Осел и Поэт
Манускрипт XIV века Золотого осла Апулея из Ватиканской Библиотеки
Если обратиться к Золотому ослу Апулея, латинского писателя II века н.э., то это соседство (а вовсе не сравнение) - осла и поэта - не покажется странным. И в самом деле, преобразившись по прихоти Судьбы в осла, легкомысленный герой сей удивительной истории обретает, если не мудрость, то понимание человеческой природы (а также ослиной, скрывающейся под покровом человеческой) во всех её высоких и низких проявлениях.
Как он сам об этом говорит, вспоминая о своих ослиных приключениях: «Я искренно признаюсь, что величайшею благодарностию обязан я ослу, в виде которого находясь толь многия узнал приключения, кои, естьли не сделали меня благоразумнее и не просветили моего разума, то, по крайней мере, дали мне понятие о многих и различных вещах» (IХ, 13).
Здесь мы цитирует Золотого осла в переводе Ермила Кострова (1755-1796), персонажа в высшей степени оригинального (о его чудачествах рассказывал даже Пушкин в Table-Talk), каких было, впрочем, немало в XVIII веке, происходивших из всех сословий, высоких и низких, вольных и невольных, но обладавших одной общей чертой: совмещать в себе вещи несовместимые. Этот рациональный век, вознамерившийся просветить все тайны и суеверия, тем не менее производил во множестве создателей замысловатых доктрин и причудливых мифологий, и в этом очень сходился с веком Апулея, картину которого писатель дает в своем романе, но через восприятие осла, который, как он сам говорит, «хотя был точной осел и превращен из Луция в скота; однако остались при мне чувствия и разум человеческой» (III, 26).
В этом состоит оригинальность романа Апулея, который, разумеется, стоит не на пустом месте, соединяя в себе самые различные элементы: от Одиссеи (ведь и Одиссей является в свой дом в другом образе, хотя и не осла) до Осла Лукия Патрского, которому приписывается первый литературный вариант истории о превращении в осла. Однако достаточно простого сопоставления этих двух вариантов - Апулея и Лукия Патрского, - чтобы убедиться в фундаментальном различии одного от другого. Апулеев осёл - это осёл размышляющий, рассуждающий, анализирующий и даже произносящий речи как истинный ритор, хотя его никто и не слышит, а не просто рассказывающий свое «смехотворное приключение», как у Лукия Патрского.
Совсем не случайно, что с самого своего выхода в печатном виде в 1469 году Золотой осёл влечёт к себе не только профессиональных филологов, вроде Бероальдо, опубликовавшего в 1500 году подробнейший комментарий к роману Апулея, а также и переводчиков. В 1513 году печатается испанская версия Золотого осла, с которой ближайшим образом связано появление первого плутовского романа Жизнь Ласарильо из Тормеса. В 1566 году, два года после рождения Шекспира, выходит английский перевод. Рассказывая о внезапной любви царицы эльфов Титании к чудовищу с ослиной головой, в которого был превращен ткач Моток, поэт, без сомнения, вспоминал о любви знатной матроны к ослу, в которого превратился доверчивый герой романа Апулея.
Эти переводы на новые европейские языки (итальянский, испанский и французский), опубликованные в первой половине XVI века, стояли у истоков формирования европейского романа, который приобрел в немалой степени под их влиянием экспериментальный характер. Литературы, большие и малые, начинаются с переводов. Это относится не только к новым европейским литературам, но и к древним, в том числе латинской, которая началась с перевода Одиссеи на латынь греком Андроником (VI-V до н.э.). Этот и другие его переводы с греческого, а также собственные подражательные сочинения на латыни, как говорит Моммзен, художественных достоинств не имели, но были историческим событием: в них «таился зародыш всего позднейшего развития» латинской литературы.
Сходное значения имели переводы с греческого и латинского для создания новой русской литературы и языка по европейскому образцу. Здесь присоединились также французские влияния, что вполне естественно: XVIII век в культурном отношении был веком французским. Роман Лесажа Хромой бес (1707) явился образцом для неоконченной повести А. Чулкова Пригожая повариха (1770), которую незаслуженно называют первым русским романом. Собственно русского в этом калейдоскопе плутовских сценок ничего нет, не говоря о «достоинствах». В конце концов, сочинитель, запутавшись в своих выдумках, оставил свой рассказ, усыпанный к месту и не к месту расхожими пословицами, без окончания.
Первым русским романом (по своему глубинному переживанию темы судьбы и свободы, справедливости и несправедливости, правды и лжи), с которого в подлинном смысле начинается его история, был перевод Ермила Кострова Золотого осла Апулея, изданный в Москве в 1780-1781 гг.
С литературной стороны этот перевод захватывает своей необыкновенной живостью и картинностью. Специфический строй речи только увеличивает это его качество и очень скоро перестает восприниматься как устарелый, становится совершенно естественным. Вот к примеру удивление осла Луция по поводу нежностей, которыми осыпает его прекрасная матрона перед тем, как соединиться с ним в любовном объятии: «Тогда прекрасная вдова, сняв с себя платье и обнажив свои прелести, подошла ближе к огню и намазала тело свое благовонным бальсамом; потом не забыла и меня натереть сим ароматом. Уже она целует меня, и целует, как самая страстная любовница; называет меня всеми нежными именами: свет мой, душа моя, чижик мой и сизой голубок непрестанно из уст ея вылетали; я между тем удивлялся толь странному ея вкусу, и знал точно, что ослы никогда ни чижиками, ни голубями не бывали» (Х, 21).
Эта последняя фраза отсутствует в латинском тексте, но благодаря ей выходит наружу комико-абсурдистский элемент, который в оригинале содержится как бы сокрытый и себя не осознавший. Без преувеличения можно сказать, что Золотой осел в переводе Е. Кострова стал также первым русским экспериментальным романом, обнаружившим экспериментальную природу романа вообще. Собственно, это свое экспериментальное качество роман Апулея имел с самого начала, но осозналось оно вполне только через переводы на новые языки, в том числе и русский, который в эпоху Кострова всë еще пребывал в движении, искал своей универсальной формы, экспериментировал с литературными формами. И как раз благодаря своей экпериментальности русская литература сделалась в полном смысле европейской. В немалой степени этому своему качеству она обязана также скромному московскому бакалавру Ермилу Кострову и его переводу великого романа Апулея.
Михаил Евзлин
Перепечатывается с разрешения автора из журнала Российской государственной библиотеки для молодёжи «Территория» (№ 1, март 2015)
Луция Апулея платонической секты философа Превращение, или Золотой осел. В одиннадцати книгах. Перевел с латинскаго Ермил Костров. Подготовка, послесловие и комментарий Михаила Евзлина. Ediciones del Hebreo Errante. Madrid 2015.
От издателя
Перевод Ермила Кострова воспроизводится по первому изданию (1780-1781) со всеми его грамматическими особенностями. Опущен только твердый знак на конце слов, а ять и латинское i заменены соответствующими буквами. Для удобства читателя, желающего сравнить перевод Кострова с латинским оригиналом или другими переводами, добавлена отсутствующая в первом издании нумерация глав.
В конце книги мы поместили словарь устаревших слов - совсем, впрочем, немногих, - которые могут вызвать затруднение в понимании текста, а также указатель имен и названий, встречающихся в романе, с краткими пояснениями, где это было необходимо. Во всех остальных случаях отсылаем читателя к словарям по мифологии и классическим древностям, в которых даются более подробные сведения, чем это можно сделать в суммарных примечаниях, от которых мы решительно отказались, оставив только составленные Костровым как органическую часть оригинального текста.
О возможном влиянии Золотого осла на Пушкина и Гоголя говорилось литературоведами, но in abstracto, т.е. без отношения к конкретному тексту, латинскому или переводному, через который оно могло происходить. Это влияние, по нашему глубокому убеждению, могло идти только через перевод Кострова, что оправдывает его переиздание, сколько бы устаревшим он не казался, особенно после появления перевода Михаила Кузмина. Но сколько бы новый перевод не был точным, он не отменяет старый, если, разумеется, этот старый перевод содержит в себе элементы, явившиеся определяющими для развития оригинальной литературы. Великие европейские литературы вышли из переводов с греческого и латинского. В равной мере это относится к русской литертуре, представить которую невозможно без работы переводчиков XVIII века, в том числе Ермила Кострова, перевод которого стоял у истоков русского романа.
Издатель благодарит Ярослава Скоромного за помощь в подготовке к печати текста перевода Ермила Кострова. Его помощь позволила преодолеть трудности, которые представляют тексты XVIII века, когда грамматические нормы только вырабатывались, равновесие между архаическими и новыми элементами еще не установилось. В предисловии к Пестрым сказкам Владимира Одоевского (1833) издатель, за которым скрывается автор-мистификатор, жалуется на «нашу роскошь на запятые и скупость на точ-ки», делающие невозможным чтение книги «с первого раза». Эти самые запятые и точки с запятой делают в иных случаях затруднительным чтение перевода Кострова, но живость и яркость языка позволяют преодолеть все препятствия, хотя ставят проблемы для издателей, желающих сохранить грамматические особенности старого текста, но при этом не оставляя читателя без содействия, где это необходимо.
Амур и Психея. Фрагмент росписи потолка Епископского музея в Трире