Наяды и Данаиды
John W. Waterhouse, Hylas and the Nymphs.
Милофологические сюжеты и мотивы, взятые из греческой мифологии в ее римском варианте, с самого основания Прерафаэлитского братства (Pre-Raphaelite Brotherhood) стали основными (хотя, разумеется, не единственными) в этом художественном направлении, получившим наименование «викторианского авангарда». В первую очередь это относится к его основателю, Данте Габриэлю Россетти.
И хотя в своем специфическом смысле понятие «авангарда» приналежит началу ХХ века, под которым собрались весьма разнородные и даже враждующие между собой движения, вроде футуризма, кубизма, супрематизма, сюрреализма и т.д., с неменьшим основанием - а даже еще большим - авангардистами можно считать векиких итальянских художников кватроченто: Паоло Уччелло, благочестивого Фра Анджелико (ср., например, его Судный день с "бетонной" полосой, проходящей через всю композицию, открытых гробов, которые кажутся окнами), Сандро Боттичелли, создавшего целостную мифологию, идя, однако, всегда от классических образцов. Весна, Рождение Венеры, Венера и Марс, Паллада и Кентавр могут рассматриваться как единый мифологический цикл со своим смысловым центром. Равным образом в «циклическом» отношении стоят картины Данте Габриэля Россетти: Прозерпина, Пандора и Astarte Syriaca, составляя своего рода триптих с единым персонажем, претерпевающим трансформации, но во всех своих воплощениях сохраняющим неизменную субстанцию.
Мифологические картины Джона Уильяма Уотерхауса (1849-1917) особо отмечены своей близостью к теориям бессознательного, но бессознательное дается здесь посредством конкретных и изысканных образов. Это, как у Боттичелли и Россетти, единый женский персонаж, претерпевающий ряд трансформаций: от демонических (Circe Offering the Cup to Ulysses) до ангелических (Eco and Narcissus).
John W. Waterhouse, Study for the head of Echo.
Существенна во всех этих мифологических персонажах - связь с водой. Согласно К.Г. Юнгу, вода символизирует бессознательное, представляет хаос, из которого исходит и в котором исчезает всякая сознательная форма. Вода предстает здесь как темная основа (Urgrund) бытия. В этом своем значении она интерпретируется у Уотерхауса особо явно в Ламии. В своей версии Уотерхаус идет от поэмы Джона Китса, который, в свою очередь, на основе фольклорных представлениях о демонической женщине-змее, обитающей в лесах, оврагах, заброшенных замках (МНМ, т. 2: Ламия), создает романтический вариант этого персонажа со смешанной природой. Гермес, разыскивая в лесной чаще нимфу, слышит жалобный голос, идя на который, он находит чудесную змею:
There as he stood, he heard a mournful voice,
Such as once heard, in gentle heart, destroys
All pain but pity: thus the lone voice spake:
“When from this wreathed tomb shall I awake!
“When move in a sweet body fit for life,
“And love, and pleasure, and the ruddy strife
“Of hearts and lips! Ah, miserable me!”
The God, dove-footed, glided silently
Round bush and tree, soft-brushing, in his speed,
The taller grasses and full-flowering weed,
Until he found a palpitating snake,
Bright, and cirque-couchant in a dusky brake.
She was a gordian shape of dazzling hue,
Vermilion-spotted, golden, green, and blue;
Striped like a zebra, freckled like a pard,
Eyed like a peacock, and all crimson barr’d;
And full of silver moons, that, as she breathed,
Dissolv’d, or brighter shone, or interwreathed
Their lustres with the gloomier tapestries -
So rainbow-sided, touch’d with miseries,
She seem’d, at once, some penanced lady elf,
Some demon’s mistress, or the demon’s self (Part I, 35-56).
Донесся до него из темной чащи
Печальный голос, жалостью томящей
Отзывчивое сердце поразив:
"О если б, саркофаг витой разбив,
Вновь во плоти, прекрасной и свободной,
40 Могла восстать я к радости природной
И к распре огненной уст и сердец!
О горе мне!" Растерянный вконец,
Гермес бесшумно бросился, стопами
Едва касаясь стебельков с цветами:
Свиваясь в кольца яркие, змея
Пред ним трепещет, муки не тая.
Казалось: узел Гордиев пятнистый
Переливался радугой огнистой,
Пестрел как зебра, как павлин сверкал -
Лазурью, чернью, пурпуром играл.
Сто лун серебряных на теле гибком
То растворялись вдруг в мерцанье зыбком,
То вспыхивали искрами, сплетясь
В причудливо изменчивую вязь.
Была она сильфидою злосчастной,
Возлюбленною демона прекрасной
Иль демоном самим?
(здесь и далее пер. С. Сухарева)
Змея обещает сделать нимфу видимой, если он обратит ее в женщину:
I was a woman, let me have once more
A woman’s shape, and charming as before (Part I, 117-118).
Я женщиной была - позволь мне снова
Вкусить восторги бытия земного.
Гермес превращают ее в прекрасную деву. Это превращение происходит в муках, после чего Ламия идет к пруду, в котором, как в зеркале, созерцает свой новый облик:
There she stood
About a young bird’s flutter from a wood,
Fair, on a sloping green of mossy tread,
By a clear pool, wherein she passioned
To see herself escap’d from so sore ills,
While her robes flaunted with the daffodils (Part I, 179-184).
Там опустилась Ламия на луг -
И, слыша в роще быстрое порханье,
Среди нарциссов затаив дыханье,
Склонилась над прудом - узнать скорей,
Пришло ли избавленье от скорбей.
Этот момент как раз и отмечен у Уотерхауса:
John W. Waterhouse, Lamia.
Создается впечатление, и даже уверенность, что Ламия никогла раньше не была женщиной, но всегда змеей. Более того, всë, что происходит - прибытие Гермеса, любовь к Ликию - есть сон змеи, о чем, впрочем, она сама говорит, но, надо думать, не пришедшему богу, а в своих грезах:
Fair Hermes, crown’d with feathers, fluttering light,
I had a splendid dream of thee last night (68-69)
Гермес прекрасный, юный, легкокрылый!
Ты мне привиделся во тьме унылой
А посему ее превращение в женщину есть иллюзорное, в том смысле, что оно не отрывает ее от хтонической основы, на которую указывает сошедшая с нее кожа, ставшая узорчатым покрывалом, в силу чего ее новый девичий облик остается непрочным и при соприкосновении с реальностью исчезает, возвращаясь к своему начальному змеиному состоянию. В тот момент, когда софист Аполлоний различает за девичьим образом змею, Ламия исчезает:
He look’d and look’d again a level - No!
“A Serpent!” echoed he; no sooner said,
Than with a frightful scream she vanished (Part II, 304-306)
Софист суровый с ясностью ужасной
"Змея!" воскликнул громко... В этот миг
Послышался сердца пронзивший крик -
И Ламия исчезла...
Исчезновение Ламии можно интерпретировать как возвращение к воде, из которой она восстала и с которой вновь слилась (ср. романтическую Унидину Фридриха де ла Мотт Фуке, которая восстает из воды и вновь в ней исчезает, т.е. есть вода принявшая форму женщины). Нарцисс, зачарованный своим отражением, увиденным в воде, по сути дела, возвращается к своему начальному элементу, из которого он вышел. Вместе с ним развоплощается влюбленная в него нимфа Эхо и становится чистым призрачным голосом.
John W. Waterhouse, Echo and Narcissus.
С Эхо и Нарциссом ближайшим образом соотносится Гилас и Нимфы. Девы-наяды, выходящие из темной воды, влекут к себе Гиласа. В действительности его влечет вода смерти, зачарованный призраками, которые на ней отображаются, и изчезает ичезает в ней навсегда. От него остается, как от Эхо, чистый голос, лищенный всякой существенности. Смертный храктер воды обозначен в Нимфах, находящих голову Орфея. Две две нимфы смотрят с печалью и как бы с удивлением на плывующую по воде мертвую голову Орфея, соединненную распущенными волосами с лирой. Звуками своей лиры Орфей усмирял диких животных, оживлял камни. Лира с мертвой головой, плывущей по воде, становится здесь символом вечного безмолвия, а воды - стихией, в которой должно замолкнуть всякое звучание жизни. И поэтому нимфы-наяды смотрят со скорбью на голову Орфея, предчувствуя в ней свое возвращение в темные воды небытия, из которых вышли все существа, естественные и сверхъестественные.
John W. Waterhouse, Nymphs Finding the Head of Orpheus. 1900
В этом инфернальном контексте интерпретируется миф о Данаидах, которые в наказание за свое преступление должны вечно наполнять водой чан. Здесь идет речь об одном из вариантах мифа о пятидесяти дочерях Даная, заставившего их в первую брачную ночь убить своих двоюродных братьев-мужей. В сохранившихся греческих источниках (Эсхил, Проосительницы; Аполлодор, Мифологическая библиотека II, I, 4-5) ничего не говорится о наказании дочерей Даная. Более того, как сообщает Аполлодор, «После того как по жребию были устроены эти свадьбы, Данай после пиршества раздал своим дочерям кинжалы, и те закололи своих молодых супругов во время сна. Только Гипермнестра пощадила своего мужа за то, что он оставил ей девственность. По этой причине Данай заключил ее в темницу. Остальные же дочери Даная зарыли головы своих молодых супругов в Лерне, тела же их погребли за городской стеной. Очистили их от скверны Афина и Гермес по приказанию Зевса. Данай впоследствии оставил Гипермнестру в супружестве с Линкеем, а остальных дочерей, устроив гимнастические состязания, отдал в награду победителям» (II, I, 5: пер. В.Г. Боруховича).
Тема наказания впервые возникает у Горация, т.е. в латинском варианте мифа:
без воды стояли
Урны в час, когда ты ласкала песней
Дщерей Даная.
Слышит Лида пусть о злодейках-девах,
Столь известных, пусть об каре их слышит!
Вечно вон вода из бездонной бочки
Льется, хоть поздно.
Всех же виновных ждет и в аду возмездье.
Так безбожно (что их греха ужасней?),
Так безбожно всех женихов убили
Острым железом!
(Оды III, 11, 22-31: пер. Н.С. Гинцбурга)
Убийство братьев-женихов, по своей воле или нет, представляется Горацием как абсолютное преступление. В другой оде он только намекает на Данаид, черпающих воду из инфернальной реки:
Должны Коцит мы видеть, блуждающмй
Струею вялой, и обесславленный
Даная род и Эолида
Сизифа казнь - без конца работу.
(Оды II, 14, 17-20: пер. Ф.Е. Корша)
Наказание Данаид сравнивается с наказанием Сизифа, вкатывающего в гору камень, который вечно скатывается вниз. Параллель между камнем и водой более чем очевидна. С мифологической точки зрения вода, в своем начале, есть камень. В Теогонии Гесиода подземные воды (775-792) начинают свое движение, вытекая из скалы, которая представляет предельную точку нижнего мира. У Уотерхауса Данаиды, льющие воду в чан, из которого она вытекает, окружены скалами, более того, заключены в эти скалы, а река, протекающая позади Данаид, как бы заключает их, вместе с непроницаемой каменной стеной, в двойной круг, из которого уже не может быть никакого выхода для преступных дев.
Вечно утекающие воды становятся символом существования вообще, которое никогда не наполняется, как чан с тремя отверстиями, а девы, переливающие в него воду из инфернальной реки, в которую она постоянно возвращаются, не орошая никакого бытия, предстают как образ закрытости всякого жизненного движения. Быть может, Уотерхаус вспоминал также Эндимиона, который, чтобы сохранитиь красоту и молодость, выбирает вечный сон, выключая себя таким образом из всякого жизненного движения, представляемое в самых различных и отдаленных друг от друга мифопоэтическая системах водами. Но эти воды, претерпевая трансформации, оплодотворяют и наполняют бытие, и поэтому они есть воды жизни, стоящие в оппозиции неподвижным инфернальным водам смерти. И даже боги, если они дали ложную клятву и выпили смертные воды Стикса, остаются бездыханными в продолжение целого года (Hes. Th. 793-795).
Эту жизненную трансформацию отказываются принять девы-Данаиды и юный Эндимион, один погружаясь в смертный сон, а другие вечно переливая мервую воду.
John W. Waterhouse, Danaides.
В заключении отметим соответствие пятидесяти дочерей Даная пятидесяти дочерям морского старца Нерея, рожденных от океаниды Дориды (Hes. Th. 240-264). Обитают они вместе с отцом и матерью в глубине, т.е. в нижнем мире, пребывая вне всяких жизненных трансформаций и не участвуя в генеративном процессе. Из Библиотеки Аполлодора мы знаем, что только одна из нереид, Фетида, была силой выдана за Пелея, от которого у нее родился сын Ахилл: "Когда Фетида родила дитя от Пелея, она, желая сделать его бессмертным, тайно от Пелея укладывала его ночью на огонь, чтобы выжечь в нем все смертное, которое было в нем от отца, днем же обтирала его амвросией. Пелей подстерег ее за этим занятием и, увидев, как его сын корчится на огне, громко закричал. Тогда Фетида, не имея возможности довести начатое до конца, покинула своего младенца и вернулась к нереидам" (Bibl. III, 13, 6). Фетида не просто желает сделать своего сына бессмертным, но выключить его из всякого жизненного процесса, и когда ей не удается осуществить свое намерение, она естественно возвращается - или даже втягивается - в темную глубину вод нижнего мира, как и после нее втягиваются в эту же самую глубину данаиды, отказавшиеся от реального наполнения бытия, и поэтому они льют мертвую воду в чан, который никогда не наполняется.
John W. Waterhouse, Sketch of Circe.