(no subject)
1994: нам всем будет лучше, когда ты уйдешь
газета "Сегодня", 6 января 1995 года
Максим Андреев
В снежной долине жили веселые эльфы, которые разговаривали на чеховском языке, готовили терпкое волшебное вино и занимались любовью. С гор спустились мрачные черные гоблины: а правда, что ваша жена - сестра вам, а этот мальчик - ваш сын? А правда, что вы выходцы из серебряного века, геи, эстеты и трансвеститы? Правда? Мы будем судить вас коллективно и расстреливать на площадях.
Слово - только оболочка, пленка, пустой звук. Всё. Никакой розовой точки в нем давно не бьется, ни черта не светится, а в сорочках рождаются одни негодяи. Слова складываются не из букв, и выжимаются из клюквенного сока, текущего по пластиковым трубкам, прикрепленным к трепещущему красному комочку, набитому опилками. Идея печатать нечто эмоционально-бессловесное (например, ноты) в качестве рецензий на произведения искусства давно зрела в недрах нашего 31-го отдела и нашла свое воплощение в тот момент, когда ваш покорный слуга скорбел над очередным текстом.
Публикуемый сегодня шахматный этюд является: а) третьей частью приключений моей любимой героини (белая пешка на b6 - Алиса) в трансцендентном мире; б) нашим ответом гоблинам; в) рецензией на последний фильм Андрея Черных - щуплого питерского мальчика с сокуровской улыбкой (картину "Секрет виноделия" возненавидели сразу, яростно и навсегда).
Динозавры. Старые гепатитные крысы. Даже следы у вас какие-то... плебейские. Вы не умеете ездить на сплетенных из веток фиолетовых авто и потому сжигаете их. Легкие эльфиные трупики заполонят улицы, секрет виноделия будет утерян навсегда, но последний маленький эльф извернется, достанет древний меч из Упокоищ и залепит главному гоблину натуральный мат.
Шутки шутками, но определенно где-то стреляют.
***
Юлия Бедерова
Почему-то критику нужно итожить и пророчествовать, резко жестикулировать и что-то артикулировать оттого, что два кусочка времени тихо встретились и молча разошлись в разные стороны. А ведь ушел год - и Бог с ним, пришел - и пусть себе. И нет никакой активной позиции. Хорошие люди и кельтские руны учат затихнуть и позволить потоку времени проходить сквозь. Только тогда гул в ушах уступит место шуму потока. Случайно довелось затаиться, и вот что удалось узреть. Хоть и говорят: "Есть рок и рок" (эхом множится: "классика - и классика", "джаз - и джаз". Ряд можно остановить, все равно первоначальный смысл оппозиции теряется на третьем колене), и рок с роком, и джаз с джазом живут сами по себе, по своим критериям, сработанным крайне однообразно. Так и не составляя музыкальной жизни как цельного художественного пространства. Если музыка и включена в контекст современного творчества, то лишь безответным чувством. Не составилось за год и музыкальной критики. Зато убеждаемся, что музыкальное искусство и правда отстает от прочих. Медленно обретаем своих "Детей Арбата", отдав монофестивальную дань Шнитке, Артемову, вспомнив Караманова и поставив жирную точку. Знак вопросы после - по вкусу. Радует и ожившая, вдохновленная всеобщим маркетингом, классика. Умиляет история с местным андерграундом, только теперь потерявшим соцзаказ и скукожившимся. Все тихонько становится на свои места. Можно что-нибудь начать. Можно припомнить схему поисков на ощупь в тридесятом царстве неизвестно чего, но совершенно необходимого. Будет и помощь: ансамбль "Модерн" с прошедшей "Альтернативы" вернется в мае, "Хиллиард-ансамбль" - в марте. Но милый сердцу обозревателя композитор Янис Ксенакис, чья авангардистская душа не зависит от эпохальных конвенций, - вряд ли. А может, произойдет еще что-то невозможное. Хотя непохоже. Так и слышится: "Искусство, родившееся танцуя, стало угрюмым и ворчливым и еще более усугубляет наше жалкое состояние неврастеников" (Ортега-и-Гассет). А хочется, чтоб звучало: "Мой путь лежит за краем голубых небес, там, где белые облака плывут неостановимо" (чаньская мудрость). Но безнадежно, потому как незаслуженно.
***
Юрий Гладильщиков
Как ни крути, а главное киносражение ушедшего года: Никита Михалков против Квентина Тарантино. Русско-французские "Утомленные солнцем" против американского "Бульварного чтива". Ничего нового в сем противостоянии нет: опирающиеся на великие традиции постклассицисты (к коим отнесем Михалкова) и выстраивающие свои ироничные триллеры от неприличного комикса и кровавой бульварщины неоварвары впервые схлестнулись на мировых кинофронтах еще года четыре назад. Возможно, в Европе о конфронтации НМ-КТ давно забыли. Возможно, о том, что она есть, никто бы и не подумал, не случись такого, что фильмы Михалкова и Тарантино были показаны на каннском фестивале в один день, и Михалков рассчитывал на главный приз, а Тарантино его получил. Но все давно ничего более эффектного киногод не породил.
В воздухе носится, что это чуть ли не противостояние русской духовности и американской безнравственности, и Канн-де осознанно выбрал последнюю. Всё не так. Во-первых, если говорить о рациональной просчитанности, то оба фильма друг другу не уступают. При этом Михалков, профессионально чуждый провинциальному российскому кинопотоку, гораздо ближе, чем Тарантино, к классическим традициям Голливуда и американским ценностям (что нетрудно уже потому, что Тарантино внеморален абсолютно). Это как бы старый Голливуд против нео-Голливуда с его склонностью к самодостаточным опьяняющим зрителя эффектам. Во-вторых, это противостояние не России с Америкой, а скорее двух Европ, ибо Тарантино относится к тем новым американским режиссерам, кто выражает европейский взгляд на Америку. Одна Европа (михалковская) пытается разобраться с прошлым, реализовать его, другая (тарантиновская) утверждает, что реальность отсутствует даже в настоящем. Какое настоящее, когда живых людей больше нет, а Тип поведения, поступки, манера речи формируются одним масскультом? В-третьих, Михалков - правый, а Тарантино - левый современном кино к левым от носятся режиссеры-синефилы, а к правым - литературоцентристы. Фестивали склоняются к левым.
Да, в мировом кино застой, и всё идет по кругу. Но ходить в кино все-таки интереснее, чем... (читай страницы с 1-ой и т. д.).
***
Марина Зайонц
На фоне шумного, в судорогах бьющегося, липкого дилетантизма, которым неторопливо и убедительно накрылся ушедший год, отбрасывая мутную тень далеко-далеко вперед, оказалось, что именно в театре, эфемернейшем из искусств, в этом сдуваемом ветрами построении из песка и чувства можно спасаться. В ситуации, не позволяющей владеть собственной судьбой, он отчетливо продемонстрировал, как можно владеть профессией. Недавно показанный по ТВ знаменитый спектакль Петра Фоменко "Без вины виноватые", хит года 1993-го, добровольно отдавший блекло мерцающему экрану танцевальную беглость рисунка и неотчетливое в кадре очарование, предъявил, однако, изумительной точности актерские работы. Мастерство актеров безупречно, а их способность с беззаботной улыбкой держать спину вызывала восторг и прямо-таки гордость. Театр им. Вахтангова - может быть, самая большая радость исчезнувшего года. "Милый лжец" Адольфа Шапиро, "Я тебя больше не знаю, милый" Романа Виктюка и Юлия Борисова просто сама по себе - давали уроки чистой игры некраплеными картами. "Стулья" Сергея Юрского, "Леший" Сергея Женовача, "Великолепный рогоносец" Петра Фоменко, "К. И. из "Преступления" Камы Гинкаса, "Моцарт и Сальери. Чума" Эймунтаса Някрошюса, "Амфитрион" Анатолия Васильева, нежданно увиденный в Италии - не просто сильные театральные впечатления. Явления такого рода выравнивают походку, успокаивают дыхание, рассеивают сумрак слов, не означающих ничего, кроме способности их авторов ловко жонглировать, и начинают отсчет иной, зазеркальной жизни. К ним добавляю статью Валерия Семеновского о Додине в "Московском наблюдателе" № 7/8 и Ольгу Яковлеву в спектакле "Без зеркал", и - стеснение при неприличных словах "театральный критик" проходит, рука тянется к перу, перо к бумаге. Минута.
***
Модест Колеров
1. Дифференциация и индивидуализация умственной жизни, для многих катастрофическая. Десятки приличных и прекрасно изданных книг, многими незамеченных. Профессионализация гуманитарных наук, равно смертельная для неофитов и старых дураков. Деньги.
2. Внутренний предел искусства и мысли, после коего все прежнее - лишь дурная инерция, сколько бы ньюсмейкеров ее ни обслуживали и ни длили.
3. Либеральная истерика, в шестьсот шестьдесят шестой раз умертвляющая государство.
4. "Серьезные" газеты одна за другой покидают свои ниши. Ниши пустеют.
***
Борис Кузьминский
Визуальной эмблемой года стали массовые сцены Штайновой "Орестеи": просверки нестерпимой, пророческой белизны, - стихи Веры Павловой и Ивана Жданова, "Утомленные солнцем" Никиты Михалкова, "Генерал и его армия" Георгия Владимова, "Книга Мануэля" Хулио Кортасара, "Каспар, Мельхиор и Бальтасар" Мишеля Турнье, "Агасфер" Стефана Гейма, удачнейшие страницы "Искусство" "Сегодня", что вибрировали в руках, будто листы тонкой жести, - сразу же тонущие в сумерках полнокровного эстетического мейнстрима. Акустическим камертоном - голосовая партитура, разработанная тем же Петером Штайном для трагедийного Хора: невнятные, с трудом атрибутируемые реплики, звучащие со всех сторон и как бы даже из собственной твоей гортани. Так закаляется стабильный культпроцесс: истерическая зависть к тем, кого невозможно ограбить (то есть пристроиться в кильватер или похоже собезьянничать), мелкие уколы, крупные подставки. Радует, что "постмодерн" молча отрекся от глобальных амбиций и уютно устраивается в нише кича, будь то кич первостатейный, вроде трехцветной трилогии Кшиштофа Кесьлевского, или третьесортный, вроде "Серпа и молота" Сергея Ливнева. Самое гадкое впечатление года - не "Список Шиндлера" и даже не "Курочка Ряба", а безобразно неуклюжие потуги нуворишей от искусства руководить экспертной критикой.
***
Вячеслав Курицын
В прошлом году я гораздо чаще, нежели в предыдущие несколько лет, ходил в кино, смотрел телевизор и слушал музыку, то бишь общался с массовой культурой. Масскульт я любил всегда, но только сейчас отчетливо осознал, насколько много в мире очень хорошего искусства. Талантливого, умного, высокопрофессионального, красивого, богатого, сочного, смачного.
Чувство глухой досады: люди масскульта с таким нахлестом перекрывают своей стихийной постмодернистской практикой теоретизирования на эту же тему, что всякая академическая деятельность представляется бесконечно провинциальным времяпрепровождением. За что боролись, за что держаться, куда сховаться престарелому гуманитарию?
Чувство острой зависти: чтобы попасть внутрь этой культуры (чего душе, очевидно, как раз и хочется), нужно обладать какими-то совершенно иными качествами, нежели умение складывать слова из букв. Нас ждет в ближайшее время всплеск мифологемы "потерянного поколения", кое составят люди, понимающие свое бесконечное отставание от культуры, ценности которой они не только разделяют, но и пропагандируют.
И чувство дискурсивного восторга: как удивительно и интересно наблюдать над миром, в коем живут Мадонна и Джексон, Спилберг и Гринуэй, Фаулз и Айрис Мердок, Буре и Могильный, Стинг и "Ногу свело!", Кулик и Пригов, Шахрин и Полева, Шиффер и Копперфилд, а также великое множество всяких других столь же нестрого структурированных персонажей.
***
Людмила Лунина
В новом году будет все еще лучше, чем в прошедшем. На месте Храма Христа Спасителя начнут строить музей современного искусства - если надо что-то строить, пусть уж лучше новый музей, чем старую церковь. Привезут выставку Мепплторпа, - неизвестно, правда, кто это сделает, но если сделает, его надо будет выдвинуть на госпремию. Приедет Ребекка Хорн. Золото Шлимана займет свое почетное и постоянное место в экспозиции ГМИИ. В Венеции откроется бьеннале, и русский раздел там будет самым ударным. На телевидении появится профессионально-критическая, а не культурно-просветительская передача об изобразительном искусстве. Москву перестанут захламлять новой безобразной архитектурой. Читатели нашей газеты станут покупать картинки в галереях. Последние расцветут. В музеи и министерства придут работать активные менеджеры. Появится масса новых журналов. Знакомые не будут интересоваться, когда закроют нашу газету. Рядом с моим домом по утрам будут продавать свежую форель и креветок во льду. Я поеду в Италию.
***
Андрей Немзер
Восхищение романом "Генерал и его армия" (готов повторить: главная книга года - и более того) подвигло на перечитывание прежних вещей Георгия Владимова. "Три минуты молчания" помнил хуже, чем "Верного Руслана", потому вгрызался в них с особой страстью. Поражает верность писателя себе и своему делу. Все по-разному, но неизменна прицельная точность в обращении со словом, сюжетом, характером. Ни одной проходной детали (это в "морском"-то романе с его установкой на самоценное экзотическое бытописание), ни минуты читательского расслабления: что же будет-то? А будет не то, чего ты ждешь - ждешь, забыв на время чтения о том, что отлично помнил, покуда не открыл книгу. Все читается как в первый раз. И ясно понимаешь, что "Генерал" ошеломил независимо от нынешнего литературного пейзажа. В "Трех минутах молчания" приметы стиля шестидесятых кажутся не порождением "литературной эпохи", но ее осмыслением-воссозданием. Наверно, сходным образом потомки увидят сегодняшний лик словесности в магическом кристалле романа о генерале и его армии.
Нынешнее читательское счастье окрашивает предстоящие месяцы. Болотная тоска отколыхавшейся букерианы непременно должна развеяться в будущем году. Но того важнее надежда на встречу с новыми работами Георгия Владимова, анонсированными "Знаменем" и "Новым миром".
***
Алексей Парин
В России есть по крайней мере три оперных дирижера экстракласса: Евгений Колобов, Валерий Гергиев и Евгений Бражник. Как бы ни пели в колобовском "Руслане", какие бы костюмы ни нахлобучивали на актеров, от Колобова всегда уходишь как с праздника. Гергиев отражает наповал и нас, и западных операманов интуитивным раскапыванием неожиданных надтекстов в знакомых произведениях - недаром его "Китеж" вопреки режиссерским благоглупостям отправился с победным шествием по столицам мира. Бражник, не обращая внимания на убожество партнеров, устраивает в русскоязычной "Кармен" такое французское музицирование, что только диву даешься.
Но опера в России - жанр мало цивилизованный. Российские музыканты безответственны в своих решениях: они ведать не ведают, что "концепция" - не застольный треп, не комбинация из трех пальцев, но художественное осмысление образов в основном за пределами их разумения. Об этом - при интерпретации русских классических опер - знает разве что Бражник, проработавший рука об руку с высоким профессионалом Александром Тителем.
Жду "Синей бороды" Генриэтты Яновской, жду камерной оперы в постановке Камы Гинкаса, жду. "Саломеи" новой искусницы Джулии Теймор в союзе с Гергиевым, жду новых чудес российской оперы. Музыканты нас, конечно, порадуют, но театрального пороха им не выдумать. Тому, кто захочет их просветить, придется искать утешения в более цивилизованных регионах мира и искусства.
***
Маргарита Хемлин
Одна из придурковатых героинь спектакля Виктюка "Я тебя больше не знаю, милый", которую играла Юлия Рутберг, носилась с пищалкой, имевшей форму неврологического молоточка. Играючи, будто невзначай, проверялись важнейшие человеческие реакции. Из всех главная - болевая. Чувствовать - значит испытывать боль. Не испытывать боли - значит не чувствовать.
Возможно, самый замечательный спектакль последних месяцев - именно этот, о незамораживаемости боли. Боль яркая, красивая, полная театральной аффектации и театральной же изменчивости, разодетая в пух (но в прах - больше), становится предметом исследования и поклонения одновременно.
Залы снова полны. Зритель приходит в театр, чтобы почувствовать боль. И убедиться, что жизнь продолжается и ты-в ней. Даже зимой, когда сквозь иней зеленеет сбывшееся. Когда подо льдом блестит время.
Театр - место, где заморозка недействительна.
газета "Сегодня", 6 января 1995 года
Максим Андреев
В снежной долине жили веселые эльфы, которые разговаривали на чеховском языке, готовили терпкое волшебное вино и занимались любовью. С гор спустились мрачные черные гоблины: а правда, что ваша жена - сестра вам, а этот мальчик - ваш сын? А правда, что вы выходцы из серебряного века, геи, эстеты и трансвеститы? Правда? Мы будем судить вас коллективно и расстреливать на площадях.
Слово - только оболочка, пленка, пустой звук. Всё. Никакой розовой точки в нем давно не бьется, ни черта не светится, а в сорочках рождаются одни негодяи. Слова складываются не из букв, и выжимаются из клюквенного сока, текущего по пластиковым трубкам, прикрепленным к трепещущему красному комочку, набитому опилками. Идея печатать нечто эмоционально-бессловесное (например, ноты) в качестве рецензий на произведения искусства давно зрела в недрах нашего 31-го отдела и нашла свое воплощение в тот момент, когда ваш покорный слуга скорбел над очередным текстом.
Публикуемый сегодня шахматный этюд является: а) третьей частью приключений моей любимой героини (белая пешка на b6 - Алиса) в трансцендентном мире; б) нашим ответом гоблинам; в) рецензией на последний фильм Андрея Черных - щуплого питерского мальчика с сокуровской улыбкой (картину "Секрет виноделия" возненавидели сразу, яростно и навсегда).
Динозавры. Старые гепатитные крысы. Даже следы у вас какие-то... плебейские. Вы не умеете ездить на сплетенных из веток фиолетовых авто и потому сжигаете их. Легкие эльфиные трупики заполонят улицы, секрет виноделия будет утерян навсегда, но последний маленький эльф извернется, достанет древний меч из Упокоищ и залепит главному гоблину натуральный мат.
Шутки шутками, но определенно где-то стреляют.
***
Юлия Бедерова
Почему-то критику нужно итожить и пророчествовать, резко жестикулировать и что-то артикулировать оттого, что два кусочка времени тихо встретились и молча разошлись в разные стороны. А ведь ушел год - и Бог с ним, пришел - и пусть себе. И нет никакой активной позиции. Хорошие люди и кельтские руны учат затихнуть и позволить потоку времени проходить сквозь. Только тогда гул в ушах уступит место шуму потока. Случайно довелось затаиться, и вот что удалось узреть. Хоть и говорят: "Есть рок и рок" (эхом множится: "классика - и классика", "джаз - и джаз". Ряд можно остановить, все равно первоначальный смысл оппозиции теряется на третьем колене), и рок с роком, и джаз с джазом живут сами по себе, по своим критериям, сработанным крайне однообразно. Так и не составляя музыкальной жизни как цельного художественного пространства. Если музыка и включена в контекст современного творчества, то лишь безответным чувством. Не составилось за год и музыкальной критики. Зато убеждаемся, что музыкальное искусство и правда отстает от прочих. Медленно обретаем своих "Детей Арбата", отдав монофестивальную дань Шнитке, Артемову, вспомнив Караманова и поставив жирную точку. Знак вопросы после - по вкусу. Радует и ожившая, вдохновленная всеобщим маркетингом, классика. Умиляет история с местным андерграундом, только теперь потерявшим соцзаказ и скукожившимся. Все тихонько становится на свои места. Можно что-нибудь начать. Можно припомнить схему поисков на ощупь в тридесятом царстве неизвестно чего, но совершенно необходимого. Будет и помощь: ансамбль "Модерн" с прошедшей "Альтернативы" вернется в мае, "Хиллиард-ансамбль" - в марте. Но милый сердцу обозревателя композитор Янис Ксенакис, чья авангардистская душа не зависит от эпохальных конвенций, - вряд ли. А может, произойдет еще что-то невозможное. Хотя непохоже. Так и слышится: "Искусство, родившееся танцуя, стало угрюмым и ворчливым и еще более усугубляет наше жалкое состояние неврастеников" (Ортега-и-Гассет). А хочется, чтоб звучало: "Мой путь лежит за краем голубых небес, там, где белые облака плывут неостановимо" (чаньская мудрость). Но безнадежно, потому как незаслуженно.
***
Юрий Гладильщиков
Как ни крути, а главное киносражение ушедшего года: Никита Михалков против Квентина Тарантино. Русско-французские "Утомленные солнцем" против американского "Бульварного чтива". Ничего нового в сем противостоянии нет: опирающиеся на великие традиции постклассицисты (к коим отнесем Михалкова) и выстраивающие свои ироничные триллеры от неприличного комикса и кровавой бульварщины неоварвары впервые схлестнулись на мировых кинофронтах еще года четыре назад. Возможно, в Европе о конфронтации НМ-КТ давно забыли. Возможно, о том, что она есть, никто бы и не подумал, не случись такого, что фильмы Михалкова и Тарантино были показаны на каннском фестивале в один день, и Михалков рассчитывал на главный приз, а Тарантино его получил. Но все давно ничего более эффектного киногод не породил.
В воздухе носится, что это чуть ли не противостояние русской духовности и американской безнравственности, и Канн-де осознанно выбрал последнюю. Всё не так. Во-первых, если говорить о рациональной просчитанности, то оба фильма друг другу не уступают. При этом Михалков, профессионально чуждый провинциальному российскому кинопотоку, гораздо ближе, чем Тарантино, к классическим традициям Голливуда и американским ценностям (что нетрудно уже потому, что Тарантино внеморален абсолютно). Это как бы старый Голливуд против нео-Голливуда с его склонностью к самодостаточным опьяняющим зрителя эффектам. Во-вторых, это противостояние не России с Америкой, а скорее двух Европ, ибо Тарантино относится к тем новым американским режиссерам, кто выражает европейский взгляд на Америку. Одна Европа (михалковская) пытается разобраться с прошлым, реализовать его, другая (тарантиновская) утверждает, что реальность отсутствует даже в настоящем. Какое настоящее, когда живых людей больше нет, а Тип поведения, поступки, манера речи формируются одним масскультом? В-третьих, Михалков - правый, а Тарантино - левый современном кино к левым от носятся режиссеры-синефилы, а к правым - литературоцентристы. Фестивали склоняются к левым.
Да, в мировом кино застой, и всё идет по кругу. Но ходить в кино все-таки интереснее, чем... (читай страницы с 1-ой и т. д.).
***
Марина Зайонц
На фоне шумного, в судорогах бьющегося, липкого дилетантизма, которым неторопливо и убедительно накрылся ушедший год, отбрасывая мутную тень далеко-далеко вперед, оказалось, что именно в театре, эфемернейшем из искусств, в этом сдуваемом ветрами построении из песка и чувства можно спасаться. В ситуации, не позволяющей владеть собственной судьбой, он отчетливо продемонстрировал, как можно владеть профессией. Недавно показанный по ТВ знаменитый спектакль Петра Фоменко "Без вины виноватые", хит года 1993-го, добровольно отдавший блекло мерцающему экрану танцевальную беглость рисунка и неотчетливое в кадре очарование, предъявил, однако, изумительной точности актерские работы. Мастерство актеров безупречно, а их способность с беззаботной улыбкой держать спину вызывала восторг и прямо-таки гордость. Театр им. Вахтангова - может быть, самая большая радость исчезнувшего года. "Милый лжец" Адольфа Шапиро, "Я тебя больше не знаю, милый" Романа Виктюка и Юлия Борисова просто сама по себе - давали уроки чистой игры некраплеными картами. "Стулья" Сергея Юрского, "Леший" Сергея Женовача, "Великолепный рогоносец" Петра Фоменко, "К. И. из "Преступления" Камы Гинкаса, "Моцарт и Сальери. Чума" Эймунтаса Някрошюса, "Амфитрион" Анатолия Васильева, нежданно увиденный в Италии - не просто сильные театральные впечатления. Явления такого рода выравнивают походку, успокаивают дыхание, рассеивают сумрак слов, не означающих ничего, кроме способности их авторов ловко жонглировать, и начинают отсчет иной, зазеркальной жизни. К ним добавляю статью Валерия Семеновского о Додине в "Московском наблюдателе" № 7/8 и Ольгу Яковлеву в спектакле "Без зеркал", и - стеснение при неприличных словах "театральный критик" проходит, рука тянется к перу, перо к бумаге. Минута.
***
Модест Колеров
1. Дифференциация и индивидуализация умственной жизни, для многих катастрофическая. Десятки приличных и прекрасно изданных книг, многими незамеченных. Профессионализация гуманитарных наук, равно смертельная для неофитов и старых дураков. Деньги.
2. Внутренний предел искусства и мысли, после коего все прежнее - лишь дурная инерция, сколько бы ньюсмейкеров ее ни обслуживали и ни длили.
3. Либеральная истерика, в шестьсот шестьдесят шестой раз умертвляющая государство.
4. "Серьезные" газеты одна за другой покидают свои ниши. Ниши пустеют.
***
Борис Кузьминский
Визуальной эмблемой года стали массовые сцены Штайновой "Орестеи": просверки нестерпимой, пророческой белизны, - стихи Веры Павловой и Ивана Жданова, "Утомленные солнцем" Никиты Михалкова, "Генерал и его армия" Георгия Владимова, "Книга Мануэля" Хулио Кортасара, "Каспар, Мельхиор и Бальтасар" Мишеля Турнье, "Агасфер" Стефана Гейма, удачнейшие страницы "Искусство" "Сегодня", что вибрировали в руках, будто листы тонкой жести, - сразу же тонущие в сумерках полнокровного эстетического мейнстрима. Акустическим камертоном - голосовая партитура, разработанная тем же Петером Штайном для трагедийного Хора: невнятные, с трудом атрибутируемые реплики, звучащие со всех сторон и как бы даже из собственной твоей гортани. Так закаляется стабильный культпроцесс: истерическая зависть к тем, кого невозможно ограбить (то есть пристроиться в кильватер или похоже собезьянничать), мелкие уколы, крупные подставки. Радует, что "постмодерн" молча отрекся от глобальных амбиций и уютно устраивается в нише кича, будь то кич первостатейный, вроде трехцветной трилогии Кшиштофа Кесьлевского, или третьесортный, вроде "Серпа и молота" Сергея Ливнева. Самое гадкое впечатление года - не "Список Шиндлера" и даже не "Курочка Ряба", а безобразно неуклюжие потуги нуворишей от искусства руководить экспертной критикой.
***
Вячеслав Курицын
В прошлом году я гораздо чаще, нежели в предыдущие несколько лет, ходил в кино, смотрел телевизор и слушал музыку, то бишь общался с массовой культурой. Масскульт я любил всегда, но только сейчас отчетливо осознал, насколько много в мире очень хорошего искусства. Талантливого, умного, высокопрофессионального, красивого, богатого, сочного, смачного.
Чувство глухой досады: люди масскульта с таким нахлестом перекрывают своей стихийной постмодернистской практикой теоретизирования на эту же тему, что всякая академическая деятельность представляется бесконечно провинциальным времяпрепровождением. За что боролись, за что держаться, куда сховаться престарелому гуманитарию?
Чувство острой зависти: чтобы попасть внутрь этой культуры (чего душе, очевидно, как раз и хочется), нужно обладать какими-то совершенно иными качествами, нежели умение складывать слова из букв. Нас ждет в ближайшее время всплеск мифологемы "потерянного поколения", кое составят люди, понимающие свое бесконечное отставание от культуры, ценности которой они не только разделяют, но и пропагандируют.
И чувство дискурсивного восторга: как удивительно и интересно наблюдать над миром, в коем живут Мадонна и Джексон, Спилберг и Гринуэй, Фаулз и Айрис Мердок, Буре и Могильный, Стинг и "Ногу свело!", Кулик и Пригов, Шахрин и Полева, Шиффер и Копперфилд, а также великое множество всяких других столь же нестрого структурированных персонажей.
***
Людмила Лунина
В новом году будет все еще лучше, чем в прошедшем. На месте Храма Христа Спасителя начнут строить музей современного искусства - если надо что-то строить, пусть уж лучше новый музей, чем старую церковь. Привезут выставку Мепплторпа, - неизвестно, правда, кто это сделает, но если сделает, его надо будет выдвинуть на госпремию. Приедет Ребекка Хорн. Золото Шлимана займет свое почетное и постоянное место в экспозиции ГМИИ. В Венеции откроется бьеннале, и русский раздел там будет самым ударным. На телевидении появится профессионально-критическая, а не культурно-просветительская передача об изобразительном искусстве. Москву перестанут захламлять новой безобразной архитектурой. Читатели нашей газеты станут покупать картинки в галереях. Последние расцветут. В музеи и министерства придут работать активные менеджеры. Появится масса новых журналов. Знакомые не будут интересоваться, когда закроют нашу газету. Рядом с моим домом по утрам будут продавать свежую форель и креветок во льду. Я поеду в Италию.
***
Андрей Немзер
Восхищение романом "Генерал и его армия" (готов повторить: главная книга года - и более того) подвигло на перечитывание прежних вещей Георгия Владимова. "Три минуты молчания" помнил хуже, чем "Верного Руслана", потому вгрызался в них с особой страстью. Поражает верность писателя себе и своему делу. Все по-разному, но неизменна прицельная точность в обращении со словом, сюжетом, характером. Ни одной проходной детали (это в "морском"-то романе с его установкой на самоценное экзотическое бытописание), ни минуты читательского расслабления: что же будет-то? А будет не то, чего ты ждешь - ждешь, забыв на время чтения о том, что отлично помнил, покуда не открыл книгу. Все читается как в первый раз. И ясно понимаешь, что "Генерал" ошеломил независимо от нынешнего литературного пейзажа. В "Трех минутах молчания" приметы стиля шестидесятых кажутся не порождением "литературной эпохи", но ее осмыслением-воссозданием. Наверно, сходным образом потомки увидят сегодняшний лик словесности в магическом кристалле романа о генерале и его армии.
Нынешнее читательское счастье окрашивает предстоящие месяцы. Болотная тоска отколыхавшейся букерианы непременно должна развеяться в будущем году. Но того важнее надежда на встречу с новыми работами Георгия Владимова, анонсированными "Знаменем" и "Новым миром".
***
Алексей Парин
В России есть по крайней мере три оперных дирижера экстракласса: Евгений Колобов, Валерий Гергиев и Евгений Бражник. Как бы ни пели в колобовском "Руслане", какие бы костюмы ни нахлобучивали на актеров, от Колобова всегда уходишь как с праздника. Гергиев отражает наповал и нас, и западных операманов интуитивным раскапыванием неожиданных надтекстов в знакомых произведениях - недаром его "Китеж" вопреки режиссерским благоглупостям отправился с победным шествием по столицам мира. Бражник, не обращая внимания на убожество партнеров, устраивает в русскоязычной "Кармен" такое французское музицирование, что только диву даешься.
Но опера в России - жанр мало цивилизованный. Российские музыканты безответственны в своих решениях: они ведать не ведают, что "концепция" - не застольный треп, не комбинация из трех пальцев, но художественное осмысление образов в основном за пределами их разумения. Об этом - при интерпретации русских классических опер - знает разве что Бражник, проработавший рука об руку с высоким профессионалом Александром Тителем.
Жду "Синей бороды" Генриэтты Яновской, жду камерной оперы в постановке Камы Гинкаса, жду. "Саломеи" новой искусницы Джулии Теймор в союзе с Гергиевым, жду новых чудес российской оперы. Музыканты нас, конечно, порадуют, но театрального пороха им не выдумать. Тому, кто захочет их просветить, придется искать утешения в более цивилизованных регионах мира и искусства.
***
Маргарита Хемлин
Одна из придурковатых героинь спектакля Виктюка "Я тебя больше не знаю, милый", которую играла Юлия Рутберг, носилась с пищалкой, имевшей форму неврологического молоточка. Играючи, будто невзначай, проверялись важнейшие человеческие реакции. Из всех главная - болевая. Чувствовать - значит испытывать боль. Не испытывать боли - значит не чувствовать.
Возможно, самый замечательный спектакль последних месяцев - именно этот, о незамораживаемости боли. Боль яркая, красивая, полная театральной аффектации и театральной же изменчивости, разодетая в пух (но в прах - больше), становится предметом исследования и поклонения одновременно.
Залы снова полны. Зритель приходит в театр, чтобы почувствовать боль. И убедиться, что жизнь продолжается и ты-в ней. Даже зимой, когда сквозь иней зеленеет сбывшееся. Когда подо льдом блестит время.
Театр - место, где заморозка недействительна.