взгляда на олимпийское спокойствие дежурного персонала и приготовления ко сну не дежурного было достаточно, чтобы определить о моем успешном опережении событий. «Немедленно убрать все постели и топчаны, все со столов и верстака и чтоб вашего духу через минуту здесь не было», - приказал я свободной команде. «Подтереть все пятна на полу, дежурить у двигателей», - скомандовал я дежурной смене. Персонал хорошо меня знал и сразу понял, что случилось что-то такое, что надо безропотно лишиться всех удобств и молниеносно выполнить мой приказ. Они не спрашивали меня, зная, что у меня от них тайн не бывало, когда можно будет я им расскажу все, чем вызвано мое распоряжение, а пока в одну минуту исчезли все топчаны, постели, чемоданы, кастрюльки, чайники, кружки, кошма оказалась свернутой на противопожарном стенде, и никого кроме дежурной смены на КЭС не оказалось. Масляные пятна за то же время подтерли, моторист стал у дизеля с чистой ветошью в руках, масленщик у «Червоного двигуна», казачий офицер сел за стол перед распределительным щитом. Я все осмотрел, проверил наличие противопожарного инвентаря и ящик для использованных обтирочных материалов. К моему удивлению он был пуст, использованные тряпки и паклю прихватили с собой мои догадливые подчиненные. Словом КЭС блистала чистотой и готовностью противопожарных мероприятий.
Меня интересовало - известно ли уже о пожаре в Управлении? Фланирующей походкой я направился в Управление. По безмятежному виду дежурного в вестибюле коменданта, мимо которого я прошел, как обычно, не предъявляя пропуска, по полной тишине в большом зале отделов управления, где кто писал, наклонившись над столом, кто небрежно развалившись на стуле от нечего делать и предвкушая скорый конец вечерних занятий, для виду листал папку, я понял, что и теперь еще ничего не известно о пожаре. Я вернулся на КЭС и сел на диван за стол рядом с казачьим офицером.
Не прошло и нескольких минут, как в дверях машинного зала, крадучись, возникла тень сумрачного вольнонаемного чекиста с тремя шпалами в петлицах. По количеству шпал он был не ниже начальника отделения 3-го отдела. Ожидаемая мною проверка была налицо. Весть о пожаре уже дошла до 3-го отдела, и чин был послан проверить ближайшую электростанцию. На пороге он задержался несколько секунд, скользнув взглядом по столам, по углам машинного зала, по лицам застывших на своих местах дежурных и торопливо через машинный зал прошел в насосную. Я сопровождал его по пятам. Не найдя ничего и в насосной, где прежде всего он метнул взгляд на верстак, чекист, не меняя холодного выражения лица, не произнеся ни слова, ни «здравствуйте», ни «прощайте», покинул КЭС через двери насосной в сторону берега реки. Я тоже не проронил ни слова, поняв, что опередил проверку, скрыв все наши грехи, так что не к чему было придраться и таким образом выгородил и себя и своих подчиненных.
Мне неизвестно кто первый с Мебельной фабрики сообщил в 3-й отдел о пожаре, но у меня создалось впечатление об имевшем место доносе от одной весьма неприятной политзаключенной-инженера работавшей на Мебельной фабрике. Если она и не была штатной сексоткой 3-го отдела, то, во всяком случае, стукачкой она была по натуре. Про нее говорили, как из ревности к своему мужу она посадила в концлагерь свою подругу, а вместе с ней сели и ее муж, и сама доносчица, и ее муж. Всем четверым ОГПУ по 58 статье отпустила по десять лет срока заключения в концлагерь каждому. Своим вечным стукачеством, о котором знали все, она надоела даже и в 3-м отделе, где ей плохо верили, и она искала все новых начальников, которые, еще не изучив ее взбалмошной натуры, поверили бы ее доносам. Когда вместо Лозинского, который был переведен в заместители начальника ПРО в декабре 1933 года, был назначен молодой вольнонаемный чекист, по-видимому, имевший техническое образование и переведенный из какой-нибудь технической части войск ОГПУ на службу в концлагерь, эта неприятная дама явилась к нему в кабинет. Как раз за несколько минут до этого у нового начальника ПРО потухла настольная лампа, о чем он и позвонил на КЭС. Линейный электромонтер был на вызове по исправлению повреждения электропроводки в городе и я, взяв инструменты, сам пошел в кабинет к начальнику. Повреждение оказалось в проводке под крышкой стола. Я залез под стол и тут-то наслушался эту мадам. Мое присутствие ее нисколько не смутило, как не смущались в Древнем Риме целомудренные римские патрицианки, раздеваясь догола в присутствии рабов-мужчин, не считая их за людей. В чем только не обвиняла она всех и вся на Мебельной фабрике от заведующего до последнего рабочего, своих товарищей по несчастью - заключенных! В чем только она не находила дефектов в управлении фабрикой и злоупотреблений положением. По движению ног под столом, по скрипу кресла, шелесту перебираемых на столе бумаг, я чувствовал, как неудобно было выслушивать ее новому начальнику ПРО, бывшему до сих пор далеко от грязи концлагерей. Постепенно он терял терпение, прерывая ее своими замечаниями и возражениями. Я был рад когда закончил работу, мог вылезти из-под стола и уйти из кабинета, чтобы не слышать больше этой отвратительной дамы.
На другой день после пожара утром по телефону меня вызвали в 3-й отдел. Все я передумал пока переходил двор и поднимался на третий этаж. Вначале в разговоре со следователем я не мог понять с какой стороны мне грозит опасность, так как следователь задавал вопросы об эксплуатации электростанций вообще, не касаясь конкретно работы КЭС, в том числе и вчерашней проверки. Затем он стал задавать вопросы о причинах могущих вызвать пожар на электростанциях. Наконец эта нервотрепка и ему надоела и он прямо объявил, что я вызван, как технический эксперт по поводу пожара на электростанции Мебельной фабрики. Чего-чего, а этого меньше всего можно было ожидать при наличии в концлагере стольких инженеров с дипломами. Реакция удивления с моей стороны была вполне искренняя, но я направил ее по другому руслу, как будто я ничего не знал о пожаре. Затем я высказал и свое подлинное удивление, сославшись на отсутствие у меня высшего образования и малого опыта по молодости. В это время вошел в комнату начальник 3-го отдела вольнонаемный чекист Глушанин с тремя ромбами в петлицах. Я и следователь вытянулись перед ним. «Задание Вам объяснили?», - обратился Глушанин неожиданно на «Вы» ко мне. Я осмелел и изложил мотивы своей непригодности так же, как и следователю. «Инженера́ (с ударением на «а»), - зло сказал Глушанин, - вредители, да и все они трусы … (и он послал в их адрес длинную нецензурную тираду), - им что скажешь, то и напишут, а нам нужна правда». «Правда? - подумал я, - с каких пор в ОГПУ стали искать правду»? «Вот Вы, - продолжал Глушанин, - я знаю, напишите то что есть, а не то что я скажу Вам написать или вот следователь, а потому я приказал Вас вызвать».
Спорить было бесполезно. Поручение было очень неприятное. Надо было как-то так написать экспертизу, чтобы смягчить участь персонала сгоревшей электростанции. Из них я никого не знал, не знал и по какой статье они сидят в концлагере и у кого какой срок заключения. А от совокупности всех этих обстоятельств зависел и новый им приговор. Можно было опасаться за политзаключенных особенно, так как если они были десятилетники, то расстрел был неминуем не только заведующему. Надо было их спасать, потому что они были тоже заключенными.
В дверь кто-то постучал, следователь нервно рванулся к двери, растерянно посмотрев на меня. Он не знал как расценить меня, как контрреволюционера или как «своего» сообщника, можно ли мне показать стукача или нет. При выходе его в дверь я в коридоре заметил мадам с Мебельной фабрики. Поистине у воронья великолепно развито обоняние, она прилетела на кровь. Следователь долго не возвращался. Затем он принес сверток из нескольких листов бумаги, запер их себе в стол. Вложил в портфель стопку бланков протоколов допроса и мы с ним пошли на пожарище. Шли молча. По дороге я обдумывал направление экспертизы.
От сарая, в котором помещались двигатель динамо и распределительный щит, в совокупности именуемые электростанцией, не осталось ничего, все сгорело почти дотла. Сгорели приводной ремень и явно были повреждены обмотки якоря и полюсов динамо-машины. Обгорела изоляция на кабелях. Двигателю ничего не сделалось. Я указал следователю на обломок доски пола, лишь частично обгоревший и обратил его внимание насколько она пропитана нефтью и смазочными маслами. «Как не быть пожару в неприспособленном помещении», - закинул я удочку следователю. Тот согласился со мной, открыв мне тем самым возможность сделать в экспертизе упор на неприспособленность помещения, а не на виновность дежурной смены.
Следователь пошел в следственный изолятор, помещавшийся почти рядом с Мебельной фабрикой, видимо допрашивать арестованный персонал электростанции, а я, пообещав следователю представить экспертизу вечером, направился к Боролину. Это был единственный человек, которому я мог доверить тайну данного мне поручения 3-м отделом и получить дельный совет. Выждав когда мы остались наедине, я изложил ему все и мои соображения в отношении направления экспертизы. Боролин устало вздохнул, одобрил мои мысли и сообщил, что он уже договорился с Глушаниным о восстановлении электростанции. Проходя мимо пожарища к Ней на обед я уже видел, как приступили к возведению на том же месте и опять-таки деревянной электростанции-сарая. Через пятидневку электростанция заработала на прежнем двигателе, но с новой динамо и со старым персоналом выпущенным до вынесения приговора.
Она очень волновалась за меня в связи с пожаром и очень обрадовалась мне, когда я появился у Нее на следующий день. Я Ей ничего не сказал о данном мне поручении экспертизы, чтобы Ее не волновать. Откровенно сказать я этого поручения и стыдился, оно пахло нехорошо, как будто я стал доверенным лицом у чекистов. И так уже раз Она с раздражением назвала меня коммунистом, когда я высказал Ей одно свое мнение. Дети Ее собирались к Ней на очередное свидание, и Она мне сказала, что Ее пятнадцатилетний сын может ехать только в мягком вагоне. А я высказал мнение, что не стоит с молодости приучать детей к роскоши, потому что неизвестно что их ожидает в будущем, сможем ли мы вдвоем дать им такую же беззаботную роскошную жизнь, какую они имеют возможность сейчас вести пока жив их богатый дядюшка, взявший их на иждивение, основатель МХАТа. К сожалению я оказался пророком. Через четыре года, когда умер дядюшка, подросшего Ее сына посадили в концлагерь на пять лет и ему пришлось ехать в столыпинском вагоне.
Вечером я отнес экспертизу в том изложении, как я задумал. Следователь прочитал молча, спрятал в стол и зачем-то поставил меня в известность об обстоятельствах возникновения пожара. Пьяный моторист с зажженной паяльной лампой полез на двигатель разжигать запальный шар, свалился на пол, уронил лампу и загорелся пол. Виноват был моторист, но прав был и я, так как будь пол цементный, пожара бы не возникло. Не знаю, помог ли я персоналу электростанции своей экспертизой в смягчении им приговора.
Месяца через полтора я получил экземпляр приказа по СЛАГу с текстом приговора персоналу сгоревшей электростанции для объявления персоналу КЭС. В приказе очень противно была развернута антирелигиозная пропаганда: «В церковный праздник, когда вся страна напрягает все силы и т.д. и т. п.…». Далее следовало описание причин возникновения пожара от пьянки и текст приговора. Дополнительные сроки по пять лет получили заведующий и дежурная смена. После приговора их отправили на физические работы на лесозаготовки в штрафной лагпункт.
ОГЛАВЛЕНИЕ ЗДЕСЬ