VI. (1) ПЕРЕЕЗД НА МЕДВЕЖЬЮ ГОРУ
Переезд на Медвежью гору из Кеми совершился в начале октября 1934 года, в классном вагоне и без конвоя среди вольных людей. Но прежде чем рассказать о нем подробно надо остановиться на двух случаях, происшедших со мной в городе Кеми, каждый из которых мог повлечь мой переезд еще раньше из Кеми, но под конвоем, в этапе к тому же в нежелательном для меня направлении - штрафником на лесозаготовки на материке в лучшем случае, или обратно на Соловки в СОСНУ для одиночного заключения с режимом быстро сводившим в могилу попавших туда политзаключенных.
В апреле и мае 1934 года вновь назначенный Верховный прокурор (эта должность по конституции 1936 года была переименована в Генерального прокурора) предпринял поездку по концлагерям ОГПУ, то ли по собственной инициативе, то ли по указанию ближайшего окружения Сталина, дравшихся между собой за места при вожде и нуждавшихся в компрометирующем материале против Ягоды, наиболее всесильного из сталинских приближенных. С армией секретарей Верховный прокурор осматривал лагпункт за лагпунктом, состояние которых прикрашивалось перед приездом высокого ревизора. Обходя бараки, места работ прокурор лично, на ходу, принимал заявления от заключенных. Безусловно, все просили о пересмотре своего дела, все старались встретиться с прокурором, чтобы самим передать в его светлейшие руки послания исстрадавшихся душ.
В конце мая прокурор посетил СОСНУ, где часть засекреченных было от него скрыто путем вывозки их заблаговременно на судах в открытое море. На возвратном пути он заехал на Кемперпункт и «Вегеракшу». Постоянно посещая управление Кемского отделения концлагеря, я был в курсе передвижения прокурора и точно узнал дату его приезда в Кемь в управление отделения. Однако вручить лично ему заявление о пересмотре своего «дела» с просьбой об освобождении я счел нецелесообразным, потому что только за декаду до его приезда я получил по пересмотру «дела» скидку в два года. К тому же я сомневался о преимуществе личного вручения прокурору такого заявления, поскольку их во всех концлагерях он собрал миллионы. Совсем другое дело было с моими подчиненными, у которых концы их десятилетних сроков еще очень были далеки и никаких скидок, кроме зачета рабочих дней, из них никто не получил. Они все горели желанием лично вручить Верховному прокурору свои заявления о пересмотре «дел». Казачий офицер отредактировал и каллиграфическим почерком написал от всех, в том числе и от себя, восемь заявлений от имени всего состава КЭС, за исключением меня. На меня легла задача организовать встречу персонала КЭС с прокурором.
Персонал КЭС. Второй справа Владимир Всеволодович Яковлев. Июнь 1934 года:
Когда в управлении стало известно о прибытии прокурора на «Вегеракшу», я предупредил персонал КЭС, а сам забрался на второй этаж управления в комнату ответственного дежурного и сел у окна, из которого хорошо просматривалась улица ведущая на «Вегеракшу» до ее поворота. Я рассчитал, что с момента появления из-за угла прокурорского поезда у меня хватит времени сбежать по лестнице, добежать до КЭС и выставить персонал КЭС у входа в управление, где они и смогут вручить прокурору свои заявления. Время шло, я перебрасывался фразами с заключенным помощником ответственного по отделению дежурного сидящего у телефона, а прокурор все не показывался.
Вдруг из-за поворота, поднимая пыль, очень быстро несясь, показалась вереница фаэтонов. Я ринулся вниз, но кортеж меня обогнал и на наружных ступеньках входа в управление я чуть не сшиб Верховного прокурора. Увидя столь стремительно выскочившего из дверей человека, прокурор, подчиняясь выработавшемуся у него за время посещения концлагерей условному рефлексу, протянул ко мне руку за заявлением. У меня сработал условный рефлекс воспитания и тоже протянул руку прокурору. Руки наши на глазах всего начальства сомкнулись в крепком рукопожатии.
Поздороваться за руку с Верховным прокурором Союза ССР для заключенного было неслыханной дерзостью, за которую неминуемо последовало бы снятие меня с должности и отправка в лучшем случае на штрафной лагпункт на лесозаготовки с лишением всех зачетов рабочих дней, а может быть и еще что-либо худшее. Боковым зрением я увидел удивленное выражение лиц чекистов - начальника ББК Раппопорта, его заместителя Успенского, помощника Павлова, выкатившиеся от ужаса глаза начальника отделения Иевлева и начальника 3-й части, двух чекистов, знавших меня в лицо. Я увидел сделавшиеся уже подобострастными лица прокурорских секретарей и чекистов меньших рангов, очевидно подумавших о встрече прокурором своего знакомого. В черной толстовке с открытым воротом, в котором был виден воротничок светлой рубашки с галстухом бабочкой, в черном галифе и сапогах я совсем не походил на заключенного, стоя на одну ступеньку крыльца выше прокурора, хорошо просматриваясь толпой чекистов сопровождавших прокурора.
Моя судьба решалась долями секунды, надо было выходить из положения в которое я попал без всякого умысла. «Заведующий электростанцией такой-то», представился я прокурору, умышленно опустив слово «заключенный» перед своей фамилией. «Верховный прокурор такой-то», ответил он. К сожалению фамилию его я не запомнил. Не давая опомниться, широким жестом указав на видневшийся от меня справа вход в машинный зал КЭС, я сказал: «Прошу Вас осмотреть электростанцию». Прокурор посмотрел на меня усталыми глазами и, покорно повернувшись налево, пошел со мной рядом на КЭС.
Сзади нас следовали его секретари, все концлагерное начальство, пестрившее ромбами и шпалами в петлицах. По дороге я давал предварительные объяснения о назначении КЭС, а когда зашли в машинный зал сообщил мощность двигателей и динамо-машин, назначение распределительного щита. От всей ввалившейся свиты в машинном зале стало тесно, но все же персонал КЭС сначала оттесненный от входа, где они стояли как спринтеры готовые ринуться в бег по выстрелу из сигнального пистолета судьи на старте, чтобы вручить свои заявления, успели это сделать, без всякого бега, до ухода прокурора. Выслушав меня, и передав полученные заявления одному из секретарей, прокурор, не сказав ни слова, пошел к выходу, за ним вся свита. При этом я поймал взгляд Иевлева, не предвещавший мне ничего хорошего.
В изнеможении я опустился на деревянный диван перед столом дежурного у распределительного щита и закрыл лицо рукой. Персонал стоял молча, не произнося ни слова. Никто не решился потревожить меня даже словом благодарности. Они видели все и, очевидно, некоторые из них поняли в какую глупую историю я попал, стараясь для них.
Несколько дней я не находил себе места, ожидая кары за совершенный мною, хотя и невольно, поступок. Но время шло, и никаких даже намеков на возмездие не было. Очевидно, при всей своей службистости и жестокости по отношению к политзаключенным, у Иевлева и начальника 3-й части хватило смекалки не поднимать дела. Кроме их двоих, ни прокурор, ни высшее начальство не знали, что я заключенный и им в голову не могло прийти возможность такой дерзости со стороны заключенного здороваться за руку с Верховным прокурором. А если кто-либо из знавших меня, Иевлев или начальник 3-й части, сами доложили бы, то вместе со мной и им несдобровать, так как их обвинили бы в «распущенности» заключенных во вверенном им отделении концлагеря. Так для меня все и сошло. Я остался заведующим КЭС и вышел впоследствии из концлагеря живым. А тот самый верховный прокурор, которого я «осчастливил» рукопожатием был расстрелян в 1938 году, стал жертвой, как пишется «незаконного преследования в период культа личности».
Второй случай произошел в конце июля. В должности начальника Кемского отделения Иевлева уже больше месяца сменил Оглобличев, но начальник 3-й части остался тот же. Вероятно, он посчитал Оглобличева мягкотелым за его либерализацию концлагерного режима и стал действовать самостоятельно в обход Оглобличева. Чтобы уменьшить себе работу вечной слежки за политзаключенными, начальник 3-й части решил избавиться, говоря лагерным языком, от 58-й статьи. В одну из июльских ночей по тревоге были подняты рота войск ОГПУ, ВОХР и все работники 3-й части, которые по заготовленному списку вытащили с нар и топчанов политзаключенных. Ничего не понимающих сонных людей согнали на площадь в проволоке на «Вегеракше», сформировали этап, заперли в товарные вагоны, отвезли на Кемперпункт, где посадили на пароход и отправили на Соловки. От дикой расправы уцелел вместе со мной весь персонал КЭС и многие другие политзаключенные и не из-за симпатии к нам начальника 3-й части, а просто потому, как стало известно впоследствии, список был настолько длинным, что одним этапом операцию провести не удалось. Все фамилии персонала КЭС, а также уцелевших политзаключенных по начальным буквам пришлись на вторую часть списка, составленного в алфавитном порядке. В частях управления производственной, плановой, финансовой, снабжения ряды сотрудников поредели. В большом зале много столов в наступившем дне оказались незанятыми. На предприятиях тоже начался хаос из-за недостатка рабочей силы и руководителей. Все молчали, боясь проронить слово.
С началом вечерних занятий поползли по управлению слухи о возвращении этапа на «Вегеракшу». На Соловках его не принял начальник «СОСНЫ», письменно сообщив Оглобличеву, что хотя он тоже, как и Оглобличев, начальник отделения, но по инструкции подчиняется лишь Спецотделу Коллегии ОГПУ и может принять заключенных в «СОСНУ» только по «путевкам» Спецотдела и что даже начальник ББК не вправе пересылать заключенных из других отделений ББК в «СОСНУ».
Прыткий начальник 3-й части, обошедший Оглобличева с посылкой этапа, был вызван немедленно в кабинет начальника отделения. Несмотря на плотно закрытые двери, хорошо оббитые звукоизолирующим материалом, по всему управлению стал разноситься громоподобный голос Оглобличева, в воздухе висел сплошной мат. Заключенные работники общего отдела потом говорили, что никогда еще не видели медлительного и спокойного Оглобличева таким рассерженным, и один юркий работник уверял, что начальник 3-й части выходил из кабинета Оглобличева, спиной открывая дверь, а огромные кулачищи Оглобличева мелькали перед его носом. На другой день осунувшиеся, перепуганные работники частей управления, совершившие такую «увеселительную прогулку» на Соловки заняли свои обычные места за столами, рабочие и руководители политзаключенные на предприятиях и нормальная жизнь концлагеря потекла обычным чередом.
И все же начальник 3-й части, несмотря на сделанное ему Оглобличевым внушение, не оставил мысли избавиться хоть от части политзаключенных и отдал распоряжение своим подчиненным открыть усиленную кампанию по сбору компрометирующих сведений о каждом политзаключенном, чтобы иметь материал для переброски их, если не в СОСНУ, то в штрафное отделение на материке. Стукачей нахлестали, и они лезли из кожи вон, расшифровываясь в спешке своей грубой работой, точно старые заключенные были новичками и их можно было примитивными вопросами подцепить на удочку.
Об этой кампании я естественно не знал, как вдруг мне пришлось познакомиться с одним странным типом. Через недельку после неудачной отправки этапа на Соловки, когда я утром пришел на КЭС, казачий офицер доложил мне, что меня спрашивал какой-то человек. В том, что меня мог кто-нибудь спрашивать ничего не было особенного, но в концлагере, хотя я и жил на вольном положении и у чекистского начальства, как будто был на хорошем счету, всякий интерес, проявленный к моей особе со стороны кого-либо, воспринимается отрицательно, с подсознательной тревогой. Казачий офицер еще не успел закончить фразы, как на пороге появился незнакомый мне, интеллигентного вида, одетый во всё гражданское, молодой еврей, точно он вел наблюдение за моим приходом. В этом тоже не было ничего особенного, но как-то меня насторожило. Он направился прямо ко мне и, протягивая руку, представился: «Эскин». Я пожал ему руку, назвав свою фамилию. «Вы заведующий электростанцией?», - спросил он меня. Я ответил утвердительно. «Не возьмете ли меня на работу к себе, - попросил меня Эскин, - я работал мотористом на компрессорной станции в Ленинграде». И не давая мне ответить, как бы желая показать, что в безграничном доверии ко мне (которое и ожидает от меня к себе) открывает мне всю свою подноготную, продолжал: «Я троцкист, административно высланный на три года после отбытия трех лет заключения в политизоляторе. Почему я выбрал Кемь? Мою жену перевели из политизолятора на Соловки и я хотел быть к ней поближе». С меня было довольно. Слово «троцкист», произнесенное им, сказало мне о многом. Эскин и инструктировавший его работник 3-й части, по невежеству, допустили грубую ошибку. Словечко «троцкист» было придумано и пущено в ход сталинскими приспешниками и ОГПУ, кода последнее, по приказу Сталина, с 1928 года стала преследовать большевиков ставших в оппозицию к сталинской диктатуре. Так называемые троцкисты, хотя и придерживались мнений Льва Троцкого (Бронштейна) никогда не называли себя «троцкистами», они называли себя «большевики-ленинцы» в противовес «большевикам-сталинцам», поддерживавших мнения и диктатуру Сталин и его Политбюро. Мне это было прекрасно известно из встреч по тюрьмам и концлагерям с так называемыми «троцкистами» в действительности оппозиционерами Сталину, которые никогда не называли себя троцкистами, а только большевиками-ленинцами. Я сразу понял какой липовый оппозиционер пришел ко мне. Я объяснил Эскину, что КЭС электростанция концлагеря, что на КЭС работают заключенные, я тоже заключенный и права найма на работу не имею. Тогда Эскин вдруг проявил большую осведомленность о концлагерных учреждениях в городе Кеми: «Меня, - продолжал Эскин, - подкармливают здесь в столовой вольнонаемных, зовут работать в плановый отдел, но я же не могу участвовать в эксплуатации заключенных, как революционер, планировать для них принудительный труд, непосильные нормы»! Я промолчал, не высказав никакого возмущения о принудительном труде, эксплуатации заключенных. Не достигнув так успеха, Эскин пошел ва-банк. «Вы не беспокойтесь, меня прислали к Вам надежные люди», - заговорил снова Эскин, заглядывая мне в глаза. Мне уже было совершенно ясно кто послал ко мне Эскина и я спросил, глядя в упор: «Кто послал»? Эскин смешался. Возможно при разработке в 3-й части подхода ко мне, Эскину и назвали фамилии моих «однодельцев», а он их забыл, возможно и не удосужились посмотреть внимательно мое личное дело, а может быть в деле, поскольку я никого не знал до концлагеря из моих «однодельцев» фамилии их и не значились, а было только указание что я посажен по делу «Социал-демократического союза молодежи», но Эскин вместо прямого ответа начал рассказывать, как он сидел в политизоляторе и как они «троцкисты» дружили с сидевшими там же социал-демократами, как взаимно поддерживали объявляемые ими голодовки. «Не беспокойтесь, - сказал Эскин, - меня послали к Вам надежные люди», - очевидно намекая на социал-демократов, с которыми он якобы сидел и которые якобы послали его к «своему партийному товарищу». «Так что будем знакомы», - заключил Эскин. Я встал, протянул ему руку и сказал: «Лагерный режим запрещает общение заключенных с вольными людьми, поэтому наше с Вами знакомство невозможно, прощайте». Эскин не хотел уходить, он встал медленно, сунул как-то вяло свою руку и пошел к выходу. Я понимал его состояние, его печальные мысли, как он явится к своему «шефу» с пустыми руками, не сумев установить со мной связь, и как ему за это попадет. Как утопающий хватается за соломинку, так и Эскин уже с порога, обернувшись, задал мне вопрос: «Вы в шахматы играете»? «Нет», - отрезал я, хотя в шахматы и играл. Последняя его попытка завязать со мной тесные отношения провалилась. Больше Эскина я не видел и никто больше в дружбу ко мне не навязывался. Впрочем очень скоро начальник 3-й части был переведен. Оглобличев отделался от строптивого помощника. Присланный на должность начальника 3-й части чекист ничем себя не проявлял.
ОГЛАВЛЕНИЕ ЗДЕСЬ
В апреле и мае 1934 года вновь назначенный Верховный прокурор (эта должность по конституции 1936 года была переименована в Генерального прокурора) предпринял поездку по концлагерям ОГПУ, то ли по собственной инициативе, то ли по указанию ближайшего окружения Сталина, дравшихся между собой за места при вожде и нуждавшихся в компрометирующем материале против Ягоды, наиболее всесильного из сталинских приближенных. С армией секретарей Верховный прокурор осматривал лагпункт за лагпунктом, состояние которых прикрашивалось перед приездом высокого ревизора. Обходя бараки, места работ прокурор лично, на ходу, принимал заявления от заключенных. Безусловно, все просили о пересмотре своего дела, все старались встретиться с прокурором, чтобы самим передать в его светлейшие руки послания исстрадавшихся душ.
В конце мая прокурор посетил СОСНУ, где часть засекреченных было от него скрыто путем вывозки их заблаговременно на судах в открытое море. На возвратном пути он заехал на Кемперпункт и «Вегеракшу». Постоянно посещая управление Кемского отделения концлагеря, я был в курсе передвижения прокурора и точно узнал дату его приезда в Кемь в управление отделения. Однако вручить лично ему заявление о пересмотре своего «дела» с просьбой об освобождении я счел нецелесообразным, потому что только за декаду до его приезда я получил по пересмотру «дела» скидку в два года. К тому же я сомневался о преимуществе личного вручения прокурору такого заявления, поскольку их во всех концлагерях он собрал миллионы. Совсем другое дело было с моими подчиненными, у которых концы их десятилетних сроков еще очень были далеки и никаких скидок, кроме зачета рабочих дней, из них никто не получил. Они все горели желанием лично вручить Верховному прокурору свои заявления о пересмотре «дел». Казачий офицер отредактировал и каллиграфическим почерком написал от всех, в том числе и от себя, восемь заявлений от имени всего состава КЭС, за исключением меня. На меня легла задача организовать встречу персонала КЭС с прокурором.
Персонал КЭС. Второй справа Владимир Всеволодович Яковлев. Июнь 1934 года:
Когда в управлении стало известно о прибытии прокурора на «Вегеракшу», я предупредил персонал КЭС, а сам забрался на второй этаж управления в комнату ответственного дежурного и сел у окна, из которого хорошо просматривалась улица ведущая на «Вегеракшу» до ее поворота. Я рассчитал, что с момента появления из-за угла прокурорского поезда у меня хватит времени сбежать по лестнице, добежать до КЭС и выставить персонал КЭС у входа в управление, где они и смогут вручить прокурору свои заявления. Время шло, я перебрасывался фразами с заключенным помощником ответственного по отделению дежурного сидящего у телефона, а прокурор все не показывался.
Вдруг из-за поворота, поднимая пыль, очень быстро несясь, показалась вереница фаэтонов. Я ринулся вниз, но кортеж меня обогнал и на наружных ступеньках входа в управление я чуть не сшиб Верховного прокурора. Увидя столь стремительно выскочившего из дверей человека, прокурор, подчиняясь выработавшемуся у него за время посещения концлагерей условному рефлексу, протянул ко мне руку за заявлением. У меня сработал условный рефлекс воспитания и тоже протянул руку прокурору. Руки наши на глазах всего начальства сомкнулись в крепком рукопожатии.
Поздороваться за руку с Верховным прокурором Союза ССР для заключенного было неслыханной дерзостью, за которую неминуемо последовало бы снятие меня с должности и отправка в лучшем случае на штрафной лагпункт на лесозаготовки с лишением всех зачетов рабочих дней, а может быть и еще что-либо худшее. Боковым зрением я увидел удивленное выражение лиц чекистов - начальника ББК Раппопорта, его заместителя Успенского, помощника Павлова, выкатившиеся от ужаса глаза начальника отделения Иевлева и начальника 3-й части, двух чекистов, знавших меня в лицо. Я увидел сделавшиеся уже подобострастными лица прокурорских секретарей и чекистов меньших рангов, очевидно подумавших о встрече прокурором своего знакомого. В черной толстовке с открытым воротом, в котором был виден воротничок светлой рубашки с галстухом бабочкой, в черном галифе и сапогах я совсем не походил на заключенного, стоя на одну ступеньку крыльца выше прокурора, хорошо просматриваясь толпой чекистов сопровождавших прокурора.
Моя судьба решалась долями секунды, надо было выходить из положения в которое я попал без всякого умысла. «Заведующий электростанцией такой-то», представился я прокурору, умышленно опустив слово «заключенный» перед своей фамилией. «Верховный прокурор такой-то», ответил он. К сожалению фамилию его я не запомнил. Не давая опомниться, широким жестом указав на видневшийся от меня справа вход в машинный зал КЭС, я сказал: «Прошу Вас осмотреть электростанцию». Прокурор посмотрел на меня усталыми глазами и, покорно повернувшись налево, пошел со мной рядом на КЭС.
Сзади нас следовали его секретари, все концлагерное начальство, пестрившее ромбами и шпалами в петлицах. По дороге я давал предварительные объяснения о назначении КЭС, а когда зашли в машинный зал сообщил мощность двигателей и динамо-машин, назначение распределительного щита. От всей ввалившейся свиты в машинном зале стало тесно, но все же персонал КЭС сначала оттесненный от входа, где они стояли как спринтеры готовые ринуться в бег по выстрелу из сигнального пистолета судьи на старте, чтобы вручить свои заявления, успели это сделать, без всякого бега, до ухода прокурора. Выслушав меня, и передав полученные заявления одному из секретарей, прокурор, не сказав ни слова, пошел к выходу, за ним вся свита. При этом я поймал взгляд Иевлева, не предвещавший мне ничего хорошего.
В изнеможении я опустился на деревянный диван перед столом дежурного у распределительного щита и закрыл лицо рукой. Персонал стоял молча, не произнося ни слова. Никто не решился потревожить меня даже словом благодарности. Они видели все и, очевидно, некоторые из них поняли в какую глупую историю я попал, стараясь для них.
Несколько дней я не находил себе места, ожидая кары за совершенный мною, хотя и невольно, поступок. Но время шло, и никаких даже намеков на возмездие не было. Очевидно, при всей своей службистости и жестокости по отношению к политзаключенным, у Иевлева и начальника 3-й части хватило смекалки не поднимать дела. Кроме их двоих, ни прокурор, ни высшее начальство не знали, что я заключенный и им в голову не могло прийти возможность такой дерзости со стороны заключенного здороваться за руку с Верховным прокурором. А если кто-либо из знавших меня, Иевлев или начальник 3-й части, сами доложили бы, то вместе со мной и им несдобровать, так как их обвинили бы в «распущенности» заключенных во вверенном им отделении концлагеря. Так для меня все и сошло. Я остался заведующим КЭС и вышел впоследствии из концлагеря живым. А тот самый верховный прокурор, которого я «осчастливил» рукопожатием был расстрелян в 1938 году, стал жертвой, как пишется «незаконного преследования в период культа личности».
Второй случай произошел в конце июля. В должности начальника Кемского отделения Иевлева уже больше месяца сменил Оглобличев, но начальник 3-й части остался тот же. Вероятно, он посчитал Оглобличева мягкотелым за его либерализацию концлагерного режима и стал действовать самостоятельно в обход Оглобличева. Чтобы уменьшить себе работу вечной слежки за политзаключенными, начальник 3-й части решил избавиться, говоря лагерным языком, от 58-й статьи. В одну из июльских ночей по тревоге были подняты рота войск ОГПУ, ВОХР и все работники 3-й части, которые по заготовленному списку вытащили с нар и топчанов политзаключенных. Ничего не понимающих сонных людей согнали на площадь в проволоке на «Вегеракше», сформировали этап, заперли в товарные вагоны, отвезли на Кемперпункт, где посадили на пароход и отправили на Соловки. От дикой расправы уцелел вместе со мной весь персонал КЭС и многие другие политзаключенные и не из-за симпатии к нам начальника 3-й части, а просто потому, как стало известно впоследствии, список был настолько длинным, что одним этапом операцию провести не удалось. Все фамилии персонала КЭС, а также уцелевших политзаключенных по начальным буквам пришлись на вторую часть списка, составленного в алфавитном порядке. В частях управления производственной, плановой, финансовой, снабжения ряды сотрудников поредели. В большом зале много столов в наступившем дне оказались незанятыми. На предприятиях тоже начался хаос из-за недостатка рабочей силы и руководителей. Все молчали, боясь проронить слово.
С началом вечерних занятий поползли по управлению слухи о возвращении этапа на «Вегеракшу». На Соловках его не принял начальник «СОСНЫ», письменно сообщив Оглобличеву, что хотя он тоже, как и Оглобличев, начальник отделения, но по инструкции подчиняется лишь Спецотделу Коллегии ОГПУ и может принять заключенных в «СОСНУ» только по «путевкам» Спецотдела и что даже начальник ББК не вправе пересылать заключенных из других отделений ББК в «СОСНУ».
Прыткий начальник 3-й части, обошедший Оглобличева с посылкой этапа, был вызван немедленно в кабинет начальника отделения. Несмотря на плотно закрытые двери, хорошо оббитые звукоизолирующим материалом, по всему управлению стал разноситься громоподобный голос Оглобличева, в воздухе висел сплошной мат. Заключенные работники общего отдела потом говорили, что никогда еще не видели медлительного и спокойного Оглобличева таким рассерженным, и один юркий работник уверял, что начальник 3-й части выходил из кабинета Оглобличева, спиной открывая дверь, а огромные кулачищи Оглобличева мелькали перед его носом. На другой день осунувшиеся, перепуганные работники частей управления, совершившие такую «увеселительную прогулку» на Соловки заняли свои обычные места за столами, рабочие и руководители политзаключенные на предприятиях и нормальная жизнь концлагеря потекла обычным чередом.
И все же начальник 3-й части, несмотря на сделанное ему Оглобличевым внушение, не оставил мысли избавиться хоть от части политзаключенных и отдал распоряжение своим подчиненным открыть усиленную кампанию по сбору компрометирующих сведений о каждом политзаключенном, чтобы иметь материал для переброски их, если не в СОСНУ, то в штрафное отделение на материке. Стукачей нахлестали, и они лезли из кожи вон, расшифровываясь в спешке своей грубой работой, точно старые заключенные были новичками и их можно было примитивными вопросами подцепить на удочку.
Об этой кампании я естественно не знал, как вдруг мне пришлось познакомиться с одним странным типом. Через недельку после неудачной отправки этапа на Соловки, когда я утром пришел на КЭС, казачий офицер доложил мне, что меня спрашивал какой-то человек. В том, что меня мог кто-нибудь спрашивать ничего не было особенного, но в концлагере, хотя я и жил на вольном положении и у чекистского начальства, как будто был на хорошем счету, всякий интерес, проявленный к моей особе со стороны кого-либо, воспринимается отрицательно, с подсознательной тревогой. Казачий офицер еще не успел закончить фразы, как на пороге появился незнакомый мне, интеллигентного вида, одетый во всё гражданское, молодой еврей, точно он вел наблюдение за моим приходом. В этом тоже не было ничего особенного, но как-то меня насторожило. Он направился прямо ко мне и, протягивая руку, представился: «Эскин». Я пожал ему руку, назвав свою фамилию. «Вы заведующий электростанцией?», - спросил он меня. Я ответил утвердительно. «Не возьмете ли меня на работу к себе, - попросил меня Эскин, - я работал мотористом на компрессорной станции в Ленинграде». И не давая мне ответить, как бы желая показать, что в безграничном доверии ко мне (которое и ожидает от меня к себе) открывает мне всю свою подноготную, продолжал: «Я троцкист, административно высланный на три года после отбытия трех лет заключения в политизоляторе. Почему я выбрал Кемь? Мою жену перевели из политизолятора на Соловки и я хотел быть к ней поближе». С меня было довольно. Слово «троцкист», произнесенное им, сказало мне о многом. Эскин и инструктировавший его работник 3-й части, по невежеству, допустили грубую ошибку. Словечко «троцкист» было придумано и пущено в ход сталинскими приспешниками и ОГПУ, кода последнее, по приказу Сталина, с 1928 года стала преследовать большевиков ставших в оппозицию к сталинской диктатуре. Так называемые троцкисты, хотя и придерживались мнений Льва Троцкого (Бронштейна) никогда не называли себя «троцкистами», они называли себя «большевики-ленинцы» в противовес «большевикам-сталинцам», поддерживавших мнения и диктатуру Сталин и его Политбюро. Мне это было прекрасно известно из встреч по тюрьмам и концлагерям с так называемыми «троцкистами» в действительности оппозиционерами Сталину, которые никогда не называли себя троцкистами, а только большевиками-ленинцами. Я сразу понял какой липовый оппозиционер пришел ко мне. Я объяснил Эскину, что КЭС электростанция концлагеря, что на КЭС работают заключенные, я тоже заключенный и права найма на работу не имею. Тогда Эскин вдруг проявил большую осведомленность о концлагерных учреждениях в городе Кеми: «Меня, - продолжал Эскин, - подкармливают здесь в столовой вольнонаемных, зовут работать в плановый отдел, но я же не могу участвовать в эксплуатации заключенных, как революционер, планировать для них принудительный труд, непосильные нормы»! Я промолчал, не высказав никакого возмущения о принудительном труде, эксплуатации заключенных. Не достигнув так успеха, Эскин пошел ва-банк. «Вы не беспокойтесь, меня прислали к Вам надежные люди», - заговорил снова Эскин, заглядывая мне в глаза. Мне уже было совершенно ясно кто послал ко мне Эскина и я спросил, глядя в упор: «Кто послал»? Эскин смешался. Возможно при разработке в 3-й части подхода ко мне, Эскину и назвали фамилии моих «однодельцев», а он их забыл, возможно и не удосужились посмотреть внимательно мое личное дело, а может быть в деле, поскольку я никого не знал до концлагеря из моих «однодельцев» фамилии их и не значились, а было только указание что я посажен по делу «Социал-демократического союза молодежи», но Эскин вместо прямого ответа начал рассказывать, как он сидел в политизоляторе и как они «троцкисты» дружили с сидевшими там же социал-демократами, как взаимно поддерживали объявляемые ими голодовки. «Не беспокойтесь, - сказал Эскин, - меня послали к Вам надежные люди», - очевидно намекая на социал-демократов, с которыми он якобы сидел и которые якобы послали его к «своему партийному товарищу». «Так что будем знакомы», - заключил Эскин. Я встал, протянул ему руку и сказал: «Лагерный режим запрещает общение заключенных с вольными людьми, поэтому наше с Вами знакомство невозможно, прощайте». Эскин не хотел уходить, он встал медленно, сунул как-то вяло свою руку и пошел к выходу. Я понимал его состояние, его печальные мысли, как он явится к своему «шефу» с пустыми руками, не сумев установить со мной связь, и как ему за это попадет. Как утопающий хватается за соломинку, так и Эскин уже с порога, обернувшись, задал мне вопрос: «Вы в шахматы играете»? «Нет», - отрезал я, хотя в шахматы и играл. Последняя его попытка завязать со мной тесные отношения провалилась. Больше Эскина я не видел и никто больше в дружбу ко мне не навязывался. Впрочем очень скоро начальник 3-й части был переведен. Оглобличев отделался от строптивого помощника. Присланный на должность начальника 3-й части чекист ничем себя не проявлял.
ОГЛАВЛЕНИЕ ЗДЕСЬ