Enigma Variations. Вариации на тему (V).
Через несколько дней я решил снова зайти в его мастерскую, а потом, пару дней спустя, опять - каждый раз сразу же после моих занятий с репетитором. По дороге я всегда был насколько голоден, что взял в привычку покупать себе пирожное, как только пекарь снова открывался после сиесты. Поразмыслив, я купил ещё два пирожных - для него и его младшего брата Руджиеро. Я решил съесть свое, сидя вместе с ним в полумраке его пыльной мастерской через пять минут. Если бы я был немного старше, я бы понял, что мешаю ему. Но я был убежден, что он счастлив видеть меня и что наша дружба действительно расцветает.
Он предложил мне лимонада, подвинул свой стул, чтобы сесть рядом и ел пирожное, беседуя со мной на равных, как со взрослым. Я был в восторге.
Он рассказывал о своем отце и о деде, которые тоже были краснодеревщиками - это уже давно передается из поколения в поколение, сказал он, махнув рукой через плечо, изображая течение времени.
И его сын тоже станет краснодеревщиком? У него нет детей, сказал он. Но он же хочет иметь детей? - спросил я, чувствуя, что это взрослый разговор. Кто знает, - он смутился, - он пока еще не нашел подходящей жены. Мне хотелось сказать ему, что я бы с удовольствием исполнял роль его сына и служил бы ему подмастерьем каждое лето и научился бы у него всему, пока его сын не занял бы мое место.
- Я хочу работать с тобой, - сказал я.
Он улыбнулся, встал и тоже налил себе стакан лимонада.
- У тебя что, нет друзей? - спросил он.
Возможно, он имел в виду "Неужели люди в твоем возрасте не могут придумать ничего более интересного, чтобы занять себя?"
- У меня здесь нет друзей. Но дома их тоже немного.
- Ну и что ты тогда делаешь целыми днями?
- Хожу на пляж, читаю. Занимаюсь латынью и греческим с репетитором.
Он продекламировал первые строки Энеиды.
- Ты изучал латынь? - спросил я, в восторге от этой новости.
- Poco, немного, но мне пришлось бросить.
Чтобы поддразнить его, я попросил прочитать эти строки снова.
Он начал было декламацию , но разразился хохотом на полуслове.
- Что за дела, ты заставляешь меня произносить Arma virumque cano, правда, Паоло!
Он подшучивал над собой. Я любил, когда он это делал. Это сближало нас.
- Да, так почему у тебя нет друзей?
Мы, кажется, снова вели серьезный разговор. Его тон напомнил мне мою маму. Но пока это был он, я не заморачивался.
- Я не знаю. Я хочу иметь друзей. Может быть, я не всем нравлюсь.
- Может быть, ты просто так думаешь. У всех есть друзья.
- Не у всех.
- Но здесь тебе всегда рады.
- Поэтому я и люблю приходить сюда.
- Тебе неинтересны люди твоего возраста?
- Не знаю, - я пожал плечами.
И, словно желая подчеркнуть то, что́ я только что сказал ему, я тихо вздохнул - это была более юная версия того усталого вздоха, с которым он рассказывал мне о годах своего обучения в мастерской.
Мне нравилось не только то, что я выложил все мои карты на стол и открыл очень личные факты обо мне, но и то, что я впервые говорил с кем-то о вещах, которые, как я думал, волновали меня и никого, кроме меня. Мне нравилось говорить так.
Когда мой отец или родственники спрашивали, почему у меня нет друзей, я всегда находил способ сменить тему разговора или заявить, что у меня много друзей в школе. В школе я говорил одноклассникам, что у меня полно друзей в Сан Джиустиниано. Но у меня еще никогда не было друга, с которым я мог поговорить об отсутствии друзей.
С ним мне было так легко, что я удерживался, чтобы не наболтать лишнего, боясь наскучить ему.
- Я хочу научиться у тебя всему.
Он задумчиво улыбнулся.
- Дерево невозможно изучить быстро.
Говоря это, он подошел к шкафу и достал с полки какой -то удлиненный предмет, завернутый в покрывало.
- Это, - сказал он, бережно разворачивая загадочный предмет, - очень, очень старая скрипка.
На ней не было струн.
- Это работа моего деда. Я никогда не создавал скрипок, да я и не возьмусь, но я чувствую дерево, я с ним вырос и я знаю, что надо делать, чтобы звук оставался живым.
Он позволил мне провести рукой по деке.
- Дерево ничего не прощает. Художник, даже великий мастер, всегда может передумать на полпути или исправить серьезную ошибку. Но ты не сможешь сделать этого с деревом. Тебе придется понять, как дерево мыслит, как оно говорит, и что означает каждый его звук. Дерево, в отличие от очень многих живых существ, никогда не умирает.
Можно было подумать, что он был Микеланджело, который говорит о мраморе.
- Ну что, все еще хочешь работать в моей вонючей мастерской? - спросил он после того, как я заявил, что мне все равно, как долго продлится мое обучение.
Больше всего мне хотелось добавить, что - я хочу быть с тобой, хочу быть твоим сыном, хочу открывать твою мастерскую еще до того, как ты приходишь и закрывать ее уже после того, как ты уйдешь, я хочу приносить тебе кофе и свежий теплый хлеб каждое утро, готовить тебе лимонад, мыть пол, и, если ты попросишь, я готов отречься от моих родителей, моего дома, от всего.
Я хочу быть тобой.
Нанни всегда работал, когда бы я ни заходил. Иногда в мастерской было так жарко, что он не надевал рубашки. Мой отец был прав. Я даже не представлял, как прекрасно он был сложен.
- Che sorpresa, какая неожиданность, два дня подряд! - сказал он, увидев меня снова .
- Сегодня я позволю тебе помогать мне!
После чего он снял с крюка огромную картинную раму. Несмотря на то, что я уже видел ее в мой предыдущий визит, мне понадобилось несколько мгновений, чтобы узнать ее - это была наша. Она выглядела такой чистой, новой, светлой, что напомнила мне загорелого человека с голым задом, белым, как тальк.
- Эта рама еще далека до совершенства, - сказал он, - нам надо удалить грязь, скопившуюся в резных цветочных орнаментах.
- А как это делается?
- Я покажу тебе. Просто делай то, что тебе говорят.
- А если я не буду?
- Тогда тебе конец.
Мы улыбнулись друг другу.
Он откусил кусок пирожного, принесенного мною, и положил остаток на газету, которой был покрыт видавший виды стол. Наверняка она же служила сегодня скатертью во время его обеда с братом.
Он вручил мне простую стамеску, подобную которой я раньше никогда не видел и повторил, что я должен делать в точности то, что он мне скажет.
Потом он выставил два стула на боковую улочку, где было попрохладнее и подал мне фартук.
- Потому что я не хочу, чтобы ты испачкал свою одежду.
- Я буду осторожным.
- Фартук надень!
Я улыбнулся его насмешливому приказу. Он тоже улыбался.
После того, как мы, оба в фартуках, уселись друг напротив друга, он положил раму нам на колени и показал мне, как отскабливать въевшуюся в завитки резьбы грязь, но не слишком напористо, потому что иначе я мог бы повредить дерево. Он рассказал, что уже отшлифовал раму и как раз этим утром обработал ее слабым раствором кислоты, чтобы удалить пятна. Также он указал, какие места я не должен трогать своей стамеской, потому что он восстановил гипсом некоторые разрушенные или прогнившие участки.
- Не было бы разумнее использовать гипс после кислоты, а не до? - спросил я.
Он взглянул на меня.
- Ma senti quello, вы только послушайте его! Думает, я не знаю, что делаю. Продолжай работать, как тебе велено.
Он подшучивал надо мной. Мне это нравилось.
Я послушно принялся за работу и следующие два часа мы сидели в переулке, посреди которого журчала вода сточного ручья, и возились с рамой, вычищая грязь, запекшуюся в трещинах ее резных завитков. Завтра он покроет раму маслом. Не краской, а только маслом.
- Ты увидишь, насколько прекрасным может быть дерево, как только я завершу свою работу. Произведение искусства. Через несколько дней я принесу ее вам и покажу твоим родителям.
- Я уже жду не дождусь увидеть это, Нанни.
Мне хотелось вернуться назавтра и работать с ним, сидя лицом к лицу, как сегодня, и незаметно подвинуться ближе, чтобы ощутить запах его пота, похожий на мой, но намного, намного крепче. Мне нравилось то, что он надевал только фартук, без рубашки, и его грудь была прекрасно видна. Теперь я мог любоваться им, сколько мне заблагорассудится, не заботясь о том, что мне нужно смотреть ему в глаза или выдерживать его взгляд. Мне просто не хотелось, чтобы он заметил, что я наблюдаю за ним.
В тот день мы оба не прекратили работать, пока не стемнело.
- Глаза устали, - сказал он, - мы действительно хорошо поработали сегодня. И добавил: - Дай мне взглянуть на твои руки.
Я нерешительно протянул ему свои руки ладонями вверх. Держа обе мои руки он, прищурившись, осмотрел их.
- Жжения нет? - спросил он, подозревая, что легкий слой кислоты мог остаться на моих руках.
- Вроде нет, - ответил я, почти не дыша от осознания того, что в этот самый момент обе мои руки лежали в его - именно так, как я желал этого несколько недель назад.
- Вот тут, может быть, - добавил я, указывая на пальцы левой руки, зная, что выдумал это.
В слабом свете мастерской он рассмотрел мои пальцы и сообщил, что они в порядке, просто грязные.
- Вот, держи, - сказал он, подавая мне тряпку, которую он окунул в растворитель.
Я уставился на нее, делая вид, что абсолютно не понимаю, что́ обычно делают с тряпкой, смоченной растворителем.
- Протри этим руки, Боже ты мой! Вы, патриции, все одинаковы. Давай сюда, я покажу тебе, как.
Держа тряпку правой рукой, он сгреб обе мои руки в свою левую, как это сделал бы взрослый с ребенком, и начисто вытер их. Мне понравился запах растворителя. Теперь я буду пахнуть, как мастерская моего друга, его мир, его тело, его жизнь.
- Теперь иди домой.
Я устремился вниз по склону холма, наблюдая, как город погружался во тьму после заката.
Я был счастлив.
Он предложил мне лимонада, подвинул свой стул, чтобы сесть рядом и ел пирожное, беседуя со мной на равных, как со взрослым. Я был в восторге.
Он рассказывал о своем отце и о деде, которые тоже были краснодеревщиками - это уже давно передается из поколения в поколение, сказал он, махнув рукой через плечо, изображая течение времени.
И его сын тоже станет краснодеревщиком? У него нет детей, сказал он. Но он же хочет иметь детей? - спросил я, чувствуя, что это взрослый разговор. Кто знает, - он смутился, - он пока еще не нашел подходящей жены. Мне хотелось сказать ему, что я бы с удовольствием исполнял роль его сына и служил бы ему подмастерьем каждое лето и научился бы у него всему, пока его сын не занял бы мое место.
- Я хочу работать с тобой, - сказал я.
Он улыбнулся, встал и тоже налил себе стакан лимонада.
- У тебя что, нет друзей? - спросил он.
Возможно, он имел в виду "Неужели люди в твоем возрасте не могут придумать ничего более интересного, чтобы занять себя?"
- У меня здесь нет друзей. Но дома их тоже немного.
- Ну и что ты тогда делаешь целыми днями?
- Хожу на пляж, читаю. Занимаюсь латынью и греческим с репетитором.
Он продекламировал первые строки Энеиды.
- Ты изучал латынь? - спросил я, в восторге от этой новости.
- Poco, немного, но мне пришлось бросить.
Чтобы поддразнить его, я попросил прочитать эти строки снова.
Он начал было декламацию , но разразился хохотом на полуслове.
- Что за дела, ты заставляешь меня произносить Arma virumque cano, правда, Паоло!
Он подшучивал над собой. Я любил, когда он это делал. Это сближало нас.
- Да, так почему у тебя нет друзей?
Мы, кажется, снова вели серьезный разговор. Его тон напомнил мне мою маму. Но пока это был он, я не заморачивался.
- Я не знаю. Я хочу иметь друзей. Может быть, я не всем нравлюсь.
- Может быть, ты просто так думаешь. У всех есть друзья.
- Не у всех.
- Но здесь тебе всегда рады.
- Поэтому я и люблю приходить сюда.
- Тебе неинтересны люди твоего возраста?
- Не знаю, - я пожал плечами.
И, словно желая подчеркнуть то, что́ я только что сказал ему, я тихо вздохнул - это была более юная версия того усталого вздоха, с которым он рассказывал мне о годах своего обучения в мастерской.
Мне нравилось не только то, что я выложил все мои карты на стол и открыл очень личные факты обо мне, но и то, что я впервые говорил с кем-то о вещах, которые, как я думал, волновали меня и никого, кроме меня. Мне нравилось говорить так.
Когда мой отец или родственники спрашивали, почему у меня нет друзей, я всегда находил способ сменить тему разговора или заявить, что у меня много друзей в школе. В школе я говорил одноклассникам, что у меня полно друзей в Сан Джиустиниано. Но у меня еще никогда не было друга, с которым я мог поговорить об отсутствии друзей.
С ним мне было так легко, что я удерживался, чтобы не наболтать лишнего, боясь наскучить ему.
- Я хочу научиться у тебя всему.
Он задумчиво улыбнулся.
- Дерево невозможно изучить быстро.
Говоря это, он подошел к шкафу и достал с полки какой -то удлиненный предмет, завернутый в покрывало.
- Это, - сказал он, бережно разворачивая загадочный предмет, - очень, очень старая скрипка.
На ней не было струн.
- Это работа моего деда. Я никогда не создавал скрипок, да я и не возьмусь, но я чувствую дерево, я с ним вырос и я знаю, что надо делать, чтобы звук оставался живым.
Он позволил мне провести рукой по деке.
- Дерево ничего не прощает. Художник, даже великий мастер, всегда может передумать на полпути или исправить серьезную ошибку. Но ты не сможешь сделать этого с деревом. Тебе придется понять, как дерево мыслит, как оно говорит, и что означает каждый его звук. Дерево, в отличие от очень многих живых существ, никогда не умирает.
Можно было подумать, что он был Микеланджело, который говорит о мраморе.
- Ну что, все еще хочешь работать в моей вонючей мастерской? - спросил он после того, как я заявил, что мне все равно, как долго продлится мое обучение.
Больше всего мне хотелось добавить, что - я хочу быть с тобой, хочу быть твоим сыном, хочу открывать твою мастерскую еще до того, как ты приходишь и закрывать ее уже после того, как ты уйдешь, я хочу приносить тебе кофе и свежий теплый хлеб каждое утро, готовить тебе лимонад, мыть пол, и, если ты попросишь, я готов отречься от моих родителей, моего дома, от всего.
Я хочу быть тобой.
Нанни всегда работал, когда бы я ни заходил. Иногда в мастерской было так жарко, что он не надевал рубашки. Мой отец был прав. Я даже не представлял, как прекрасно он был сложен.
- Che sorpresa, какая неожиданность, два дня подряд! - сказал он, увидев меня снова .
- Сегодня я позволю тебе помогать мне!
После чего он снял с крюка огромную картинную раму. Несмотря на то, что я уже видел ее в мой предыдущий визит, мне понадобилось несколько мгновений, чтобы узнать ее - это была наша. Она выглядела такой чистой, новой, светлой, что напомнила мне загорелого человека с голым задом, белым, как тальк.
- Эта рама еще далека до совершенства, - сказал он, - нам надо удалить грязь, скопившуюся в резных цветочных орнаментах.
- А как это делается?
- Я покажу тебе. Просто делай то, что тебе говорят.
- А если я не буду?
- Тогда тебе конец.
Мы улыбнулись друг другу.
Он откусил кусок пирожного, принесенного мною, и положил остаток на газету, которой был покрыт видавший виды стол. Наверняка она же служила сегодня скатертью во время его обеда с братом.
Он вручил мне простую стамеску, подобную которой я раньше никогда не видел и повторил, что я должен делать в точности то, что он мне скажет.
Потом он выставил два стула на боковую улочку, где было попрохладнее и подал мне фартук.
- Потому что я не хочу, чтобы ты испачкал свою одежду.
- Я буду осторожным.
- Фартук надень!
Я улыбнулся его насмешливому приказу. Он тоже улыбался.
После того, как мы, оба в фартуках, уселись друг напротив друга, он положил раму нам на колени и показал мне, как отскабливать въевшуюся в завитки резьбы грязь, но не слишком напористо, потому что иначе я мог бы повредить дерево. Он рассказал, что уже отшлифовал раму и как раз этим утром обработал ее слабым раствором кислоты, чтобы удалить пятна. Также он указал, какие места я не должен трогать своей стамеской, потому что он восстановил гипсом некоторые разрушенные или прогнившие участки.
- Не было бы разумнее использовать гипс после кислоты, а не до? - спросил я.
Он взглянул на меня.
- Ma senti quello, вы только послушайте его! Думает, я не знаю, что делаю. Продолжай работать, как тебе велено.
Он подшучивал надо мной. Мне это нравилось.
Я послушно принялся за работу и следующие два часа мы сидели в переулке, посреди которого журчала вода сточного ручья, и возились с рамой, вычищая грязь, запекшуюся в трещинах ее резных завитков. Завтра он покроет раму маслом. Не краской, а только маслом.
- Ты увидишь, насколько прекрасным может быть дерево, как только я завершу свою работу. Произведение искусства. Через несколько дней я принесу ее вам и покажу твоим родителям.
- Я уже жду не дождусь увидеть это, Нанни.
Мне хотелось вернуться назавтра и работать с ним, сидя лицом к лицу, как сегодня, и незаметно подвинуться ближе, чтобы ощутить запах его пота, похожий на мой, но намного, намного крепче. Мне нравилось то, что он надевал только фартук, без рубашки, и его грудь была прекрасно видна. Теперь я мог любоваться им, сколько мне заблагорассудится, не заботясь о том, что мне нужно смотреть ему в глаза или выдерживать его взгляд. Мне просто не хотелось, чтобы он заметил, что я наблюдаю за ним.
В тот день мы оба не прекратили работать, пока не стемнело.
- Глаза устали, - сказал он, - мы действительно хорошо поработали сегодня. И добавил: - Дай мне взглянуть на твои руки.
Я нерешительно протянул ему свои руки ладонями вверх. Держа обе мои руки он, прищурившись, осмотрел их.
- Жжения нет? - спросил он, подозревая, что легкий слой кислоты мог остаться на моих руках.
- Вроде нет, - ответил я, почти не дыша от осознания того, что в этот самый момент обе мои руки лежали в его - именно так, как я желал этого несколько недель назад.
- Вот тут, может быть, - добавил я, указывая на пальцы левой руки, зная, что выдумал это.
В слабом свете мастерской он рассмотрел мои пальцы и сообщил, что они в порядке, просто грязные.
- Вот, держи, - сказал он, подавая мне тряпку, которую он окунул в растворитель.
Я уставился на нее, делая вид, что абсолютно не понимаю, что́ обычно делают с тряпкой, смоченной растворителем.
- Протри этим руки, Боже ты мой! Вы, патриции, все одинаковы. Давай сюда, я покажу тебе, как.
Держа тряпку правой рукой, он сгреб обе мои руки в свою левую, как это сделал бы взрослый с ребенком, и начисто вытер их. Мне понравился запах растворителя. Теперь я буду пахнуть, как мастерская моего друга, его мир, его тело, его жизнь.
- Теперь иди домой.
Я устремился вниз по склону холма, наблюдая, как город погружался во тьму после заката.
Я был счастлив.