мне нравится Рождество
кажется этот праздник, пришедший к нам с запада, принёс только красоту. я никогда не была религиозна, но думаю - эти прекрасные ёлки, наряженные восхитительными шарами и бантами, создают столько добра, что бессмысленно объяснять порицание этого инакомысленного праздника резистентность к чуждому веянью. в самом веянье нет ничего плохого, мы отрицаем то что отсутствует в нашей культуре, потому что мы не додумались до этого сами.
Новый год нёс в себе оливье, Рождество - тихое волшебство и красоту, которой не было в нашем чае с баранками и бесконечных застольях, вечно сопровождавшихся неизменным кем-то, заснувшим в салате.
с его Белой ванной было связано многое, в том числе и белый глинтвейн.
сама комната для омовений в его квартире было большой. я бы сказала необъятной. её делали те кто, вероятно, собирался устроить там бальную залу сначала, но потом у них поменялись планы и/или случилась революция. раньше это была старая коммуналка которую когда-то он расселил для того чтобы со временем приютить в ней воробья а также прочих странных персонажей среди которых затесалась и я.
В саму ванну меня погружали в одежде, чтоб спасти от обморожения. В ней я прятался от операции которую все равно провели. В этой коробке с потолками 4,20 я швырялась духами, примеряла белое платье. Именно в ней после того как я сказала что люблю шпроты мне было обещано Рождество.
воистину, он умел разрубить гордиев узел моих снов, сиречь проследить мои логические цепочки))
к тому моменту, я знала про этот праздник, что он есть,[но от сюда его увы не видно.]
но от сюда его увы не видно.
- тебе нравиться снег, - спросил он, словно интересовался как мне прожарить яичницу к завтраку
- вообще-то не очень, осенью можно шуршать листвой и пить ароматный глинтвейн...
и мы вернулись к теме шпрот, словно собирались заполнить ими белый бассейн и начать загорать
мне всегда нравились эти переводы корретки, словно начиналась новая строка
словно можно было изменить музыку одной лишь сменой туфель
собственно, а почему бы и не да!
то, что у него есть ключи от чердака знали все, там хранился мусор, не вошедший в основную коллекцию жизни: кресла с ушами, как у слона, лежащие на боку; торшеры, покрашенные черным японским лаком, который используется для миниатюры и чего то тонкого; были рулоны тюля, непонятно вообще как оказавшиеся в руках человека закрывающегося от света баранками и старые обои, которые не прикасались к стенам никогда.
как то я спала там, завернувшись в шкуру медведя,
если кому интересно - это как прикорнуть внутри крупной терки, еще влажной, после стирки с булыжниками в мясорубке...
там жили воспоминая о сервизах, наполнявших приемы, которые ни когда не случились и вазы, не видевшие цветов;
несколько неизвестных портретов в рванных рамах были обречены смотреть на садовых гномов, принесенных сюда, что бы отпугивать мышей
короче это был обыкновенный листок, сложенный восьмидесяти восемь раз со всеми доставшимися ему заметками и распорядком дня, разбухшего в семи измерениях.
ключи от этого всего лежали в керамической кружке, которая жила на ручке у коридорной скамейки, которая когда то жила на бульваре, а теперь перенеслась сюда -
в прихожую по среди московских бульваров, на этот перекресток судеб и историй, одна из которых про меня
я стояла посреди этих перекрестков, босяком, в каком то пледе, той ширины, что в него можно было пеленать циклопьих младенцев, не боясь задушить. он был серым и мягким
комната была погружена во мрак, прерываемый изгибами язычка крошечной свечки, истекавшей на круглую коробку густого, лазоревого шелка с непомерно большим бантом
казалось, что волшебство серебряной пудрой стекает с гипсовых листьев, увивавшей небесную часть чердака, словно песок просачивался из под стекла часов
- ... иди, - словно распахивая ладонь, сказал он, - это же маскарад...
моя маска была из шёлка
такого же, с райскими птицами и бантами, с рисунком видимым лишь рукам, на рюмообразном каблуке и с подвязками, которые могли стреножить любую птицу из мира яблочных деревьев и змей
я была Кошкой, мы накоротке с нитями и клубками, мы плетем из них кружева
- там снег, он острый
- и зима
- там все слепое и затянуто сном
- я удивлю тебя, - пообещал он
- опять?
- всегда...
и мы вышли в ночь
крыша была похожа на сладкую вату, в которую облюбовали светлячки
маленькие мерцающие точки разглядывали нас. воздух стоял неподвижно, не нарушая пространства.
я не знаю как рассказать, что под всей этой пушистой белизной был спрятан стол с тремя стульями, тонкие бокалы, нежнейший хлеб, лишенный корочки и от того похожий на пену; хрустальная соусница переливалась золотом вложенных в нее шпрот и было много белых свечей разного размера. повсюду
я помню, как покрывало, скрывавшее это все, огромным скатом падало в колодец двора
как мы зажигали свечи, как тысячи белых листьев шуршали под ногами
наверно он вырезал их несколько дней или знал заклинание, превращавшее снег в бумагу
вероятно, шелковая обувь не самое традиционное в снег, но и поменять бальное платье на серый кокон готов был не каждый. тогда это казалось разумным балансом между красотой и удобством. хотя, кому я вру))) я бы и рубище прошитое колючей проволокой согласилась одеть, предложи он мне, но этот шелк был единственно тем, что создавало ощущение бала, а значит - нельзя было ни чем заменить
это было то самое цветное пятно, которое почти спорило с небом
казалось вечер приникал к моим ногам, словно ласкаясь
так кот, прижимается щечкой к чему-то приятному, что бы оставить тут часть себя
мы сидели на крыше, два шалтая-болтая посреди рождества, словно игрушки неведомых Богов, украшавшие гигантскую ёлку; у нас было пряное шампанское с хлебом и золотыми рыбками
третий стул был подставкой для ног, такая трогательная продуманность.
наверно это было самое странное торжество из пережитых мной, не только потому что оно было посути первым первым настоящим праздником, который был устроен специально для меня потому, что оно было на крыше, потому что весь пол был усыпан белой бумагой, потому что всё первое запоминается как-то по особенному, от невозможности сравнить.
мы сидели на крыше в тишине. город тактично не вмешивался в наше вечере и шептал что то в низу, тихо, почти не заметно
снег кружил в темноте, оплетая пространство танцем зимнего дождя и свежестью откровений
это было состояние внутри, вне слов, когда не знаешь что есть ты, а что отражение и от того живешь везде
это другое ощущение расстояний, чувств, звуков... другая глубина тишины
в такую ночь понимаешь, как все просто
если разделить нас на снег и бумагу, понимаешь, как мало значим мы
помню, как мы сидели спиной к спине, положив голову на плечо другого, перепутав волосы и души танцевали в нас
так близко к звездам можно быть только в снег. запрокидываешь голову и слышно, как они поют.
мы слышали. мы улыбались. мы были единственными в этом сне.
навсегда.
Новый год нёс в себе оливье, Рождество - тихое волшебство и красоту, которой не было в нашем чае с баранками и бесконечных застольях, вечно сопровождавшихся неизменным кем-то, заснувшим в салате.
с его Белой ванной было связано многое, в том числе и белый глинтвейн.
сама комната для омовений в его квартире было большой. я бы сказала необъятной. её делали те кто, вероятно, собирался устроить там бальную залу сначала, но потом у них поменялись планы и/или случилась революция. раньше это была старая коммуналка которую когда-то он расселил для того чтобы со временем приютить в ней воробья а также прочих странных персонажей среди которых затесалась и я.
В саму ванну меня погружали в одежде, чтоб спасти от обморожения. В ней я прятался от операции которую все равно провели. В этой коробке с потолками 4,20 я швырялась духами, примеряла белое платье. Именно в ней после того как я сказала что люблю шпроты мне было обещано Рождество.
воистину, он умел разрубить гордиев узел моих снов, сиречь проследить мои логические цепочки))
к тому моменту, я знала про этот праздник, что он есть,[но от сюда его увы не видно.]
но от сюда его увы не видно.
- тебе нравиться снег, - спросил он, словно интересовался как мне прожарить яичницу к завтраку
- вообще-то не очень, осенью можно шуршать листвой и пить ароматный глинтвейн...
и мы вернулись к теме шпрот, словно собирались заполнить ими белый бассейн и начать загорать
мне всегда нравились эти переводы корретки, словно начиналась новая строка
словно можно было изменить музыку одной лишь сменой туфель
собственно, а почему бы и не да!
то, что у него есть ключи от чердака знали все, там хранился мусор, не вошедший в основную коллекцию жизни: кресла с ушами, как у слона, лежащие на боку; торшеры, покрашенные черным японским лаком, который используется для миниатюры и чего то тонкого; были рулоны тюля, непонятно вообще как оказавшиеся в руках человека закрывающегося от света баранками и старые обои, которые не прикасались к стенам никогда.
как то я спала там, завернувшись в шкуру медведя,
если кому интересно - это как прикорнуть внутри крупной терки, еще влажной, после стирки с булыжниками в мясорубке...
там жили воспоминая о сервизах, наполнявших приемы, которые ни когда не случились и вазы, не видевшие цветов;
несколько неизвестных портретов в рванных рамах были обречены смотреть на садовых гномов, принесенных сюда, что бы отпугивать мышей
короче это был обыкновенный листок, сложенный восьмидесяти восемь раз со всеми доставшимися ему заметками и распорядком дня, разбухшего в семи измерениях.
ключи от этого всего лежали в керамической кружке, которая жила на ручке у коридорной скамейки, которая когда то жила на бульваре, а теперь перенеслась сюда -
в прихожую по среди московских бульваров, на этот перекресток судеб и историй, одна из которых про меня
я стояла посреди этих перекрестков, босяком, в каком то пледе, той ширины, что в него можно было пеленать циклопьих младенцев, не боясь задушить. он был серым и мягким
комната была погружена во мрак, прерываемый изгибами язычка крошечной свечки, истекавшей на круглую коробку густого, лазоревого шелка с непомерно большим бантом
казалось, что волшебство серебряной пудрой стекает с гипсовых листьев, увивавшей небесную часть чердака, словно песок просачивался из под стекла часов
- ... иди, - словно распахивая ладонь, сказал он, - это же маскарад...
моя маска была из шёлка
такого же, с райскими птицами и бантами, с рисунком видимым лишь рукам, на рюмообразном каблуке и с подвязками, которые могли стреножить любую птицу из мира яблочных деревьев и змей
я была Кошкой, мы накоротке с нитями и клубками, мы плетем из них кружева
- там снег, он острый
- и зима
- там все слепое и затянуто сном
- я удивлю тебя, - пообещал он
- опять?
- всегда...
и мы вышли в ночь
крыша была похожа на сладкую вату, в которую облюбовали светлячки
маленькие мерцающие точки разглядывали нас. воздух стоял неподвижно, не нарушая пространства.
я не знаю как рассказать, что под всей этой пушистой белизной был спрятан стол с тремя стульями, тонкие бокалы, нежнейший хлеб, лишенный корочки и от того похожий на пену; хрустальная соусница переливалась золотом вложенных в нее шпрот и было много белых свечей разного размера. повсюду
я помню, как покрывало, скрывавшее это все, огромным скатом падало в колодец двора
как мы зажигали свечи, как тысячи белых листьев шуршали под ногами
наверно он вырезал их несколько дней или знал заклинание, превращавшее снег в бумагу
вероятно, шелковая обувь не самое традиционное в снег, но и поменять бальное платье на серый кокон готов был не каждый. тогда это казалось разумным балансом между красотой и удобством. хотя, кому я вру))) я бы и рубище прошитое колючей проволокой согласилась одеть, предложи он мне, но этот шелк был единственно тем, что создавало ощущение бала, а значит - нельзя было ни чем заменить
это было то самое цветное пятно, которое почти спорило с небом
казалось вечер приникал к моим ногам, словно ласкаясь
так кот, прижимается щечкой к чему-то приятному, что бы оставить тут часть себя
мы сидели на крыше, два шалтая-болтая посреди рождества, словно игрушки неведомых Богов, украшавшие гигантскую ёлку; у нас было пряное шампанское с хлебом и золотыми рыбками
третий стул был подставкой для ног, такая трогательная продуманность.
наверно это было самое странное торжество из пережитых мной, не только потому что оно было посути первым первым настоящим праздником, который был устроен специально для меня потому, что оно было на крыше, потому что весь пол был усыпан белой бумагой, потому что всё первое запоминается как-то по особенному, от невозможности сравнить.
мы сидели на крыше в тишине. город тактично не вмешивался в наше вечере и шептал что то в низу, тихо, почти не заметно
снег кружил в темноте, оплетая пространство танцем зимнего дождя и свежестью откровений
это было состояние внутри, вне слов, когда не знаешь что есть ты, а что отражение и от того живешь везде
это другое ощущение расстояний, чувств, звуков... другая глубина тишины
в такую ночь понимаешь, как все просто
если разделить нас на снег и бумагу, понимаешь, как мало значим мы
помню, как мы сидели спиной к спине, положив голову на плечо другого, перепутав волосы и души танцевали в нас
так близко к звездам можно быть только в снег. запрокидываешь голову и слышно, как они поют.
мы слышали. мы улыбались. мы были единственными в этом сне.
навсегда.