Пустые комнаты. Empty rooms.
Из сборника Alibis, 2011.
Двери их спален всегда закрыты, их ванная всегда пуста. Когда встаешь утром в выходные, кухня такая же чистая, как и была после вчерашней уборки. Всё на своих местах; никто не забрел сюда на рассвете после долгой вечеринки, чтобы разогреть остатки ужина, или приготовить замороженную пиццу, или оставить беспорядок на столе, сооружая импровизированный сэндвич.
Мальчишки уехали.
Двадцать лет назад нас было двое в нашей квартире на Верхнем Вестсайде.
Потом нас стало много. Теперь мы снова вдвоем.
Я знал, что это произойдет именно так. Я всегда шутил об этом. Остальные тоже. Шутки были моей подготовкой, репетицией к их отсутствию, попыткой привить себе иммунитет подобно царю Митридату VI, который настолько боялся быть отравленным, что приучал себя постепенно, принимая каждый день маленькую дозу яда.
Даже в самые счастливые моменты я знал, что репетирую. В ожидании школьного автобуса моего старшего сына, я каждый день стоял на перекрестке 110 улицы и Бродвея в 6.20 вечера, прислонившись к почтовому ящику со стаканчиком теплого кофе - все это было репетицией.
Даже попытки издали разглядеть желтое пятно автобуса, выезжающего на 116 улицу, хотя на самом деле он там еще не появился, были частью этих репетиций. Все было зафиксировано и ничего не забыто.
Когда автобус, наконец, появлялся, его водитель - нетерпеливый ветеран Вьетнама - гнал вниз по Бродвею, со скрипом тормозя, если на перекрестке загорался красный свет, или же мчался через 109 улицу, чтобы высадить там несколько школьников.
По тому, что автобус из школы имени Горация Манна каждый вечер преследовал автобус из школы Ривердэйл Кантри с разницей в несколько секунд, можно было предположить, что, вероятно, по дороге между водителями происходила отчаянная и безрассудная гонка вдоль аллеи Генри Гудзона.
Я помню это так же, как я помню гнусавый голос попрошайки, скорчившегося перед Старбаксом или осторожные попытки моего сына увернуться, когда я обнимал его на глазах его школьных товарищей, наблюдавших за нами из окон автобуса.
В конце ноября к шести вечера уже темнело. Как всегда кофе, почтовый ящик, суета дорожного движения. Наш ритуал никогда не менялся, даже в холода. Мы шли рядом по 110 улице и разговаривали. Иногда по пути нам приходилось сделать покупки и тем самым продлить наше время, проведенное вместе. Иногда мы сами придумывали себе поручения, чтобы не добраться домой слишком быстро, особенно после Дня Благодарения, когда все три сына и я подходили к продавцам канадских рождественских ёлок и заводили с ними болтовню о ценах.
Иногда я напоминал своему старшему, что разговоры о том дне, когда мы не сможем вместе совершать наши прогулки, помогают. Разумеется, он ворчал на меня каждый раз, как и я на него из- за его опасений относительно колледжа. Ему нравились ритуалы. Мне нравилось репетировать.
Ритуалы это желание повторить то, что уже произошло, а репетиции - повторения того, чего мы боимся, хотя этого еще не случилось.
Возможно, и то, и другое - лишь наша попытка вести переговоры и торговаться со временем.
Да и теперь поздней осенью, когда еще не холодно, но уже стемнело, и ощущения, огни и звуки вечернего города напоминают мне об автобусе в 6.20, я иду к остановке на 110 улице и жду там какое то время, погрузившись в мысли и надеясь почувствовать боль.
Но боли нет никогда. Отчасти потому, что я отрепетировал все настолько тщательно, что врядли хоть одно непродуманное воспоминание смогло бы проскользнуть незамеченным и застать меня врасплох, и с другой стороны потому что я всегда подозревал - мои посещения 110 улицы были скорее сентиментального характера.
К тому же мейлы и мобильные телефоны все время создавали ощущение присутствия моего старшего сына. И его братья - близнецы, которые все еще оставались жить дома в ближайшие два года, ограждали меня от его отсутствия. Близнецы и я продолжали гулять вместе по 110 улице и, заходя в магазинчики канадских ёлок, каждый раз откладывали покупку почти до самого Рождественского сочельника.
Почти ничего не изменилось. Мы убрали один прибор с обеденного стола, грязные беговые кроссовки моего старшего исчезли из прихожей и дверь его спальни иногда целыми днями оставалась закрытой. Жизнь стала тише. Появилось больше свободного места.
По утрам, направляясь на лекции, он всегда звонил из Чикаго.
У нас появился новый ритуал.
Но однажды, два года спустя в сентябре, близнецы тоже уехали.
Внезапно литра молока стало хватать на неделю, а не только на один день.
Мы перестали покупать сосиски и арахисовое масло, перестали запасаться разными сортами хлопьев, в которых сахара больше, чем зерна.
Отсутствуют те, ради кого надо спешить домой, чтобы приготовить им поесть, или помочь написать заявление в колледж, или переживать, если уже три утра, а они еще не вернулись. Не нужно сортировать грязные носки и выступать миротворцем в бесконечных спорах о братском разделе футболок, не нужно ставить будильник на безбожно раннее время, потому что кто-то по утрам не слышит, как звонит его собственный, не нужно удостоверяться в том, что в доме есть достаточно карандашей .
Все дела замедляют свой темп и возвращаются к тому, каким он был двадцать лет назад. Мы с женой заново открываем те вещи, которых нам не хватало, но мы и не подозревали об этом. Мы можем допоздна задерживаться вечерами, уезжать на все выходные, путешествовать, когда нам вздумается, приглашать гостей с ночевкой в воскресенье, даже ходить в кино, если есть настроение и никогда больше не заботиться о стирке после полуночи только потому, что мальчишки отказываются надевать одни и те же джинсы два дня подряд. Ворота распахнуты, война окончена, мы освобождены.
Месяцы спустя после их отъезда я, наконец, понял, что единственные отношения, которыми я пренебрегал так много лет, были отношения с самим собой. Мне не хватало себя. Я и я прекратили беседы, прекратили встречи, утратили связь, распáлись.
И теперь, двадцать лет спустя, мы вернулись к тому, на чем остановились когда - то и продолжили прерванное общение. Я задолжал себе себя.
Однажды вечером, готовя с женой ужин, я дошел до того, что осознал - я совершил непроизносимое: я перестал думать о тех троих, которые все еще были дороже, чем сама жизнь. Я не скучал по ним и, что еще более странно, не думал о них целыми днями. Неужели человеческое сердце настолько черство ?
Допустимо ли применить выражение "с глаз долой из сердца вон" к своим родным детям? Неужели?
Я был уже почти готов вынести себе самый жестокий приговор, когда совершенно неожиданно произошло нечто, чего я никак не мог предвидеть, и уж тем более прорепетировать.
Молодая пара с близнецами в коляске поспешно переходила улицу именно в том месте, где школьный автобус, прибавив скорости, чтобы успеть на зелёный сигнал светофора, обычно останавливался на 110 улице. Увидев, как они разговаривают с одним из канадцев в ёлочном магазинчике, я внезапно захотел быть на месте этого молодого отца с моими собственными близнецами - десять лет назад, или пять, или даже прошлой осенью. Мы бы купили по дороге чего- нибудь теплого попить и поспешили бы к канадцам, чтобы поздороваться и поболтать. Сейчас, похоже, я больше не имею права подходить к ним.
Я завидовал этой паре с близнецами.
И, словно для того, чтобы глубже вонзить в рану нож, я позволил себе на мгновение представить, что все это происходит двадцать лет назад, я только что женился, мои дети еще не родились и наша квартира с тремя спальнями кажется слишком большой для нас двоих.
Не сводя глаз с этой пары, я продумываю все заранее, предвосхищая события толи для них, толи для себя самого, представляя то хорошее, чему еще только предстоит произойти, и убеждая себя, что до встреч автобуса в 6.20 должно пройти еще так много времени, что было бы почти дерзостью представлять себе это сейчас.
И потом, наконец, я увидел, как все встало на свои места: время репетиций уже было и прошло, так же, как мои сыновья побывали дома на Рождество и уехали опять, так же, как и ёлочные магазинчики будут появляться и исчезать каждый год - так было всегда: все проходит и появляется снова, и сколько бы мы ни пытались спорить со временем и возводить всяческие баррикады, чтобы остановить то единственное, на что оно способно, самое лучшее - научиться быть благодарными за то, что́ мы имеем.
И на Рождество я был благодарен; двери их спален были снова открыты.
Но я знал, что даже во время приветствий, в суматохе сумок и коробок, и объятий, и возгласов, где то в маленьком потайном уголке моих мыслей я уже паниковал и в ужасе репетировал то январское утро, когда им всем придется возвращаться обратно в аэропорт.
Двери их спален всегда закрыты, их ванная всегда пуста. Когда встаешь утром в выходные, кухня такая же чистая, как и была после вчерашней уборки. Всё на своих местах; никто не забрел сюда на рассвете после долгой вечеринки, чтобы разогреть остатки ужина, или приготовить замороженную пиццу, или оставить беспорядок на столе, сооружая импровизированный сэндвич.
Мальчишки уехали.
Двадцать лет назад нас было двое в нашей квартире на Верхнем Вестсайде.
Потом нас стало много. Теперь мы снова вдвоем.
Я знал, что это произойдет именно так. Я всегда шутил об этом. Остальные тоже. Шутки были моей подготовкой, репетицией к их отсутствию, попыткой привить себе иммунитет подобно царю Митридату VI, который настолько боялся быть отравленным, что приучал себя постепенно, принимая каждый день маленькую дозу яда.
Даже в самые счастливые моменты я знал, что репетирую. В ожидании школьного автобуса моего старшего сына, я каждый день стоял на перекрестке 110 улицы и Бродвея в 6.20 вечера, прислонившись к почтовому ящику со стаканчиком теплого кофе - все это было репетицией.
Даже попытки издали разглядеть желтое пятно автобуса, выезжающего на 116 улицу, хотя на самом деле он там еще не появился, были частью этих репетиций. Все было зафиксировано и ничего не забыто.
Когда автобус, наконец, появлялся, его водитель - нетерпеливый ветеран Вьетнама - гнал вниз по Бродвею, со скрипом тормозя, если на перекрестке загорался красный свет, или же мчался через 109 улицу, чтобы высадить там несколько школьников.
По тому, что автобус из школы имени Горация Манна каждый вечер преследовал автобус из школы Ривердэйл Кантри с разницей в несколько секунд, можно было предположить, что, вероятно, по дороге между водителями происходила отчаянная и безрассудная гонка вдоль аллеи Генри Гудзона.
Я помню это так же, как я помню гнусавый голос попрошайки, скорчившегося перед Старбаксом или осторожные попытки моего сына увернуться, когда я обнимал его на глазах его школьных товарищей, наблюдавших за нами из окон автобуса.
В конце ноября к шести вечера уже темнело. Как всегда кофе, почтовый ящик, суета дорожного движения. Наш ритуал никогда не менялся, даже в холода. Мы шли рядом по 110 улице и разговаривали. Иногда по пути нам приходилось сделать покупки и тем самым продлить наше время, проведенное вместе. Иногда мы сами придумывали себе поручения, чтобы не добраться домой слишком быстро, особенно после Дня Благодарения, когда все три сына и я подходили к продавцам канадских рождественских ёлок и заводили с ними болтовню о ценах.
Иногда я напоминал своему старшему, что разговоры о том дне, когда мы не сможем вместе совершать наши прогулки, помогают. Разумеется, он ворчал на меня каждый раз, как и я на него из- за его опасений относительно колледжа. Ему нравились ритуалы. Мне нравилось репетировать.
Ритуалы это желание повторить то, что уже произошло, а репетиции - повторения того, чего мы боимся, хотя этого еще не случилось.
Возможно, и то, и другое - лишь наша попытка вести переговоры и торговаться со временем.
Да и теперь поздней осенью, когда еще не холодно, но уже стемнело, и ощущения, огни и звуки вечернего города напоминают мне об автобусе в 6.20, я иду к остановке на 110 улице и жду там какое то время, погрузившись в мысли и надеясь почувствовать боль.
Но боли нет никогда. Отчасти потому, что я отрепетировал все настолько тщательно, что врядли хоть одно непродуманное воспоминание смогло бы проскользнуть незамеченным и застать меня врасплох, и с другой стороны потому что я всегда подозревал - мои посещения 110 улицы были скорее сентиментального характера.
К тому же мейлы и мобильные телефоны все время создавали ощущение присутствия моего старшего сына. И его братья - близнецы, которые все еще оставались жить дома в ближайшие два года, ограждали меня от его отсутствия. Близнецы и я продолжали гулять вместе по 110 улице и, заходя в магазинчики канадских ёлок, каждый раз откладывали покупку почти до самого Рождественского сочельника.
Почти ничего не изменилось. Мы убрали один прибор с обеденного стола, грязные беговые кроссовки моего старшего исчезли из прихожей и дверь его спальни иногда целыми днями оставалась закрытой. Жизнь стала тише. Появилось больше свободного места.
По утрам, направляясь на лекции, он всегда звонил из Чикаго.
У нас появился новый ритуал.
Но однажды, два года спустя в сентябре, близнецы тоже уехали.
Внезапно литра молока стало хватать на неделю, а не только на один день.
Мы перестали покупать сосиски и арахисовое масло, перестали запасаться разными сортами хлопьев, в которых сахара больше, чем зерна.
Отсутствуют те, ради кого надо спешить домой, чтобы приготовить им поесть, или помочь написать заявление в колледж, или переживать, если уже три утра, а они еще не вернулись. Не нужно сортировать грязные носки и выступать миротворцем в бесконечных спорах о братском разделе футболок, не нужно ставить будильник на безбожно раннее время, потому что кто-то по утрам не слышит, как звонит его собственный, не нужно удостоверяться в том, что в доме есть достаточно карандашей .
Все дела замедляют свой темп и возвращаются к тому, каким он был двадцать лет назад. Мы с женой заново открываем те вещи, которых нам не хватало, но мы и не подозревали об этом. Мы можем допоздна задерживаться вечерами, уезжать на все выходные, путешествовать, когда нам вздумается, приглашать гостей с ночевкой в воскресенье, даже ходить в кино, если есть настроение и никогда больше не заботиться о стирке после полуночи только потому, что мальчишки отказываются надевать одни и те же джинсы два дня подряд. Ворота распахнуты, война окончена, мы освобождены.
Месяцы спустя после их отъезда я, наконец, понял, что единственные отношения, которыми я пренебрегал так много лет, были отношения с самим собой. Мне не хватало себя. Я и я прекратили беседы, прекратили встречи, утратили связь, распáлись.
И теперь, двадцать лет спустя, мы вернулись к тому, на чем остановились когда - то и продолжили прерванное общение. Я задолжал себе себя.
Однажды вечером, готовя с женой ужин, я дошел до того, что осознал - я совершил непроизносимое: я перестал думать о тех троих, которые все еще были дороже, чем сама жизнь. Я не скучал по ним и, что еще более странно, не думал о них целыми днями. Неужели человеческое сердце настолько черство ?
Допустимо ли применить выражение "с глаз долой из сердца вон" к своим родным детям? Неужели?
Я был уже почти готов вынести себе самый жестокий приговор, когда совершенно неожиданно произошло нечто, чего я никак не мог предвидеть, и уж тем более прорепетировать.
Молодая пара с близнецами в коляске поспешно переходила улицу именно в том месте, где школьный автобус, прибавив скорости, чтобы успеть на зелёный сигнал светофора, обычно останавливался на 110 улице. Увидев, как они разговаривают с одним из канадцев в ёлочном магазинчике, я внезапно захотел быть на месте этого молодого отца с моими собственными близнецами - десять лет назад, или пять, или даже прошлой осенью. Мы бы купили по дороге чего- нибудь теплого попить и поспешили бы к канадцам, чтобы поздороваться и поболтать. Сейчас, похоже, я больше не имею права подходить к ним.
Я завидовал этой паре с близнецами.
И, словно для того, чтобы глубже вонзить в рану нож, я позволил себе на мгновение представить, что все это происходит двадцать лет назад, я только что женился, мои дети еще не родились и наша квартира с тремя спальнями кажется слишком большой для нас двоих.
Не сводя глаз с этой пары, я продумываю все заранее, предвосхищая события толи для них, толи для себя самого, представляя то хорошее, чему еще только предстоит произойти, и убеждая себя, что до встреч автобуса в 6.20 должно пройти еще так много времени, что было бы почти дерзостью представлять себе это сейчас.
И потом, наконец, я увидел, как все встало на свои места: время репетиций уже было и прошло, так же, как мои сыновья побывали дома на Рождество и уехали опять, так же, как и ёлочные магазинчики будут появляться и исчезать каждый год - так было всегда: все проходит и появляется снова, и сколько бы мы ни пытались спорить со временем и возводить всяческие баррикады, чтобы остановить то единственное, на что оно способно, самое лучшее - научиться быть благодарными за то, что́ мы имеем.
И на Рождество я был благодарен; двери их спален были снова открыты.
Но я знал, что даже во время приветствий, в суматохе сумок и коробок, и объятий, и возгласов, где то в маленьком потайном уголке моих мыслей я уже паниковал и в ужасе репетировал то январское утро, когда им всем придется возвращаться обратно в аэропорт.