Дед и Трофимыч
Просто хороший рассказ от старого товарища о героях. Был написан некоторое время назад.
"Начальника одного элитного военного института, имевшего почти академический статус, генерал-полковника по прозвищу "Дед", проклинаемого за строгость и солдафонство и одновременно боготворимого всеми учащимися, или, как их называли, "слушателями", знали все в окрУге. Он был и депутат, и Герой Советского Союза, и заслуженный пограничник. Очень крутой, хитрован и апологет военной жизни даже в мирное время, но, по большому счету, справедливый генерал был грозой всех офицеров института. Он уже страдал определенной степенью склероза и ловко пользовался этим, часто забывая разные вещи, но только те, которые хотел забывать, а помнил все то, что забывать нельзя: службу, войну, воинские традиции и старых боевых товарищей.
Для простых слушателей он был чудаковатым Дедом, любившим совершать обходы территории в поиске брошенных окурков, длинных "баков" у офицеров. Самым лучшим в службе под его началом было простое правило: не попадайся на глаза и все будет окей. А какие выпускные вечера он устраивал каждый год! Он сам всегда в них участвовал, предварительно распустив всех слушателей на сутки в увольнение, чтобы они не были свидетелями того, как в автобусы загружают пьяных в хлам их преподавателей и прочее начальство. Автобусы везли всех желающих до метро, где власть генерала заканчивалась и начиналась власть комендантских патрулей, к счастью, не распространявшаяся на гражданский преподавательский состав. Офицеры же покидали район "боевых действий" на такси или частниках, поджидающих их по предварительной договоренности у КПП. Начальникам кафедр выделялись "газики-козлы". Иногда расхорохорившийся Дед, отправляясь домой, подсаживал в свою черную "Волгу" молодых преподавательниц со второй кафедры английского языка, и со стороны казалось, что он "требовал продолжения банкета", но генеральского запала, по рассказам его водителя Жорки, хватало только до ближайшего метро, где он галантно высаживал молодых женщин, тайно рассчитывавших на более тесное знакомство. Но тщетно. Все знали, что у Деда была молодая жена, на которую он тратил свою мужскую силу, подпитывая её регулярными уколами в родной санчасти, и по институту долго ещё гуляли байки о чудодейственных японских инъекциях, которые ему присылали с Дальнего Востока.
Служить Дед начал в двадцатых, когда добровольно вступил в полк милиции. При этом он добавил себе год. Проходил службу рядовым красноармейцем, затем учился в пограничном училище, служит на погранзаставах в Белоруссии, закончил академию имени Фрунзе, воевал командиром полка в финскую кампанию. Прошел Великую Отечественную от командира дивизии до командующего корпусом. Защищал Ленинград, был ранен. В конце войны ему было присвоено звание Героя Советского Союза. Генерал-полковником он уже стал в конце пятидесятых, а в шестидесятых возглавил институт, сразу превратив его в настоящую боевую единицу.
При нем главным истопником института, отвечающим не только за жар в котельной, но и за исправность старой системы парового отопления петровской эпохи казарм, был один старик, имени и фамилии которого сейчас никто не вспомнит, потому что и раньше не знал. Тогда все звали его только по отчеству - Трофимыч. Он был любителем выпить, ни на кого не жаловался, его и не видел никто днем, так как он все время сидел у себя в котельной до тех пор, пока на территории института не происходило какое-нибудь ЧП: то кран прорвет, то труба отопления лопнет. Главный инженер института с ума сходил от Трофимыча, так как доказательства его вины почти всегда были налицо. Достаточно было просто взглянуть на синюшную небритую физиономию истопника.
Но однажды, когда дежурный по институту "застукал" Трофимыча с мешком пустых бутылок и поднял шум, Дед строго-настрого приказал не трогать Трофимыча. И больше его никто не трогал. Те, кто был знаком с ним, любили этого незлобивого человека, а наиболее близкие даже распивали с ним портвейн в котельной, в которой было чисто, как на военном корабле, и слушали, как он играл на гармошке и рассказывал о войне и военной службе. Ходили легенды, что Трофимыч служил с Дедом еще на погранзаставе и прошел с ним плечом к плечу всю войну. Не будь так сладок войсковой спирт, кто знает, может быть, и он дослужился бы до лампасов, но не довелось. Да Трофимыч и не переживал вовсе. Был счастлив, что жив и здоров, и слегка пьян, а больше ему ничего и не надо было.
Летом, когда отопление не работало, Трофимыч выезжал со всем институтом в лагеря, где отвечал за единственную старенькую баню, которая стояла рядом с футбольным полем и томно охала всеми стенами, когда в нее попадали футбольным мячом. Когда в банный день дежурные по бане пересчитывали на расстеленных на траве простынях грязное сменное белье, Трофимыч любил стоять рядом и давать советы, как удобнее складывать белье, считать портянки и связывать простыни в большие тюки. В таких делах он бал настоящий "дока". Вообще все, что касалось хозяйственных дел, было ему знакомо до мелочей, и могучие "дубовые" полковники с кафедры оперативно-тактической подготовки, известной в народе, как "дубовая роща", не брезговали его советами, когда заступали на дежурство по лагерю.
А еще Трофимыч командовал там маленькой котельной, которая обеспечивала горячей водой столовую и душевую, в которой ежедневно после смены должны были смывать пот, жир и рыбий запах поварихи.
В помощники Трофимычу обычно выделялся толстый солдат по прозвищу Гусак из взвода охраны. Поварихи понемногу подворовывали масло, сахар и мясо из "котла" и продавали его жителям соседней деревни, не забывая и Трофимыча. Ему выделялась пол-литровая фляжка самогона, которую он со своей котельной командой распивал в кустах на природе рядом с кирпичным крыльцом. Когда пол-литра не хватало, Гусака переодевали в спортивный костюм и отправляли в деревню за добавкой. Каждый раз Трофимыч проверял крепость принесенного самогона, делая контрольный глоток, так как Гусак был нечист на руку и пару раз, отпив грамм сто из горлышка, разбавлял самогон водой. Трофимыч, как настоящий спиртометр, тут же обнаруживал обман и мгновенно превращался в тигра. При этом он, старик-пенсионер, так дубасил Гусака черенком от метлы, что тот мог спастись от него только бегством, а по сему лишался своей дополнительной доли самогона или портвейна, в зависимости от выделенных и потраченных на спиртное общественных средств.
Часто Трофимыч честно добывал "огненную воду" за счет гостей, запуская охочих до пикантных подробностей женского тела молодых слушателей до "стены плача" - стенки, отделяющей котельную от душевого помещения, где плескались обнаженные кухонные нимфы. В стенке кем-то давным-давно, еще в бытность принадлежности лагеря суворовскому училищу, были просверлены дырочки для подглядывания. Все поварихи знали это и любили ради смеха покрасоваться аппетитными голыми ягодицами перед тайными зрителями. А чтобы жизнь наблюдателям не казалась медом, время от времени они обдавали из шаек фанерную стенку, и за ней наблюдатели получали ожоги, как водители подбитых танков.
Однажды кто-то из безвестных недругов, надеясь подловить Трофимыча за этим делом, втихаря подпилил деревянные бруски, на которых держалась фанерная стена, и та рухнула со страшным грохотом в душевую вместе со своим очередным наблюдателем, обдав чистые тела поварих белым мелом пыли вместе с побелкой, щепками и кусками деревяшек с гвоздями. Визг оголенных девиц был слышен аж до местной птицефабрики, в деревне залаяли собаки и заполошенно закудахтали куры. "Ах, Трофимыч! Ах, он гад!", - визжали голые перепачканные пылью поварихи и мокрыми полотенцами лупили по бесформенным очертаниям чьё-то тело, ввалившееся с криком "Бля-я-я!!!" в помывочную. Но, не признав в госте хозяина котельной, поварихи завопили еще сильнее, теперь уже от страха. Конечно, это был не наш ветеран-истопник, а прикомандированный к нему толстый рядовой Гусак, решивший воспользоваться пустующим наблюдательным пунктом в отсутствие его хозяина. В довершение картины в душевой оторвалась труба с горячей водой, и струя кипятка ударила в спину Гусака, мгновенно образовав облако пара, из которого заревел голос пострадавшего, похожий на приветственный гудок встречного парохода.
Душевую не закрыли. Как же без душа на кухне? Отремонтировали стену и, по приказу генерала, обили ее кровельным железом. Гусака вернули во взвод, а потом перевели служить из Москвы куда-то на Север, подальше от Москвы. Трофимыч остался один, но вполне справлялся и старался не нарушать старый ритуал. Для этого были просверлены дрелью новые дырочки, в которые для маскировки вставлялись гвозди. При необходимости они легко вытаскивались со стороны котельной. Когда вопрос подглядывания не превышал степени фанатизма, всех всё устраивало: поварих - хоть и бесконтактная, но, всё равно, волнительная связь с мужчинами и возможность рекламы своих достоинств, а мужчин - готовность перейти к более тесным отношениям с особами, которые их привлекли больше всего. Те же из женщин, которые не пользовались успехом, всегда могли подкатиться к Трофимычу с бутылочкой красного, и тот никогда не отказывал им в просьбе познакомиться поближе с кем-нибудь из слушателей, а заодно и потискать толстые груди той или иной поварихи в полумраке котельной. Правда, на большее его уже не хватало.
Лето быстро проходило в строевых, тактических, спортивных и прочих занятиях, кроссах и марш-бросках. Финалом было войсковое учение, в котором несчастную птицефабрику условно забрасывали ядерными бомбами, а она все стояла и стояла, как ни в чем не бывало, и каждый год получала на карте новые ядерные пощечины.
В сентябре, когда начинались занятия в институте, Трофимыч уходил в отпуск до холодов. Он честно использовал полагавшийся ему, как участнику войны, бесплатный отдых в одном из хороших военных санаториев, где его часто принимали за генерала. Он пил коньяк в буфете и закусывал шоколадом. Ежедневно брился, помалкивал и угощал мороженым генеральских жен, отдыхавших от престарелых мужей, не желавших расставаться со службой. И никто из них никогда не догадался бы, с кем их свела судьба в этом благодатном для военной элиты месте.
Потом приходило седьмое ноября, и Трофимычу объявлялась очередная благодарность в независимости от того, сколько раз лопались в институте трубы в текущем году. Затем был Новый год и зимние каникулы. Заснеженный палисадник перед окнами двухэтажной казармы петровских времен накапливал пустые бутылки, выброшенные из окон в рыхлый снег, создавая для Трофимыча запас прочности до весны. А там наступал и праздник 23 февраля, когда Трофимыча приглашали пионеры соседней школы на свой утренник. Трофимыч брился, шёл в парикмахерскую и надевал пиджак с колодкой орденов и медалей. Но сами ордена и медали Трофимыч надевал только в канун Дня Победы.
Он приходил в институт в наградах, среди которых были орден Боевого Красного Знамени, три ордена Отечественной войны, две Красные Звезды и с десяток медалей за отвагу, боевые заслуги и взятие разных городов. Несколько нашивок за ранения, в том числе тяжёлые, дополняли этот иконостас. Трофимыч шел от КПП до котельной с гордо поднятой головой, зная, что в обед к нему в прибранную каморку, словно в землянку, заглянет Дед и они вдвоем выпьют, как когда-то под Сталинградом, по сто боевых грамм и еще нальют, закусят картошкой в мундире, килькой в томатном соусе и вспомнят своих боевых товарищей, которые не дожили до этого дня.
Вот и мы с улыбкой и уважением вспоминаем их, Деда и Трофимыча, ушедших от нас счастливыми, не доживших до сегодняшнего времени, когда среди грибов каких-то партий, обществ, фондов и комитетов тиражируются «новые герои» перестроек, оппозиций, защитники того, чего они никогда не видели, с чем никогда не жили. И как хорошо, что Трофимыч и Дед никогда не увидят и не услышат, как возводятся в ранг гимнов песни, которые всегда считались бездарными, которым сегодня присваивается статус "великого ретро", и пастой выдавливаются с экранов зомбоящиков прямо в наши открытые рты призывы "Хавайте, пиплы! А мы распилим бабло". Они не узнают, как с ростом черной плесени непотребности растет толщина губ, размер бюста, громкость мата у мальчишек и девчонок. Как возвращаются бежавшие из страны туда, где лучше, те, кто тоже хочет здесь «пилить бабло», те, кто ненавидит нас, Деда и Трофимыча, и рвется к микрофонам на сценах, на радио, чтобы учить наших детей и внуков добру и злу, умышленно путая цвета с черного на белое и наоборот. Они не узнают, как сегодня умирают молодыми люди и долго живут в нищете старики. Они не увидят, как быстро растут черепичные крыши хором у чиновников и как быстро растет богатство тех молодых реформаторов, которые когда-то обманом отняли у нас право быть народом - хозяином своей страны. Право, которым мы так и не смогли воспользоваться. Они не узнают, что предлагается демонтировать памятники на Мамаевом кургане и не увидят, как маршируют нацисты в Прибалтике, а бендеровцы ликуют на Украине .
Не узнают, и слава Богу!"
"Начальника одного элитного военного института, имевшего почти академический статус, генерал-полковника по прозвищу "Дед", проклинаемого за строгость и солдафонство и одновременно боготворимого всеми учащимися, или, как их называли, "слушателями", знали все в окрУге. Он был и депутат, и Герой Советского Союза, и заслуженный пограничник. Очень крутой, хитрован и апологет военной жизни даже в мирное время, но, по большому счету, справедливый генерал был грозой всех офицеров института. Он уже страдал определенной степенью склероза и ловко пользовался этим, часто забывая разные вещи, но только те, которые хотел забывать, а помнил все то, что забывать нельзя: службу, войну, воинские традиции и старых боевых товарищей.
Для простых слушателей он был чудаковатым Дедом, любившим совершать обходы территории в поиске брошенных окурков, длинных "баков" у офицеров. Самым лучшим в службе под его началом было простое правило: не попадайся на глаза и все будет окей. А какие выпускные вечера он устраивал каждый год! Он сам всегда в них участвовал, предварительно распустив всех слушателей на сутки в увольнение, чтобы они не были свидетелями того, как в автобусы загружают пьяных в хлам их преподавателей и прочее начальство. Автобусы везли всех желающих до метро, где власть генерала заканчивалась и начиналась власть комендантских патрулей, к счастью, не распространявшаяся на гражданский преподавательский состав. Офицеры же покидали район "боевых действий" на такси или частниках, поджидающих их по предварительной договоренности у КПП. Начальникам кафедр выделялись "газики-козлы". Иногда расхорохорившийся Дед, отправляясь домой, подсаживал в свою черную "Волгу" молодых преподавательниц со второй кафедры английского языка, и со стороны казалось, что он "требовал продолжения банкета", но генеральского запала, по рассказам его водителя Жорки, хватало только до ближайшего метро, где он галантно высаживал молодых женщин, тайно рассчитывавших на более тесное знакомство. Но тщетно. Все знали, что у Деда была молодая жена, на которую он тратил свою мужскую силу, подпитывая её регулярными уколами в родной санчасти, и по институту долго ещё гуляли байки о чудодейственных японских инъекциях, которые ему присылали с Дальнего Востока.
Служить Дед начал в двадцатых, когда добровольно вступил в полк милиции. При этом он добавил себе год. Проходил службу рядовым красноармейцем, затем учился в пограничном училище, служит на погранзаставах в Белоруссии, закончил академию имени Фрунзе, воевал командиром полка в финскую кампанию. Прошел Великую Отечественную от командира дивизии до командующего корпусом. Защищал Ленинград, был ранен. В конце войны ему было присвоено звание Героя Советского Союза. Генерал-полковником он уже стал в конце пятидесятых, а в шестидесятых возглавил институт, сразу превратив его в настоящую боевую единицу.
При нем главным истопником института, отвечающим не только за жар в котельной, но и за исправность старой системы парового отопления петровской эпохи казарм, был один старик, имени и фамилии которого сейчас никто не вспомнит, потому что и раньше не знал. Тогда все звали его только по отчеству - Трофимыч. Он был любителем выпить, ни на кого не жаловался, его и не видел никто днем, так как он все время сидел у себя в котельной до тех пор, пока на территории института не происходило какое-нибудь ЧП: то кран прорвет, то труба отопления лопнет. Главный инженер института с ума сходил от Трофимыча, так как доказательства его вины почти всегда были налицо. Достаточно было просто взглянуть на синюшную небритую физиономию истопника.
Но однажды, когда дежурный по институту "застукал" Трофимыча с мешком пустых бутылок и поднял шум, Дед строго-настрого приказал не трогать Трофимыча. И больше его никто не трогал. Те, кто был знаком с ним, любили этого незлобивого человека, а наиболее близкие даже распивали с ним портвейн в котельной, в которой было чисто, как на военном корабле, и слушали, как он играл на гармошке и рассказывал о войне и военной службе. Ходили легенды, что Трофимыч служил с Дедом еще на погранзаставе и прошел с ним плечом к плечу всю войну. Не будь так сладок войсковой спирт, кто знает, может быть, и он дослужился бы до лампасов, но не довелось. Да Трофимыч и не переживал вовсе. Был счастлив, что жив и здоров, и слегка пьян, а больше ему ничего и не надо было.
Летом, когда отопление не работало, Трофимыч выезжал со всем институтом в лагеря, где отвечал за единственную старенькую баню, которая стояла рядом с футбольным полем и томно охала всеми стенами, когда в нее попадали футбольным мячом. Когда в банный день дежурные по бане пересчитывали на расстеленных на траве простынях грязное сменное белье, Трофимыч любил стоять рядом и давать советы, как удобнее складывать белье, считать портянки и связывать простыни в большие тюки. В таких делах он бал настоящий "дока". Вообще все, что касалось хозяйственных дел, было ему знакомо до мелочей, и могучие "дубовые" полковники с кафедры оперативно-тактической подготовки, известной в народе, как "дубовая роща", не брезговали его советами, когда заступали на дежурство по лагерю.
А еще Трофимыч командовал там маленькой котельной, которая обеспечивала горячей водой столовую и душевую, в которой ежедневно после смены должны были смывать пот, жир и рыбий запах поварихи.
В помощники Трофимычу обычно выделялся толстый солдат по прозвищу Гусак из взвода охраны. Поварихи понемногу подворовывали масло, сахар и мясо из "котла" и продавали его жителям соседней деревни, не забывая и Трофимыча. Ему выделялась пол-литровая фляжка самогона, которую он со своей котельной командой распивал в кустах на природе рядом с кирпичным крыльцом. Когда пол-литра не хватало, Гусака переодевали в спортивный костюм и отправляли в деревню за добавкой. Каждый раз Трофимыч проверял крепость принесенного самогона, делая контрольный глоток, так как Гусак был нечист на руку и пару раз, отпив грамм сто из горлышка, разбавлял самогон водой. Трофимыч, как настоящий спиртометр, тут же обнаруживал обман и мгновенно превращался в тигра. При этом он, старик-пенсионер, так дубасил Гусака черенком от метлы, что тот мог спастись от него только бегством, а по сему лишался своей дополнительной доли самогона или портвейна, в зависимости от выделенных и потраченных на спиртное общественных средств.
Часто Трофимыч честно добывал "огненную воду" за счет гостей, запуская охочих до пикантных подробностей женского тела молодых слушателей до "стены плача" - стенки, отделяющей котельную от душевого помещения, где плескались обнаженные кухонные нимфы. В стенке кем-то давным-давно, еще в бытность принадлежности лагеря суворовскому училищу, были просверлены дырочки для подглядывания. Все поварихи знали это и любили ради смеха покрасоваться аппетитными голыми ягодицами перед тайными зрителями. А чтобы жизнь наблюдателям не казалась медом, время от времени они обдавали из шаек фанерную стенку, и за ней наблюдатели получали ожоги, как водители подбитых танков.
Однажды кто-то из безвестных недругов, надеясь подловить Трофимыча за этим делом, втихаря подпилил деревянные бруски, на которых держалась фанерная стена, и та рухнула со страшным грохотом в душевую вместе со своим очередным наблюдателем, обдав чистые тела поварих белым мелом пыли вместе с побелкой, щепками и кусками деревяшек с гвоздями. Визг оголенных девиц был слышен аж до местной птицефабрики, в деревне залаяли собаки и заполошенно закудахтали куры. "Ах, Трофимыч! Ах, он гад!", - визжали голые перепачканные пылью поварихи и мокрыми полотенцами лупили по бесформенным очертаниям чьё-то тело, ввалившееся с криком "Бля-я-я!!!" в помывочную. Но, не признав в госте хозяина котельной, поварихи завопили еще сильнее, теперь уже от страха. Конечно, это был не наш ветеран-истопник, а прикомандированный к нему толстый рядовой Гусак, решивший воспользоваться пустующим наблюдательным пунктом в отсутствие его хозяина. В довершение картины в душевой оторвалась труба с горячей водой, и струя кипятка ударила в спину Гусака, мгновенно образовав облако пара, из которого заревел голос пострадавшего, похожий на приветственный гудок встречного парохода.
Душевую не закрыли. Как же без душа на кухне? Отремонтировали стену и, по приказу генерала, обили ее кровельным железом. Гусака вернули во взвод, а потом перевели служить из Москвы куда-то на Север, подальше от Москвы. Трофимыч остался один, но вполне справлялся и старался не нарушать старый ритуал. Для этого были просверлены дрелью новые дырочки, в которые для маскировки вставлялись гвозди. При необходимости они легко вытаскивались со стороны котельной. Когда вопрос подглядывания не превышал степени фанатизма, всех всё устраивало: поварих - хоть и бесконтактная, но, всё равно, волнительная связь с мужчинами и возможность рекламы своих достоинств, а мужчин - готовность перейти к более тесным отношениям с особами, которые их привлекли больше всего. Те же из женщин, которые не пользовались успехом, всегда могли подкатиться к Трофимычу с бутылочкой красного, и тот никогда не отказывал им в просьбе познакомиться поближе с кем-нибудь из слушателей, а заодно и потискать толстые груди той или иной поварихи в полумраке котельной. Правда, на большее его уже не хватало.
Лето быстро проходило в строевых, тактических, спортивных и прочих занятиях, кроссах и марш-бросках. Финалом было войсковое учение, в котором несчастную птицефабрику условно забрасывали ядерными бомбами, а она все стояла и стояла, как ни в чем не бывало, и каждый год получала на карте новые ядерные пощечины.
В сентябре, когда начинались занятия в институте, Трофимыч уходил в отпуск до холодов. Он честно использовал полагавшийся ему, как участнику войны, бесплатный отдых в одном из хороших военных санаториев, где его часто принимали за генерала. Он пил коньяк в буфете и закусывал шоколадом. Ежедневно брился, помалкивал и угощал мороженым генеральских жен, отдыхавших от престарелых мужей, не желавших расставаться со службой. И никто из них никогда не догадался бы, с кем их свела судьба в этом благодатном для военной элиты месте.
Потом приходило седьмое ноября, и Трофимычу объявлялась очередная благодарность в независимости от того, сколько раз лопались в институте трубы в текущем году. Затем был Новый год и зимние каникулы. Заснеженный палисадник перед окнами двухэтажной казармы петровских времен накапливал пустые бутылки, выброшенные из окон в рыхлый снег, создавая для Трофимыча запас прочности до весны. А там наступал и праздник 23 февраля, когда Трофимыча приглашали пионеры соседней школы на свой утренник. Трофимыч брился, шёл в парикмахерскую и надевал пиджак с колодкой орденов и медалей. Но сами ордена и медали Трофимыч надевал только в канун Дня Победы.
Он приходил в институт в наградах, среди которых были орден Боевого Красного Знамени, три ордена Отечественной войны, две Красные Звезды и с десяток медалей за отвагу, боевые заслуги и взятие разных городов. Несколько нашивок за ранения, в том числе тяжёлые, дополняли этот иконостас. Трофимыч шел от КПП до котельной с гордо поднятой головой, зная, что в обед к нему в прибранную каморку, словно в землянку, заглянет Дед и они вдвоем выпьют, как когда-то под Сталинградом, по сто боевых грамм и еще нальют, закусят картошкой в мундире, килькой в томатном соусе и вспомнят своих боевых товарищей, которые не дожили до этого дня.
Вот и мы с улыбкой и уважением вспоминаем их, Деда и Трофимыча, ушедших от нас счастливыми, не доживших до сегодняшнего времени, когда среди грибов каких-то партий, обществ, фондов и комитетов тиражируются «новые герои» перестроек, оппозиций, защитники того, чего они никогда не видели, с чем никогда не жили. И как хорошо, что Трофимыч и Дед никогда не увидят и не услышат, как возводятся в ранг гимнов песни, которые всегда считались бездарными, которым сегодня присваивается статус "великого ретро", и пастой выдавливаются с экранов зомбоящиков прямо в наши открытые рты призывы "Хавайте, пиплы! А мы распилим бабло". Они не узнают, как с ростом черной плесени непотребности растет толщина губ, размер бюста, громкость мата у мальчишек и девчонок. Как возвращаются бежавшие из страны туда, где лучше, те, кто тоже хочет здесь «пилить бабло», те, кто ненавидит нас, Деда и Трофимыча, и рвется к микрофонам на сценах, на радио, чтобы учить наших детей и внуков добру и злу, умышленно путая цвета с черного на белое и наоборот. Они не узнают, как сегодня умирают молодыми люди и долго живут в нищете старики. Они не увидят, как быстро растут черепичные крыши хором у чиновников и как быстро растет богатство тех молодых реформаторов, которые когда-то обманом отняли у нас право быть народом - хозяином своей страны. Право, которым мы так и не смогли воспользоваться. Они не узнают, что предлагается демонтировать памятники на Мамаевом кургане и не увидят, как маршируют нацисты в Прибалтике, а бендеровцы ликуют на Украине .
Не узнают, и слава Богу!"