(no subject)
Электропечь вместо соловья и розы
"Орел и решка" Г. Данелии по повести В. Маканина "На первом дыхании" -- на ОРТ
ДЕНИС ГОРЕЛОВ, «Русский Телеграф»
Что будет, если в передачке для прихворнувшей любушки заменить Груши Цвета Заката десятью банками икры? Девочка быстрее поправится, выйдет замуж за другого, какого-нибудь соседа с переломанной рукой, что ей в коридоре двушки позвонить одалживал, -- и правильно сделает. Или наоборот: за тебя -- и неправильно.
Потому что это все равно что вместо белой розы на толстом, как дротик, пальмовом стебле подарить микроволновую печь.
За что и не люблю экранизации. За подмену плюшевого медведя феном "Фантазия". Хорошей экранизации поддается только посредственная проза, в которую удается вдохнуть жизнь и смысл, слегка переписав диалоги, сместив интонации и чуть дольше обычного задержав камеру на карусели вдали. Великое "Чучело" выросло из весьма троечной повести В. Железникова, напечатанной в журнале "Пионер" еще в те дальние-дальние годы, когда автор его читал. И так же было с "Форрестом Гампом", и с "Интервенцией", и с "Полетом над кукушкиным гнездом". А когда один талант за другого таланта берется -- ни за что не выходит в точку. Потому что если обе голливудские сценарные компоненты -- скелет-idea и плоть-язык -- сливаются воедино, получается хорошая проза, перед которой понимающему режиссеру остается только курить в сторонке.
Повесть "На первом дыхании" была хорошая.
Лихой снегирь Олег Чагин бросал свою дальнюю стройку и чесал в Москву расстраивать семейное счастье любимой Лены (там ее звали Галя, но это неважно). Точный адрес стройки не указывался, ибо в названиях "Уренгой" и "Нижневартовск" пела романтика великих буден, а инженер Чагин прилетел в блеклую тундру делом заниматься, рубль заколачивать, ягель топтать и пить неразведенный спирт с грубыми людьми в больших сапогах, но с раннерозовыми детскими душами -- к которым с полным основанием причислял себя и сам. В Москве он приценивался к мужу, оформлялся к Лене на работу, брал ее прямо на полу в учреждении ("как-то само собой получилось") и слушал, что "все равно уже поздно", а потом лазил к ней в больницу через окно третьего этажа с грушами цвета заката, сосредоточенно думая, что еще килограмм таких груш -- и придется хромать по электричкам с протянутой кепкой.
И это уже было густо, но было и еще кое-что, позволявшее назвать повесть по-весеннему, яблочному -- "На первом дыхании". Проектировал вязальную машину с новым другом-пермяком. Бил зеркала пепельницами, пил коньяк из учрежденческого холодильника, от всей души мылся в коммунальной ванной, нарушая график. Сдавал чужую квартиру цыганам и получал за это по морде, бодался на танцульках с охранителями подмосковной нравственности, трахал тамошнюю пышку Зину, между делом пристроившись к ней на ночлег, и в третий раз получал по морде, и буянил, и вылетал, и не оглядывался на черный день. И была между тем огромная любовь, неудачная, как и все огромные любови первого дыхания, и суть была в том, что человек готов был терять -- любимых, деньги, мебель, угол, небитую морду -- и не менял журавлей на комнатных синиц, потому что жизнь была для тебя, и люди кругом, и все впереди, и где-то на том конце земли пучились твои вышки, создавая счастливую иллюзию всеохватности мира, звездного билета, седьмой горы. Пылали закаты, и радуга цвела, все было, все было! -- и любовь была.
Икра тоже была, но нагло соскобленная с ресторанных бутербродов, что важно.
В картине "Орел и решка" осталась одна любовь, огромная любовь худенького парниши, вечно сиротливо спящего то на вокзале, то на подоконнике, то на подмосковной панцирной койке. Действие из плюсквамперфекта перенеслось в наше время, не больно-то жалующее чижик-пыжиков: гулевым легко только в стабильных ландшафтах, а посреди тарарама ценится оседлость. Груши цвета заката сменились икрой, а подобающая делу весна -- промозглой поздней слякотью. Конечно, это данелиевская погода, он очень осенний режиссер, и все его городские картины снимались в дождик, и назывались так же -- "Осенний марафон", "Слезы капали", "Настя", -- но это не первое дыхание, отнюдь.
С переменой названия пропал запал.
Переносом сюжета в наши дни режиссер, похоже, хотел хоть как-то продлить очарование и очеловечить новые времена батареек "Энерджайзер" и подоконных сирен, а вышло, наоборот, кино, в котором слишком много Ярмольника. Радиотелефонов, лотерей, классовой ворчбы, муниципальной формы и гранат-зажигалок. Натужного фельетона с полосы "12 стульев". Вместо всего того бульона, что и составлял блаженство старых времен, за которое зритель любит канал "ТВ-6": варежек на резинке, стройотрядовских шевронов и пластмассовых пулеметов "максим" ядовито-зеленого цвета, именуемого в те годы "морской волной". Семидесятым пока не повезло на своего певца, каким был для сороковых Герман -- возможно, из-за дефицита героев, прямых людей вроде И. Лапшина или данелиевского Кольки, что шагает по Москве.
Но Чагин же был! Был да сплыл. Громадные люди, достойные булыжного имени Олег Чагин, и болеют обычно иначе, а этого вечно хотелось с ложечки покормить. И в девочке Лене не было того черта, что заставляет олег-царевичей бросать ягель и тундру и лететь за тридевять земель устраивать дебош и разрушения. И муж оказался не розовощеким спортивным кретином из повести, за которых только эти дуры и выходят, а симпатичным Геннадием Назаровым, перед которым остается только сложить оружие и признать поражение -- даже если ты Чагин и даже если он выходит к тебе в коридор в твоем собственном халате. И цыгане не все вынесли, а только ванну. И в глаз дали всего единожды. И вздыхательница быстро сыскалась -- та самая заботливая Зина, которая, дура, на фиг ему, умнице, сдалась.
Чагин из повести улетел на свой Север один, лихой, несдавшийся, потому что знал молодую свою силу и знал, что все равно будет у него девочка с бешеным глазом, пред которой валятся снопами розовощекие кретины с икрой и электропечками, а друзья-пермяки издалека одобрительно показывают большой палец правой руки, что у пермяков означает: во!
А в кино с ним улетела Зина. Причем Прищепкина.
Дрянь, дрянь все эти ваши экранизации.
"Орел и решка" Г. Данелии по повести В. Маканина "На первом дыхании" -- на ОРТ
ДЕНИС ГОРЕЛОВ, «Русский Телеграф»
Что будет, если в передачке для прихворнувшей любушки заменить Груши Цвета Заката десятью банками икры? Девочка быстрее поправится, выйдет замуж за другого, какого-нибудь соседа с переломанной рукой, что ей в коридоре двушки позвонить одалживал, -- и правильно сделает. Или наоборот: за тебя -- и неправильно.
Потому что это все равно что вместо белой розы на толстом, как дротик, пальмовом стебле подарить микроволновую печь.
За что и не люблю экранизации. За подмену плюшевого медведя феном "Фантазия". Хорошей экранизации поддается только посредственная проза, в которую удается вдохнуть жизнь и смысл, слегка переписав диалоги, сместив интонации и чуть дольше обычного задержав камеру на карусели вдали. Великое "Чучело" выросло из весьма троечной повести В. Железникова, напечатанной в журнале "Пионер" еще в те дальние-дальние годы, когда автор его читал. И так же было с "Форрестом Гампом", и с "Интервенцией", и с "Полетом над кукушкиным гнездом". А когда один талант за другого таланта берется -- ни за что не выходит в точку. Потому что если обе голливудские сценарные компоненты -- скелет-idea и плоть-язык -- сливаются воедино, получается хорошая проза, перед которой понимающему режиссеру остается только курить в сторонке.
Повесть "На первом дыхании" была хорошая.
Лихой снегирь Олег Чагин бросал свою дальнюю стройку и чесал в Москву расстраивать семейное счастье любимой Лены (там ее звали Галя, но это неважно). Точный адрес стройки не указывался, ибо в названиях "Уренгой" и "Нижневартовск" пела романтика великих буден, а инженер Чагин прилетел в блеклую тундру делом заниматься, рубль заколачивать, ягель топтать и пить неразведенный спирт с грубыми людьми в больших сапогах, но с раннерозовыми детскими душами -- к которым с полным основанием причислял себя и сам. В Москве он приценивался к мужу, оформлялся к Лене на работу, брал ее прямо на полу в учреждении ("как-то само собой получилось") и слушал, что "все равно уже поздно", а потом лазил к ней в больницу через окно третьего этажа с грушами цвета заката, сосредоточенно думая, что еще килограмм таких груш -- и придется хромать по электричкам с протянутой кепкой.
И это уже было густо, но было и еще кое-что, позволявшее назвать повесть по-весеннему, яблочному -- "На первом дыхании". Проектировал вязальную машину с новым другом-пермяком. Бил зеркала пепельницами, пил коньяк из учрежденческого холодильника, от всей души мылся в коммунальной ванной, нарушая график. Сдавал чужую квартиру цыганам и получал за это по морде, бодался на танцульках с охранителями подмосковной нравственности, трахал тамошнюю пышку Зину, между делом пристроившись к ней на ночлег, и в третий раз получал по морде, и буянил, и вылетал, и не оглядывался на черный день. И была между тем огромная любовь, неудачная, как и все огромные любови первого дыхания, и суть была в том, что человек готов был терять -- любимых, деньги, мебель, угол, небитую морду -- и не менял журавлей на комнатных синиц, потому что жизнь была для тебя, и люди кругом, и все впереди, и где-то на том конце земли пучились твои вышки, создавая счастливую иллюзию всеохватности мира, звездного билета, седьмой горы. Пылали закаты, и радуга цвела, все было, все было! -- и любовь была.
Икра тоже была, но нагло соскобленная с ресторанных бутербродов, что важно.
В картине "Орел и решка" осталась одна любовь, огромная любовь худенького парниши, вечно сиротливо спящего то на вокзале, то на подоконнике, то на подмосковной панцирной койке. Действие из плюсквамперфекта перенеслось в наше время, не больно-то жалующее чижик-пыжиков: гулевым легко только в стабильных ландшафтах, а посреди тарарама ценится оседлость. Груши цвета заката сменились икрой, а подобающая делу весна -- промозглой поздней слякотью. Конечно, это данелиевская погода, он очень осенний режиссер, и все его городские картины снимались в дождик, и назывались так же -- "Осенний марафон", "Слезы капали", "Настя", -- но это не первое дыхание, отнюдь.
С переменой названия пропал запал.
Переносом сюжета в наши дни режиссер, похоже, хотел хоть как-то продлить очарование и очеловечить новые времена батареек "Энерджайзер" и подоконных сирен, а вышло, наоборот, кино, в котором слишком много Ярмольника. Радиотелефонов, лотерей, классовой ворчбы, муниципальной формы и гранат-зажигалок. Натужного фельетона с полосы "12 стульев". Вместо всего того бульона, что и составлял блаженство старых времен, за которое зритель любит канал "ТВ-6": варежек на резинке, стройотрядовских шевронов и пластмассовых пулеметов "максим" ядовито-зеленого цвета, именуемого в те годы "морской волной". Семидесятым пока не повезло на своего певца, каким был для сороковых Герман -- возможно, из-за дефицита героев, прямых людей вроде И. Лапшина или данелиевского Кольки, что шагает по Москве.
Но Чагин же был! Был да сплыл. Громадные люди, достойные булыжного имени Олег Чагин, и болеют обычно иначе, а этого вечно хотелось с ложечки покормить. И в девочке Лене не было того черта, что заставляет олег-царевичей бросать ягель и тундру и лететь за тридевять земель устраивать дебош и разрушения. И муж оказался не розовощеким спортивным кретином из повести, за которых только эти дуры и выходят, а симпатичным Геннадием Назаровым, перед которым остается только сложить оружие и признать поражение -- даже если ты Чагин и даже если он выходит к тебе в коридор в твоем собственном халате. И цыгане не все вынесли, а только ванну. И в глаз дали всего единожды. И вздыхательница быстро сыскалась -- та самая заботливая Зина, которая, дура, на фиг ему, умнице, сдалась.
Чагин из повести улетел на свой Север один, лихой, несдавшийся, потому что знал молодую свою силу и знал, что все равно будет у него девочка с бешеным глазом, пред которой валятся снопами розовощекие кретины с икрой и электропечками, а друзья-пермяки издалека одобрительно показывают большой палец правой руки, что у пермяков означает: во!
А в кино с ним улетела Зина. Причем Прищепкина.
Дрянь, дрянь все эти ваши экранизации.