Аннемари Шиммель, "ПАЛОМНИЧЕСТВО ПТИЦ - САНАИ И АТТАР" / Глава из книги "Мир исламского мистицизма"
По-видимому, персидская мистическая поэзия, в особенности дидактическая мистическая поэзия, ведет начало из восточной части Ирана. Одним из ранних ее центров был Герат, откуда Абдаллах-и Ансари возвестил своим "Мунаджат" о начале нового периода в развитии персидской религиозной литературы. Эти краткие молитвословия остались непревзойденными в молитвенной литературе благодаря стилистической простоте, легкости и плавности ритма текстов, предназначенных для долгих медитаций. Е.Э. Бертельс проследил развитие суфийской дидактической поэзии, к ранним этапам становления которой относится ряд произведений Ансари. Однако первым классиком этой поэзии стал - спустя полвека - соотечественник Ансари - Хаким Абу-л-Маджд Мадждуд Санаи (ум. ок. 1131).
Санаи начал свой путь в Газне как придворный поэт поздних Газневидов с создания мастерски отточенных и искусных касыд. Он посетил некоторые места в Хорасане, наиболее значительными из которых были Балх и Сарахс. Впоследствии он обратился к мистической или, скорее, аскетической поэзии. Хотя существует весьма изящное предание о внезапном раскаянии Санаи, истинные причины перемен в его мировоззрении пока неясны. В одной из своих газелей он говорит:
Раньше я писал книги с великим усердием и тщанием,
Но в конце концов сломал свое перо в полном замешательстве (25, 801).
Главное произведение Санаи, заложившее основы дидактической мистической поэзии, - маснави, поэма, написанная рифмующимися полустишиями. Маснави получило развитие в Иране как форма эпической поэзии с довольно ограниченным набором коротких метров. Речь идет о книге "Хадикат ал-хакика", «Сад истины», которая хранит следы пребывания Санаи придворным поэтом: она посвящена султану Бахрамшаху, восхваление которого занимает всю десятую главу. Западные ученые обычно считают "Хадикат" довольно утомительным чтением, и в самом деле, ей недостает плавного изящества многих поздних мистических поэм. Книга эта, написанная несколько скачущим метром, делится на десять глав, которые в большинстве случаев рассматривают различные аспекты этической и обыденной жизни. Временами стиль "Хадиката" отличается некоторой сухостью, но зато она содержит ряд знаменитых историй, которые имели хождение в суфийских кругах в начале XII в. и, вероятно, могли быть заимствованы частично из "Рисала" Кушайри, частично из "Ихйа улум ад-дин" ("Воскрешение наук о вере") Газали, обе книги были известны автору. Анекдоты о ранних суфиях и размышления над мистическими речениями позволяют нам составить представление о том, какие именно аспекты традиции были живы во времена Санаи в восточных пределах мусульманского мира.
Постепенно читатель начинает испытывать удовольствие от того, как Санаи преподносит свои мысли о Боге, мире, благочестии и ложном суфизме, - он, рассказывает об этом в обыденной манере, не раздумывая включает в повествование истории и образы явно не мистического, а порой и просто непристойного свойства. То же можно сказать и о меньших по объему маснави Санаи, например о сатирическом сочинении "Карнама-и Балх", «Хроники Балха», весьма грубом по тону. Тем не менее некоторые выражения из поэмы были почти дословно повторены одним из наиболее знаменитых духовных последователей Санаи - Джалалуддином Руми, который был родом из Балха. Кстати, средневековые христианские мистики и теологи также прибегали к весьма прямолинейным и несдержанным выражениям и когда излагали свои идеи, и когда обрушивались на врагов истинной религии. В целом образность Санаи ясна и откровенна (за исключением тех случаев, когда он сознательно прибегает к высоким риторическим приемам); она не такая отработанная и многосмысленная, как в языке поздних мистиков, зато захватывает читателя своей простотой, которая хорошо соответствует его излюбленным темам. В более позднее время "Хадикат" стал образцом для всех маснави с мистико-дидактической направленностью.
Западные востоковеды больше восхищались лирикой Санаи, нежели "Хадикатом"; его лирические произведения в основном плавны, свежи и чувственны. К тому же он впервые обратился к жанровой форме газели для выражения мистической мысли. Одно из лучших стихотворений его Дивана - «Жалоба Сатаны»; в нем торжественность языка достигает высот, необычных даже для персидской мистической поэзии. Среди его касыд следует упомянуть ряд искусно написаных панегириков, посвященных Пророку, а также прелестное «Богослужение птиц», в котором каждая птица славит Бога на свой особый лад (25, 30-35).
Среди более мелких маснави Санаи выделяется "Сайр ал-ибад илал-маад", «Путешествие рабов к месту возвращения». В ней поэт излагает мистические теории о возвращении души к своему истоку путем прохождения определенных стадий жизни. Веком раньше сходные идеи выразил соотечественник Санаи - Абу Али ибн Сина (Авиценна), но здесь они впервые предстали в форме поэмы, в которой поэт демонстрирует все свои знания в области философии и суфийских теорий. Рейнолд Николсон и другие авторы считали эту поэму прототипом "Мантик ат-тайр", «Беседы птиц», Аттара. Николсон говорил даже, что она предвосхищает тему «Божественной комедии».
_______________________________________________________
Но поэма Санаи - лишь одно из выражений идеи путешествия и восхождения души, столь дорогой мусульманским мистикам; лучшее поэтическое воплощение эта идея обрела в произведения Фаридуддина Аттара.
Словно дождевое облако над океаном, отправляйся в путь,
Ибо без путешествия ты никогда не станешь мужчиной! (2, 707)
Так говорит Аттар, которого многие исследователи считают величайшим мастером маснави во всей истории персидской мистической поэзии.
Санаи был духом, а Аттар - очами,
Мы же пришли после Санаи и Аттара
говорит Джалалуддин Руми, желая подчеркнуть, сколь многим он обязан двум великим наставникам. В своих произведениях он очень близко следовал образцам, заданным этими мистиками восточного Ирана, его собственного родного края.
Если Санаи отличался трезвостью ума и заключал свои мысли в короткие, острые, порой резкие аллегории, то Аттар, писавший веком позднее, был прирожденным рассказчиком. Можно представить себе, как Аттар сидит в своей аптечной лавке (его прозвище «Аттар» означает «продавец благовоний»), беседует с людьми, лечит их, размышляет на мистические темы, а затем заносит итоги этих размышлений на бумагу в своем неподражаемом стиле, красивым и ясным языком.
Фаридуддин родился в Нишапуре, там же он и умер, скорее всего в 1220 г., в весьма преклонном возрасте. Поздняя мистическая традиция включает Аттара в список мучеников любви, ставших жертвами ортодоксов или, как в его случае, неверных за чрезмерную любовь к Богу. На самом деле точно неизвестно, был ли он действительно убит вторгшимися в Иран монголами, но сам факт существования этой истории свидетельствует о том высоком ранге, которого он удостоился в духовной традиции Ирана.
Аттар демонстрирует свой необыкновенный талант рассказчика как в лирике, так и в многочисленных эпических произведениях; этот талант проявляется также в его собрании биографий святых - "Тазкират ал-аулийа". Агиография была для него лишним способом рассказывать истории о почитаемых им учителях; его повествовательный и даже драматический талант прекрасно представлен в "Тазкират". Однако, если нас интересуют фактические детали, эту книгу следует сопоставлять с другими, более приземленными источниками. Многие анекдоты из "Тазкират ал-аулийа" были включены в поэтические произведения Аттара. Вообще все его книги - сокровищницы анекдотов и живых зарисовок.
Одним из примечательных аспектов его эпических произведений является суровая критика мирских правителей. Старинный суфийский идеал бедности в его произведениях обретает практический смысл - разве дервиш не богаче и не выше царя? Царь повсюду домогается денег; дервиш же не просит ни у кого. Часто социальная критика вкладывается в уста лунатика - у Аттара можно встретить целую группу этих умственно неполноценных людей, которые борются и с Богом, и с земными властителями. Старая женщина - другой персонаж, с помощью которого правитель-тиран призывается к ответу. Истории о справедливом правлении иногда напоминают подобные анекдоты, встречающиеся в «зерцалах царевичей» - литературном жанре, который снискал большую популярность в Иране конца XI в. Аттар не только рассказывает истории, он часто сам их интерпретирует, не оставляя этой работы на долю читателя.
Хельмут Риттер, посвятивший свою блестящую книгу «Океан души» мистицизму Аттара и его поэтическому мастерству, выделяет в жизни поэта три периода.
В первый период Аттар проявил себя как рассказчик; именно тогда он, должно быть, создал свои шедевры - "Мантик ат-тайр" - «Беседу птиц», "Илахинаме" - «Историю царя и его шестерых сыновей», и "Мусибатнаме" - «Книгу печали».
Во второй период внешняя форма отходит на задний план, и цепи анафор становятся все более длинными: Аттар часто впадает в экстаз и пытается выразить Божественные тайны посредством длинных цепочек повторяющихся восклицаний или других слов; опьянение уводит его от логического построения повествования. Для этого периода весьма знаменателен факт, что герой "Уштурнаме" - кукольник, вокруг которого концентрируется действие поэмы, - кончает жизнь самоубийством в мистическом экстазе.
Раньше бытовало мнение, что в третий период жизни Аттар стал ревностным шиитом. Риттер доказал, что эта точка зрения ошибочна: произведения, которые отмечены сильным шиитским влиянием и до сих пор считались принадлежавшими Аттару, теперь приписываются другому поэту с тем же именем.
Влияние Аттара на мистическую литературу еще в полной мере не изучено.
Поэмы Аттара, особенно "Мантик ат-тайр", стали нормативными произведениями суфийской литературы, из которых черпали вдохновение целые поколения мистиков и поэтов. Достаточно упомянуть его сюжет о шейхе Санане, который влюбился в девушку-христианку и «сменил четки на пояс неверного» (17,77 слл.). Эта история проникла даже в кашмирскую и малайскую литературы.
Ираки писал:
На этом Пути из-за любви к одной газели
Святейший человек не постеснялся уподобиться свинье.
Имя Санана встречается в народной турецкой мистической поэзии, равно как и в синдских суфийских песнях. Он стал одним из самых известных символов самоотдачи истинно любящего, которая не признает ни религиозных традиций, ни заботы о своей репутации, добром имени или славе.
Один из наиболее впечатляющих аспектов мистицизма Аттара, как, впрочем, и старшего его современника Рузбихана Бакли, - особое отношение к Халладжу. Духовное видение Халладжа благословил его вступление на мистический Путь. Созданная Аттаром биография этого мистика-мученика относится к числу наиболее волнующих разделов "Тазкират ал-аулийа"; она повлияла на восприятие образа Халладжа всеми последующими поколениями. Именно у Халладжа Аттар научился мистицизму страдания, а в постоянной боли стал видеть средство исцеления:
Боль любви стала лекарством для каждого сердца,
Ни с одним затруднением не справиться без помощи любви (27, 346).
Более чем всякий другой мистический поэт Ирана Аттар может быть назван «голосом страдания» (17, 287), тоски и поисков. Посредством разнообразных аллегорий его произведения описывают непрерывное движение души к своему истоку и цели. "Мусибатнаме" - это история суфийских поисков Абсолюта: в ней объективируется опыт сорокадневного затворничества, когда мистик совершает странствие сквозь мир сотворенного бытия, начиная от Божественного духа и до самой нижайшей твари. Путник вслушивается в "лисан ал-хал" - «язык состояния» земли и ветра, огня и моря; он слышит бесконечные жалобы всех созданий, которые страстно желают возвращения к родному дому. Мистик рассказывает о своих беседах с сорока сотворенными существами пиру, который дает им толкование. В конце концов ищущий, ведомый самим пророком Мухаммадом, находит путь к океану собственной души, где завершаются все поиски. Но даже союз с океаном души не есть конец пути, ибо, когда душа заканчивает свой путь к Богу, начинается ее путешествие в Боге (состояние, которое мистики называют бака, пребывание в Боге). Душе предстоит пройти сквозь новые бездны непостижимого Божественного бытия, описать которые человеческий язык бессилен.
Подобно Руми и Санаи, Аттар знал, что такое постоянное движение свойственно не только человеческой душе, но всему сотворенному миру (27, 63).
Прежде чем появится один прекрасный цветок или Совершенный Человек, должны пройти бесконечные периоды развития - периоды, отмеченные смертями и уничтожением сотен тысяч низших существований. В свою очередь эти существования могут однажды достичь состояния, с которого начнется их восхождение (ср.: 17, 234). Ибо:
Путешествие каждого человека направлено к его совершенству;
Близость каждого к Богу соответствует его «состоянию» (17, 232).
Неуспокоенность мироздания - тема, часто звучавшая в поздней персидской поэзии; среди позднесредневековых поэтов ей отдал дань Бедиль, индийский поэт-мистик (ум. 1721); в наше время таким поэтом был Мухаммад Икбал, никогда не устававший описывать долгий путь развития от капли к океану, от спермы к человеку и, в конечном счете, к Совершенному Человеку - венцу и вершине творения.
Мотив подобного путешествия нашел свое воплощение в знаменитой эпической поэме Аттара «Беседа птиц» (название ее содержит аллюзию на коранический образ Соломона - идеал мистического наставника, который был способен беседовать с птицей души на тайном языке). Это эпическое произведение представляет собой наиболее совершенную поэтическую интродукцию к мистическому Пути, пролегающему через семь долин; оно знакомит со всеми трудностями, какие душа встречает по дороге. Уравнение «птица = душа» известно всему свету: оно обнаруживается во множестве примитивных религий, а кое-где дожило и до наших дней. Так, в Турции до сих пор можно услышать выражение "джан кушу учту" - «птица его души улетела», означающее, что кто-то умер. Персидская поэзия переполнена подобными образами. Они встречаются у Авиценны, а Газали написал "Рисалат ат-тайр" - «Трактат о птицах», по содержанию сходный с поэмой Аттара. Как бы там ни было, Аттар придумал для своей истории замечательный мистический конец:
тридцать птиц, которые предприняли утомительное путешествие в поисках Симурга, царя птиц, в конце концов понимают, что именно сами они - "си мург", «тридцать птиц», - суть Симург. Это один из самых оригинальных каламбуров в персидской литературе, превосходно выражающий тождество души с Божественной сущностью.
___________________________________________________
После Аттаровой "Мантик ат-тайр", ставшей одной из любимых книг в персидской литературе, «птичья» образность разрабатывалась все далее и далее. Всякий, кто знаком с персидской поэзией хотя бы по переводам, знает о соловье, который тоскует о розе. На мистическом языке это душа, тоскующая о вечной красоте, как объяснил Рузбихан. Соловей неустанно восхваляет розу, повествует о своем томлении, распевает стихи из "Корана розы" (т. е. её лепестков), без единой жалобы переносит страдания от уколов шипов. Икбал истолковывал песнь соловья в контексте своей философии неосуществленного единения и желания - только желание дает птице-душе способность петь, вдохновляя ее на создание прекрасных мелодий. Страстное желание - высшее состояние, которого может достичь душа, ибо оно выливается в творчество, тогда как достижение единения влечет за собою покой и самоуничтожение.
Одна из птиц, описанных в "Мантик ат-тайр", - сокол, белая царская птица, которая стремится вернуться на руку своего хозяина. Сокол, или белый ястреб, прекрасно описанный у Аттара в "Уштурнаме", стал одним из любимых символов Руми. Руми часто говорит о душе как о соколе, изгнанном в ссылку к воронам, или как о соловье, окруженном воронами, или как о газели в ослином стойле (14, 5:833- 838). И подобно тому как Аттар создал каламбур из имени Симурга, Руми употребляет каламбур, основанный на слове «сокол» - "баз", - птица получила это имя, потому что всегда стремится «вернуться» - "баз", на грудь своего султана. Как трогательна его образность, когда он описывает гордую птицу, возвращающуюся на звук соколиного барабана из своего земного изгнания! Сокол садится на плечо хозяина, трется головкой о его грудь - так потерянная и смущенная душа однажды вернется с миром к своему Господу (8, 1353). В волшебном космосе Аттара и его последователей на мистическом Пути каждая птица, каждый зверь имеет свое собственное место.
Так, Санаи создал литанию птиц.
Голубь, например, постоянно повторяет "ку-ку", ибо спрашивает о дороге к своей возлюбленной: ку ку означает «где, где?».
А аист, "лак-лак", получил свое имя, ибо все время благочестиво свидетельствует: "ал-мулк лак, ал-амр лак, ал-хамд лак", «Твое это царство, Твой порядок, Тебе хвала».
Утка символизирует человеческое существо, которое наполовину привязано к земле, а наполовину живет к океане Бога.
Bорона же всегда ассоциируется с неприглядным зимним ландшафтом земной юдоли.
_____________________________________________
Другие животные.
Верблюд становится символом благочестивого человека, который с завидным терпением исполняет повеления своего хозяина (14, 6:3389).
Даже нечистая собака может стать образцом для суфия, ибо, преданно оставшись с семью спящими отроками, она очистилась и обрела святость, подобно тому как низшие души очищаются и возвышаются в обществе святых людей.
Один из изящнейших образов персидской поэзии (к нему обращались Хакани, Низами и Аттар в конце XII в., а позднее Руми и его подражатели) - образ слона, грезящего об Индии. Слон - животное, неизменно ассоциирующееся с Индией, - может быть пленен и увезен из своей страны в чужую, но когда он видит во сне родину, он разрывает все цепи и устремляется к дому. Это прекрасный образ души мистика, которая среди трудностей мирской жизни внезапно бывает озарена видением своей вечной родины и возвращается к предвечному Индостану, тогда как «осёл и не грезит об Индии» (14, 4:3067).
Как пишет Киплинг в стихотворении «Сон пленника», слон думает:
Я вспомню, кем я был, я устал от веревок и цепей,
Я снова навещу мою утраченную любовь и друзей, не имеющих хозяина.
Цветы.
Для мистических поэтов конца XII в. каждый цветок в саду превращается в язык, славящий Господа; каждый лепесток и листок становится книгой, в которой можно прочитать Божественную мудрость - для этого достаточно вглядеться в них. Бог поместил «знамения» и в небеса, и в душу человека (сура 41, 53), человек только должен уметь их увидеть.
Лилия славит Бога безмолвно, десятью языками.
Фиалка скромно сидит в своем темно-синем суфийском одеянии, головка ее склонена «к коленам размышления».
Красные тюльпаны со своими темными шрамами в сердцевине, возможно, выросли из сердец влюбленных, опаленных страстью, но иногда они могут напоминать мистику о черных сердцах лицемеров.
Нарцисс взирает на Творца томными глазами или вызывает в душе влюбленного образ полуприкрытых глаз возлюбленной.
А пурпурный курчавый гиацинт приводит на память ее локоны.
Камни.
За красотой каждой сотворенной вещи мистик видит доказательство существования источника вечной красоты.
Так, рубин - это сердце камня, которое было превращено в бесподобную драгоценность за его терпение и кровавые сердечные муки.
Изумруд обладает силой мистического наставника: он ослепляет змей и врагов истинной веры.
Верстовой столб напоминает суфия в его неустанных странствиях, а водяное колесо вздыхает подобно влюбленному, разлученному с домом и другом.
Явления природы.
Дождь - Божья благодать, которая оживляет сердце, непритязательное, как пыль на дороге; солнце - Его слава, которую мы созерцаем через многоцветные призмы сотворенных вещей.
Нежный ветерок Его любящей снисходительности заставляет танцевать бутоны и молодые побеги, тогда как буря Его гнева вырывает с корнем пересохшие кусты и деревья, лишенные сока любви.
Глаз мистика, охваченного экстазом любви, видит следы вечной красоты повсюду и внимает безмолвному красноречию всего сотворенного. О чем бы ни говорил мистик, он стремится раскрыть суть возлюбленной, подобно тому как Зулейха, тоскуя по красоте Йусуфа, называла его «именем каждой вещи - от зернышка руты до благовонного дерева алоэ».
Если она и нагромождала сотни тысяч имен,
В помыслах и намерениях своих она имела одного Йусуфа.
(14,6:4022-4037)
Персидская поэзия, с самых своих истоков чувствительная к изысканной огранке образа, была идеальным средством для выражения таких чувств. Тонкая гармония и совершенное равновесие между различными сферами бытия превосходно соблюдены в поэзии Хафиза. Его стихи - исполненные совершенства цветы из садов Шираза, прозрачные, как воздух этого города, и благоуханные, как розовое масло, нацеженное из многовековой традиции любви к Божественному, явленному в видимых формах.
___________________________
Аннемари Шиммель, "Мир исламского мистицизма", пер. с англ. Н.И. Пригариной, А.С. Раппопорт, М.: Алетейа, Энигма, 1999, - 416 с.
- Глава "Бессмертная Роза" http://persian.sufism.ru/rose.htm
- Глава "Маулана Джелалэддин Руми" http://hojja-nusreddin.livejournal.com/722185.html
- Глава "Паломничество птиц - Санаи и Аттар" http://hojja-nusreddin.livejournal.com/2279784.html
http://persian.sufism.ru/p_attar.htm
Санаи начал свой путь в Газне как придворный поэт поздних Газневидов с создания мастерски отточенных и искусных касыд. Он посетил некоторые места в Хорасане, наиболее значительными из которых были Балх и Сарахс. Впоследствии он обратился к мистической или, скорее, аскетической поэзии. Хотя существует весьма изящное предание о внезапном раскаянии Санаи, истинные причины перемен в его мировоззрении пока неясны. В одной из своих газелей он говорит:
Раньше я писал книги с великим усердием и тщанием,
Но в конце концов сломал свое перо в полном замешательстве (25, 801).
Главное произведение Санаи, заложившее основы дидактической мистической поэзии, - маснави, поэма, написанная рифмующимися полустишиями. Маснави получило развитие в Иране как форма эпической поэзии с довольно ограниченным набором коротких метров. Речь идет о книге "Хадикат ал-хакика", «Сад истины», которая хранит следы пребывания Санаи придворным поэтом: она посвящена султану Бахрамшаху, восхваление которого занимает всю десятую главу. Западные ученые обычно считают "Хадикат" довольно утомительным чтением, и в самом деле, ей недостает плавного изящества многих поздних мистических поэм. Книга эта, написанная несколько скачущим метром, делится на десять глав, которые в большинстве случаев рассматривают различные аспекты этической и обыденной жизни. Временами стиль "Хадиката" отличается некоторой сухостью, но зато она содержит ряд знаменитых историй, которые имели хождение в суфийских кругах в начале XII в. и, вероятно, могли быть заимствованы частично из "Рисала" Кушайри, частично из "Ихйа улум ад-дин" ("Воскрешение наук о вере") Газали, обе книги были известны автору. Анекдоты о ранних суфиях и размышления над мистическими речениями позволяют нам составить представление о том, какие именно аспекты традиции были живы во времена Санаи в восточных пределах мусульманского мира.
Постепенно читатель начинает испытывать удовольствие от того, как Санаи преподносит свои мысли о Боге, мире, благочестии и ложном суфизме, - он, рассказывает об этом в обыденной манере, не раздумывая включает в повествование истории и образы явно не мистического, а порой и просто непристойного свойства. То же можно сказать и о меньших по объему маснави Санаи, например о сатирическом сочинении "Карнама-и Балх", «Хроники Балха», весьма грубом по тону. Тем не менее некоторые выражения из поэмы были почти дословно повторены одним из наиболее знаменитых духовных последователей Санаи - Джалалуддином Руми, который был родом из Балха. Кстати, средневековые христианские мистики и теологи также прибегали к весьма прямолинейным и несдержанным выражениям и когда излагали свои идеи, и когда обрушивались на врагов истинной религии. В целом образность Санаи ясна и откровенна (за исключением тех случаев, когда он сознательно прибегает к высоким риторическим приемам); она не такая отработанная и многосмысленная, как в языке поздних мистиков, зато захватывает читателя своей простотой, которая хорошо соответствует его излюбленным темам. В более позднее время "Хадикат" стал образцом для всех маснави с мистико-дидактической направленностью.
Западные востоковеды больше восхищались лирикой Санаи, нежели "Хадикатом"; его лирические произведения в основном плавны, свежи и чувственны. К тому же он впервые обратился к жанровой форме газели для выражения мистической мысли. Одно из лучших стихотворений его Дивана - «Жалоба Сатаны»; в нем торжественность языка достигает высот, необычных даже для персидской мистической поэзии. Среди его касыд следует упомянуть ряд искусно написаных панегириков, посвященных Пророку, а также прелестное «Богослужение птиц», в котором каждая птица славит Бога на свой особый лад (25, 30-35).
Среди более мелких маснави Санаи выделяется "Сайр ал-ибад илал-маад", «Путешествие рабов к месту возвращения». В ней поэт излагает мистические теории о возвращении души к своему истоку путем прохождения определенных стадий жизни. Веком раньше сходные идеи выразил соотечественник Санаи - Абу Али ибн Сина (Авиценна), но здесь они впервые предстали в форме поэмы, в которой поэт демонстрирует все свои знания в области философии и суфийских теорий. Рейнолд Николсон и другие авторы считали эту поэму прототипом "Мантик ат-тайр", «Беседы птиц», Аттара. Николсон говорил даже, что она предвосхищает тему «Божественной комедии».
_______________________________________________________
Но поэма Санаи - лишь одно из выражений идеи путешествия и восхождения души, столь дорогой мусульманским мистикам; лучшее поэтическое воплощение эта идея обрела в произведения Фаридуддина Аттара.
Словно дождевое облако над океаном, отправляйся в путь,
Ибо без путешествия ты никогда не станешь мужчиной! (2, 707)
Так говорит Аттар, которого многие исследователи считают величайшим мастером маснави во всей истории персидской мистической поэзии.
Санаи был духом, а Аттар - очами,
Мы же пришли после Санаи и Аттара
говорит Джалалуддин Руми, желая подчеркнуть, сколь многим он обязан двум великим наставникам. В своих произведениях он очень близко следовал образцам, заданным этими мистиками восточного Ирана, его собственного родного края.
Если Санаи отличался трезвостью ума и заключал свои мысли в короткие, острые, порой резкие аллегории, то Аттар, писавший веком позднее, был прирожденным рассказчиком. Можно представить себе, как Аттар сидит в своей аптечной лавке (его прозвище «Аттар» означает «продавец благовоний»), беседует с людьми, лечит их, размышляет на мистические темы, а затем заносит итоги этих размышлений на бумагу в своем неподражаемом стиле, красивым и ясным языком.
Фаридуддин родился в Нишапуре, там же он и умер, скорее всего в 1220 г., в весьма преклонном возрасте. Поздняя мистическая традиция включает Аттара в список мучеников любви, ставших жертвами ортодоксов или, как в его случае, неверных за чрезмерную любовь к Богу. На самом деле точно неизвестно, был ли он действительно убит вторгшимися в Иран монголами, но сам факт существования этой истории свидетельствует о том высоком ранге, которого он удостоился в духовной традиции Ирана.
Аттар демонстрирует свой необыкновенный талант рассказчика как в лирике, так и в многочисленных эпических произведениях; этот талант проявляется также в его собрании биографий святых - "Тазкират ал-аулийа". Агиография была для него лишним способом рассказывать истории о почитаемых им учителях; его повествовательный и даже драматический талант прекрасно представлен в "Тазкират". Однако, если нас интересуют фактические детали, эту книгу следует сопоставлять с другими, более приземленными источниками. Многие анекдоты из "Тазкират ал-аулийа" были включены в поэтические произведения Аттара. Вообще все его книги - сокровищницы анекдотов и живых зарисовок.
Одним из примечательных аспектов его эпических произведений является суровая критика мирских правителей. Старинный суфийский идеал бедности в его произведениях обретает практический смысл - разве дервиш не богаче и не выше царя? Царь повсюду домогается денег; дервиш же не просит ни у кого. Часто социальная критика вкладывается в уста лунатика - у Аттара можно встретить целую группу этих умственно неполноценных людей, которые борются и с Богом, и с земными властителями. Старая женщина - другой персонаж, с помощью которого правитель-тиран призывается к ответу. Истории о справедливом правлении иногда напоминают подобные анекдоты, встречающиеся в «зерцалах царевичей» - литературном жанре, который снискал большую популярность в Иране конца XI в. Аттар не только рассказывает истории, он часто сам их интерпретирует, не оставляя этой работы на долю читателя.
Хельмут Риттер, посвятивший свою блестящую книгу «Океан души» мистицизму Аттара и его поэтическому мастерству, выделяет в жизни поэта три периода.
В первый период Аттар проявил себя как рассказчик; именно тогда он, должно быть, создал свои шедевры - "Мантик ат-тайр" - «Беседу птиц», "Илахинаме" - «Историю царя и его шестерых сыновей», и "Мусибатнаме" - «Книгу печали».
Во второй период внешняя форма отходит на задний план, и цепи анафор становятся все более длинными: Аттар часто впадает в экстаз и пытается выразить Божественные тайны посредством длинных цепочек повторяющихся восклицаний или других слов; опьянение уводит его от логического построения повествования. Для этого периода весьма знаменателен факт, что герой "Уштурнаме" - кукольник, вокруг которого концентрируется действие поэмы, - кончает жизнь самоубийством в мистическом экстазе.
Раньше бытовало мнение, что в третий период жизни Аттар стал ревностным шиитом. Риттер доказал, что эта точка зрения ошибочна: произведения, которые отмечены сильным шиитским влиянием и до сих пор считались принадлежавшими Аттару, теперь приписываются другому поэту с тем же именем.
Влияние Аттара на мистическую литературу еще в полной мере не изучено.
Поэмы Аттара, особенно "Мантик ат-тайр", стали нормативными произведениями суфийской литературы, из которых черпали вдохновение целые поколения мистиков и поэтов. Достаточно упомянуть его сюжет о шейхе Санане, который влюбился в девушку-христианку и «сменил четки на пояс неверного» (17,77 слл.). Эта история проникла даже в кашмирскую и малайскую литературы.
Ираки писал:
На этом Пути из-за любви к одной газели
Святейший человек не постеснялся уподобиться свинье.
Имя Санана встречается в народной турецкой мистической поэзии, равно как и в синдских суфийских песнях. Он стал одним из самых известных символов самоотдачи истинно любящего, которая не признает ни религиозных традиций, ни заботы о своей репутации, добром имени или славе.
Один из наиболее впечатляющих аспектов мистицизма Аттара, как, впрочем, и старшего его современника Рузбихана Бакли, - особое отношение к Халладжу. Духовное видение Халладжа благословил его вступление на мистический Путь. Созданная Аттаром биография этого мистика-мученика относится к числу наиболее волнующих разделов "Тазкират ал-аулийа"; она повлияла на восприятие образа Халладжа всеми последующими поколениями. Именно у Халладжа Аттар научился мистицизму страдания, а в постоянной боли стал видеть средство исцеления:
Боль любви стала лекарством для каждого сердца,
Ни с одним затруднением не справиться без помощи любви (27, 346).
Более чем всякий другой мистический поэт Ирана Аттар может быть назван «голосом страдания» (17, 287), тоски и поисков. Посредством разнообразных аллегорий его произведения описывают непрерывное движение души к своему истоку и цели. "Мусибатнаме" - это история суфийских поисков Абсолюта: в ней объективируется опыт сорокадневного затворничества, когда мистик совершает странствие сквозь мир сотворенного бытия, начиная от Божественного духа и до самой нижайшей твари. Путник вслушивается в "лисан ал-хал" - «язык состояния» земли и ветра, огня и моря; он слышит бесконечные жалобы всех созданий, которые страстно желают возвращения к родному дому. Мистик рассказывает о своих беседах с сорока сотворенными существами пиру, который дает им толкование. В конце концов ищущий, ведомый самим пророком Мухаммадом, находит путь к океану собственной души, где завершаются все поиски. Но даже союз с океаном души не есть конец пути, ибо, когда душа заканчивает свой путь к Богу, начинается ее путешествие в Боге (состояние, которое мистики называют бака, пребывание в Боге). Душе предстоит пройти сквозь новые бездны непостижимого Божественного бытия, описать которые человеческий язык бессилен.
Подобно Руми и Санаи, Аттар знал, что такое постоянное движение свойственно не только человеческой душе, но всему сотворенному миру (27, 63).
Прежде чем появится один прекрасный цветок или Совершенный Человек, должны пройти бесконечные периоды развития - периоды, отмеченные смертями и уничтожением сотен тысяч низших существований. В свою очередь эти существования могут однажды достичь состояния, с которого начнется их восхождение (ср.: 17, 234). Ибо:
Путешествие каждого человека направлено к его совершенству;
Близость каждого к Богу соответствует его «состоянию» (17, 232).
Неуспокоенность мироздания - тема, часто звучавшая в поздней персидской поэзии; среди позднесредневековых поэтов ей отдал дань Бедиль, индийский поэт-мистик (ум. 1721); в наше время таким поэтом был Мухаммад Икбал, никогда не устававший описывать долгий путь развития от капли к океану, от спермы к человеку и, в конечном счете, к Совершенному Человеку - венцу и вершине творения.
Мотив подобного путешествия нашел свое воплощение в знаменитой эпической поэме Аттара «Беседа птиц» (название ее содержит аллюзию на коранический образ Соломона - идеал мистического наставника, который был способен беседовать с птицей души на тайном языке). Это эпическое произведение представляет собой наиболее совершенную поэтическую интродукцию к мистическому Пути, пролегающему через семь долин; оно знакомит со всеми трудностями, какие душа встречает по дороге. Уравнение «птица = душа» известно всему свету: оно обнаруживается во множестве примитивных религий, а кое-где дожило и до наших дней. Так, в Турции до сих пор можно услышать выражение "джан кушу учту" - «птица его души улетела», означающее, что кто-то умер. Персидская поэзия переполнена подобными образами. Они встречаются у Авиценны, а Газали написал "Рисалат ат-тайр" - «Трактат о птицах», по содержанию сходный с поэмой Аттара. Как бы там ни было, Аттар придумал для своей истории замечательный мистический конец:
тридцать птиц, которые предприняли утомительное путешествие в поисках Симурга, царя птиц, в конце концов понимают, что именно сами они - "си мург", «тридцать птиц», - суть Симург. Это один из самых оригинальных каламбуров в персидской литературе, превосходно выражающий тождество души с Божественной сущностью.
___________________________________________________
После Аттаровой "Мантик ат-тайр", ставшей одной из любимых книг в персидской литературе, «птичья» образность разрабатывалась все далее и далее. Всякий, кто знаком с персидской поэзией хотя бы по переводам, знает о соловье, который тоскует о розе. На мистическом языке это душа, тоскующая о вечной красоте, как объяснил Рузбихан. Соловей неустанно восхваляет розу, повествует о своем томлении, распевает стихи из "Корана розы" (т. е. её лепестков), без единой жалобы переносит страдания от уколов шипов. Икбал истолковывал песнь соловья в контексте своей философии неосуществленного единения и желания - только желание дает птице-душе способность петь, вдохновляя ее на создание прекрасных мелодий. Страстное желание - высшее состояние, которого может достичь душа, ибо оно выливается в творчество, тогда как достижение единения влечет за собою покой и самоуничтожение.
Одна из птиц, описанных в "Мантик ат-тайр", - сокол, белая царская птица, которая стремится вернуться на руку своего хозяина. Сокол, или белый ястреб, прекрасно описанный у Аттара в "Уштурнаме", стал одним из любимых символов Руми. Руми часто говорит о душе как о соколе, изгнанном в ссылку к воронам, или как о соловье, окруженном воронами, или как о газели в ослином стойле (14, 5:833- 838). И подобно тому как Аттар создал каламбур из имени Симурга, Руми употребляет каламбур, основанный на слове «сокол» - "баз", - птица получила это имя, потому что всегда стремится «вернуться» - "баз", на грудь своего султана. Как трогательна его образность, когда он описывает гордую птицу, возвращающуюся на звук соколиного барабана из своего земного изгнания! Сокол садится на плечо хозяина, трется головкой о его грудь - так потерянная и смущенная душа однажды вернется с миром к своему Господу (8, 1353). В волшебном космосе Аттара и его последователей на мистическом Пути каждая птица, каждый зверь имеет свое собственное место.
Так, Санаи создал литанию птиц.
Голубь, например, постоянно повторяет "ку-ку", ибо спрашивает о дороге к своей возлюбленной: ку ку означает «где, где?».
А аист, "лак-лак", получил свое имя, ибо все время благочестиво свидетельствует: "ал-мулк лак, ал-амр лак, ал-хамд лак", «Твое это царство, Твой порядок, Тебе хвала».
Утка символизирует человеческое существо, которое наполовину привязано к земле, а наполовину живет к океане Бога.
Bорона же всегда ассоциируется с неприглядным зимним ландшафтом земной юдоли.
_____________________________________________
Другие животные.
Верблюд становится символом благочестивого человека, который с завидным терпением исполняет повеления своего хозяина (14, 6:3389).
Даже нечистая собака может стать образцом для суфия, ибо, преданно оставшись с семью спящими отроками, она очистилась и обрела святость, подобно тому как низшие души очищаются и возвышаются в обществе святых людей.
Один из изящнейших образов персидской поэзии (к нему обращались Хакани, Низами и Аттар в конце XII в., а позднее Руми и его подражатели) - образ слона, грезящего об Индии. Слон - животное, неизменно ассоциирующееся с Индией, - может быть пленен и увезен из своей страны в чужую, но когда он видит во сне родину, он разрывает все цепи и устремляется к дому. Это прекрасный образ души мистика, которая среди трудностей мирской жизни внезапно бывает озарена видением своей вечной родины и возвращается к предвечному Индостану, тогда как «осёл и не грезит об Индии» (14, 4:3067).
Как пишет Киплинг в стихотворении «Сон пленника», слон думает:
Я вспомню, кем я был, я устал от веревок и цепей,
Я снова навещу мою утраченную любовь и друзей, не имеющих хозяина.
Цветы.
Для мистических поэтов конца XII в. каждый цветок в саду превращается в язык, славящий Господа; каждый лепесток и листок становится книгой, в которой можно прочитать Божественную мудрость - для этого достаточно вглядеться в них. Бог поместил «знамения» и в небеса, и в душу человека (сура 41, 53), человек только должен уметь их увидеть.
Лилия славит Бога безмолвно, десятью языками.
Фиалка скромно сидит в своем темно-синем суфийском одеянии, головка ее склонена «к коленам размышления».
Красные тюльпаны со своими темными шрамами в сердцевине, возможно, выросли из сердец влюбленных, опаленных страстью, но иногда они могут напоминать мистику о черных сердцах лицемеров.
Нарцисс взирает на Творца томными глазами или вызывает в душе влюбленного образ полуприкрытых глаз возлюбленной.
А пурпурный курчавый гиацинт приводит на память ее локоны.
Камни.
За красотой каждой сотворенной вещи мистик видит доказательство существования источника вечной красоты.
Так, рубин - это сердце камня, которое было превращено в бесподобную драгоценность за его терпение и кровавые сердечные муки.
Изумруд обладает силой мистического наставника: он ослепляет змей и врагов истинной веры.
Верстовой столб напоминает суфия в его неустанных странствиях, а водяное колесо вздыхает подобно влюбленному, разлученному с домом и другом.
Явления природы.
Дождь - Божья благодать, которая оживляет сердце, непритязательное, как пыль на дороге; солнце - Его слава, которую мы созерцаем через многоцветные призмы сотворенных вещей.
Нежный ветерок Его любящей снисходительности заставляет танцевать бутоны и молодые побеги, тогда как буря Его гнева вырывает с корнем пересохшие кусты и деревья, лишенные сока любви.
Глаз мистика, охваченного экстазом любви, видит следы вечной красоты повсюду и внимает безмолвному красноречию всего сотворенного. О чем бы ни говорил мистик, он стремится раскрыть суть возлюбленной, подобно тому как Зулейха, тоскуя по красоте Йусуфа, называла его «именем каждой вещи - от зернышка руты до благовонного дерева алоэ».
Если она и нагромождала сотни тысяч имен,
В помыслах и намерениях своих она имела одного Йусуфа.
(14,6:4022-4037)
Персидская поэзия, с самых своих истоков чувствительная к изысканной огранке образа, была идеальным средством для выражения таких чувств. Тонкая гармония и совершенное равновесие между различными сферами бытия превосходно соблюдены в поэзии Хафиза. Его стихи - исполненные совершенства цветы из садов Шираза, прозрачные, как воздух этого города, и благоуханные, как розовое масло, нацеженное из многовековой традиции любви к Божественному, явленному в видимых формах.
___________________________
Аннемари Шиммель, "Мир исламского мистицизма", пер. с англ. Н.И. Пригариной, А.С. Раппопорт, М.: Алетейа, Энигма, 1999, - 416 с.
- Глава "Бессмертная Роза" http://persian.sufism.ru/rose.htm
- Глава "Маулана Джелалэддин Руми" http://hojja-nusreddin.livejournal.com/722185.html
- Глава "Паломничество птиц - Санаи и Аттар" http://hojja-nusreddin.livejournal.com/2279784.html
http://persian.sufism.ru/p_attar.htm