ПО СЛЕДАМ ЮБИЛЕЯ: ЧАСТЬ № 2
Предыдущая часть - тут.
Отдельно хотелось бы прокомментировать кавычки, кои обильно, аки сеятель облигаций государственного займа, разбрасывает по тексту своей заметки г-н Стариков. Это старый, как мир, дискуссионный приём, имя которому сарказм. К слову, весьма действенный приём. Правда, есть одно правило его применения, преступление через которое обычно оборачивается для нарушителя позором и выдиранием со стыда волосьев из собственного темени: прежде чем начинать подкалывать и троллить оппонента, убедитесь, что владеете материальной частью, а то сядете в лужу. Николай не убедился - и уселся в неё.
Карл Маркс. Фотография Ричарда Бирда (Richard Beard). Лондон, начало мая 1861 года.
Во-первых, непонятно, когда это Германия 1820-ых - 1830-ых годов (тут уж один хрен: и Пруссия, и ещё вагон и маленькая тележка немецких королевств, княжеств, герцогств, курфюршеств и прочих карликовых государств и вольных городов) успела превратиться в передовую страну? Кого ни почитай, все в унисон пишут об отсталости, причём даже в отношении выдающейся из общего ряда Пруссии:
«… Социально-политический строй Германии тридцатых годов был до крайности отсталый по сравнению с “западными странами” - Англией и Францией. В политической области в ней ненарушимо царил ещё абсолютизм, имевший к тому же несколько десятков филиальных отделений в виде бесконечного числа отдельных микроскопических государств. Не менее отсталой была Германия тридцатых годов и по своему социально-экономическому развитию. Капиталистическое производство едва только назревало, господствующая же роль принадлежала мелким формам самостоятельного производства и ремеслу. Социальные взаимоотношения различных классов отличались патриархальностью и благодушием. Пролетариат был ещё очень малочислен и не порвал ещё своей связи с мелким производством и землёю».
Это строки, принадлежащие перу одного из ранних биографов Маркса [Берлин П.А. Неизвестный Карл Маркс: Жизнь и окружение. - М.: Эксмо; Алгоритм, 2012. - с. 9]. Как тут, спрашивается, не вспомнить бессмертную сцену из телефильма «Большая перемена»?..
Во-вторых, перечитав несколько раз опус г-на Старикова, я так и не понял связи между уровнем смертности в отдельно взятой немецкой семье и уровнем социально-экономического, политического, научного или культурного (нужное - подчеркнуть) развития Королевства Пруссии. Нет, возможно, это пан Гридь туп, как пробка, или неправильно воспитан, но мне всегда казалось, что, как минимум, корректные выводы нужно делать на большом массиве данных.
Опять же, смертность смертности рознь: для оценки уровня социально-экономического развития той или иной страны традиционно используются показатели детской (до пяти лет) и младенческой (до года) смертности (ситуация по которым, к слову, несколько позже рассматриваемого периода, в третьей четверти XIX столетия, в России была значительно хуже, чем в Великобритании, Франции и Пруссии: так, в Шотландии в 1865 - 1875 годы на каждых 100 живорождённых детей приходилось в среднем 23,7 умерших в возрасте до 5 лет, в Англии в 1866 - 1878 годы значение этого показателя составляло 25,1 человек, во Франции в 1873 - 1878 годы - 25,0, в Пруссии в 1866 - 1879 годы - 33,4, а в Европейской России в 1867 - 1875 годы - 42,5!). Но с этими показателями в нашем примере как раз и проблема: даже в рамках отдельно взятой немецкой семьи имеем один случай смерти в возрасте до пяти лет (сын Мауриц Давид, умерший в трёхлетнем возрасте) и ни одного случая смерти в младенческом возрасте!
«Позвольте, - скажет внимательный читатель, - но ведь был ещё и лондонский опыт!». И в самом деле, за три с лишним десятилетия своей жизни на Британских островах Карл и Женни Маркс лишились четырёх детей, причём трое из них умерли в младенческом возрасте (сын Хайнрих Эдвард Гай (Heinrich Edward Guy Marx) и дочь Женни Эвелинэ Фрэнцис (Jenny Eveline Francis Marx) - в возрасте около года, ещё один ребёнок, пол которого остался для потомков неизвестным, умер, едва успев родиться), а сын Шарль Луи Анри Эдгар (Charles Louis Henri Edgar) - когда ему было 8 лет. Чем не пример жуткой младенческой смертности? Но что из него следует?
«Двор короля Холеры». Рисунок художника Джона Лыча (John Leech), опубликованный в британском еженедельном журнале сатиры и юмора “Punch, or The London Charivari” [1852. - September 25th. - p. 139 - 140].
То обстоятельство, что дети в семье Карла Хайнриха мёрли, аки мухи в конце лета, было следствием действия нескольких факторов. Первый - это, конечно же, низкий уровень семейного благосостояния, который был характерен для первых лет британской эмиграции Маркса: жизнь в долг и постоянное ожидание очередного денежного перевода от Энгельса не способствовали формированию крепкой иммунной системы у детей, да и родители их постоянно болели (того же Карла, кроме вполне понятных хворей навроде болезни печени и болезни глаз, постоянно доканывали фурункулы и ещё целый букет больших и малых болезней). Второй - сама по себе среда обитания не позволяла родителям рисовать в мечтах какие-то уж совсем радужные перспективы в отношении здоровья и долголетия собственных чад. Чтобы было понятнее, о чём идёт речь, пожалуй, стоит напомнить шановному панству, об эпидемии холеры, охватившей Сохо (Soho) - один из районов Лондона - в сентябре 1854 года и вошедшей в историю под названием вспышки холеры на Брод-стрит. Тогда за десять дней эпидемия унесла жизни пятисот человек, всего же список её жертв насчитывал 616 имён.
Строго говоря, эта эпидемия не была чем-то из ряда вон выходящим. К середине столетия мир пережил две последовательные пандемии холеры. Первая волна пришлась на 1817 - 1824 годы и захлестнула, в основном, азиатский регион. Европы она не коснулась чудом: довольно быстро докатившись до её восточных ворот - Астрахани, - она была остановлена неожиданно морозной зимой. Вторая пандемия, как и первая, вспыхнула где-то в Индии (историки предполагают, что эпицентром её была дельта Ганга) во второй половине 1820-ых годов: так же, как и с местом возникновения болезни, с датами имеются определённые сложности - известно лишь, что уже в 1826 году болезнь обнаруживается в Китае, в 1829 году регистрируются массовые случаи заболевания холерой в Иране, куда она, предположительно, пришла из Афганистана, а в 1831 году - в Японии. В 30-ые гг. XIX в. эпидемия прошлась по Европе (в культурной жизни России, как мы помним, она стала фоном Болдинской осени в творчестве А.С. Пушкина), перекинулась в Америку, а в следующем десятилетии она совершила повторный вояж по Британским островам, Франции и Соединённым Штатам. Последний случай массового заболевания холерой в ходе этой эпидемии был зарегистрирован 1851 году, когда прибывшее из Кубы на Канарские острова судно стало причиной гибели 6 тыс. человек в течение одного лета.
«Всё холера виновата». Картина кисти Павла Андреевича Федотова, 1848 год. Государственный Русский музей, Санкт-Петербург, Российская Федерация. Как говорят, хотя картина и создавалась по следам холерной эпидемии, свидетелем которой автор имел несчастье быть, задумывалась она в ироническом ключе - как описание иного недуга, алкогольного. Из авторской подписи на обороте картины:
... Так подчас, забывши страх,
На приятельских пирах
Выпьют одного вина
По полдюжины на брата.
Смотришь - худо. Кто ж вина?
Всё холера виновата.
В общем, холера для среднестатистического жителя Европы к середине века перестала быть чем-то необычным, хотя это не мешало ей оставаться символом смерти. Впрочем, имелась одна характерная деталь, которая отличала первую и вторую пандемию от вспышки холеры в отдельно взятом районе британской столицы в 1854 году (она, в свою очередь, являлась частью третьей пандемии, которая всё так же начала в 1852 году свой скорбный путь из долины Ганга, накрыла Азию, Африку, Европу и Северную Америку и улеглась лишь через восемь лет): в ходе всех предыдущих волн эпидемий болезнь, как правило, переносилась группами мигрирующих людей, что в свою очередь породило среди современных событиям медиков теорию миазмов, которая объясняла заражение людей холерой действием нездорового воздуха. События же в Сохо имели иную природу и послужили ключом к раскрытию тайны холеры.
Нужно сказать, что к XIX-му столетию Сохо, первоначально являвшийся средоточием лондонской аристократии и просто состоятельных людей, существенно изменил своё обличье. Если другие районы Лондона мало-помалу перестраивались, то Сохо «благополучно» избежал этой участи. Как следствие, знать, прежде населявшая его, разъехалась в другие части города, следуя старому доброму принципу «Рыба ищет, где глубже, а человек - где лучше», а район наводнили эмигранты, люмпены и проститутки. Жилые дома разделили на квартиры, которые сдавали внаём, появились многочисленные увеселительные заведения. В общем, народу становилось в Сохо всё больше и больше, а условия жизни - всё хуже и хуже. Если верить знатокам вопроса, в 1851 году плотность жителей здесь достигла заоблачной величины - 327 человек на акр, или 80.769 человек на квадратный километр! В таких условиях, сами понимаете, любая болезнь способна натворить много бед.
Тем не менее, тогда - в начале осени 1854 года - жителям Лондона несказанно повезло: нашёлся умный, наблюдательный и смелый доктор Джон Сноу (John Snow), который провёл полевые исследования в самом эпицентре болезни и выяснил истинную причину заражения людей холерой. Корни болезни крылись в воде, которую потребляли жители района: в связи с неразвитостью канализационной системы, все нечистоты сбрасывались в Темзу, оттуда же шёл забор воды для городской системы водоснабжения.
Доктор Джон Сноу, 1856 год. По слухам, за свои заслуги на ниве исследования природы заразной болезни доктор Сноу был удостоен высшей чести: он лично давал хлороформ королеве Виктории (Victoria) во время рождения двух последних детей Её Величества - принца Леополда Джорджа Данкэна Алберта (Leopold George Duncan Albert) и принцессы Беатрис Мэри Виктория Феодор (Beatrice Mary Victoria Feodore).
А теперь - внимание! - вопрос на засыпку: как всё сказанное относится к отсталости Британии в сравнении с Россией (революционный взгляд Николая Старикова), или, наоборот, к отсталости Российской империи по сравнению с Великобританией (традиционный взгляд на проблему)? Наверное, никак. Хотя, с другой стороны, если поразмышлять, то можно построить более или менее вменяемую логическую цепочку, а не то безобразие, кое подсовывает доверчивому читателю г-н Стариков.
Итак, к середине XIX-го века Соединённое Королевство было передовой страной мира, опережая своих конкурентов, кого на ноздрю, кого на голову, а кого и на целый корпус. Британская экономика давно играла роль мастерской мира, а до появления на мировом рынке, которому, к слову сказать, ещё только предстояло сформироваться в ближайшие 20 - 30 лет, наиболее опасных конкурентов - янки и германцев - ещё надо было дожить. Промышленный переворот, как громадная помпа, высасывал людей из сельской местности, которые, в свою очередь, оседали в городах. Население последних, таким образом, росло высокими темпами, а инфраструктура или оставалась прежней, или менялась, но слишком медленными темпами.
Перефразируя классиков марксизма-ленинизма, можно сказать, что, когда инфраструктура городов перестаёт соответствовать потребностям их растущего населения, приключаются опустошительные эпидемии. В этом смысле большая скученность людей на ограниченных пространствах и, как результат, растущая их смертность являются признаками развивающегося высокими темпами британского социума.
Больше интересного - тут и тут.
Отдельно хотелось бы прокомментировать кавычки, кои обильно, аки сеятель облигаций государственного займа, разбрасывает по тексту своей заметки г-н Стариков. Это старый, как мир, дискуссионный приём, имя которому сарказм. К слову, весьма действенный приём. Правда, есть одно правило его применения, преступление через которое обычно оборачивается для нарушителя позором и выдиранием со стыда волосьев из собственного темени: прежде чем начинать подкалывать и троллить оппонента, убедитесь, что владеете материальной частью, а то сядете в лужу. Николай не убедился - и уселся в неё.
Карл Маркс. Фотография Ричарда Бирда (Richard Beard). Лондон, начало мая 1861 года.
Во-первых, непонятно, когда это Германия 1820-ых - 1830-ых годов (тут уж один хрен: и Пруссия, и ещё вагон и маленькая тележка немецких королевств, княжеств, герцогств, курфюршеств и прочих карликовых государств и вольных городов) успела превратиться в передовую страну? Кого ни почитай, все в унисон пишут об отсталости, причём даже в отношении выдающейся из общего ряда Пруссии:
«… Социально-политический строй Германии тридцатых годов был до крайности отсталый по сравнению с “западными странами” - Англией и Францией. В политической области в ней ненарушимо царил ещё абсолютизм, имевший к тому же несколько десятков филиальных отделений в виде бесконечного числа отдельных микроскопических государств. Не менее отсталой была Германия тридцатых годов и по своему социально-экономическому развитию. Капиталистическое производство едва только назревало, господствующая же роль принадлежала мелким формам самостоятельного производства и ремеслу. Социальные взаимоотношения различных классов отличались патриархальностью и благодушием. Пролетариат был ещё очень малочислен и не порвал ещё своей связи с мелким производством и землёю».
Это строки, принадлежащие перу одного из ранних биографов Маркса [Берлин П.А. Неизвестный Карл Маркс: Жизнь и окружение. - М.: Эксмо; Алгоритм, 2012. - с. 9]. Как тут, спрашивается, не вспомнить бессмертную сцену из телефильма «Большая перемена»?..
Во-вторых, перечитав несколько раз опус г-на Старикова, я так и не понял связи между уровнем смертности в отдельно взятой немецкой семье и уровнем социально-экономического, политического, научного или культурного (нужное - подчеркнуть) развития Королевства Пруссии. Нет, возможно, это пан Гридь туп, как пробка, или неправильно воспитан, но мне всегда казалось, что, как минимум, корректные выводы нужно делать на большом массиве данных.
Опять же, смертность смертности рознь: для оценки уровня социально-экономического развития той или иной страны традиционно используются показатели детской (до пяти лет) и младенческой (до года) смертности (ситуация по которым, к слову, несколько позже рассматриваемого периода, в третьей четверти XIX столетия, в России была значительно хуже, чем в Великобритании, Франции и Пруссии: так, в Шотландии в 1865 - 1875 годы на каждых 100 живорождённых детей приходилось в среднем 23,7 умерших в возрасте до 5 лет, в Англии в 1866 - 1878 годы значение этого показателя составляло 25,1 человек, во Франции в 1873 - 1878 годы - 25,0, в Пруссии в 1866 - 1879 годы - 33,4, а в Европейской России в 1867 - 1875 годы - 42,5!). Но с этими показателями в нашем примере как раз и проблема: даже в рамках отдельно взятой немецкой семьи имеем один случай смерти в возрасте до пяти лет (сын Мауриц Давид, умерший в трёхлетнем возрасте) и ни одного случая смерти в младенческом возрасте!
«Позвольте, - скажет внимательный читатель, - но ведь был ещё и лондонский опыт!». И в самом деле, за три с лишним десятилетия своей жизни на Британских островах Карл и Женни Маркс лишились четырёх детей, причём трое из них умерли в младенческом возрасте (сын Хайнрих Эдвард Гай (Heinrich Edward Guy Marx) и дочь Женни Эвелинэ Фрэнцис (Jenny Eveline Francis Marx) - в возрасте около года, ещё один ребёнок, пол которого остался для потомков неизвестным, умер, едва успев родиться), а сын Шарль Луи Анри Эдгар (Charles Louis Henri Edgar) - когда ему было 8 лет. Чем не пример жуткой младенческой смертности? Но что из него следует?
«Двор короля Холеры». Рисунок художника Джона Лыча (John Leech), опубликованный в британском еженедельном журнале сатиры и юмора “Punch, or The London Charivari” [1852. - September 25th. - p. 139 - 140].
То обстоятельство, что дети в семье Карла Хайнриха мёрли, аки мухи в конце лета, было следствием действия нескольких факторов. Первый - это, конечно же, низкий уровень семейного благосостояния, который был характерен для первых лет британской эмиграции Маркса: жизнь в долг и постоянное ожидание очередного денежного перевода от Энгельса не способствовали формированию крепкой иммунной системы у детей, да и родители их постоянно болели (того же Карла, кроме вполне понятных хворей навроде болезни печени и болезни глаз, постоянно доканывали фурункулы и ещё целый букет больших и малых болезней). Второй - сама по себе среда обитания не позволяла родителям рисовать в мечтах какие-то уж совсем радужные перспективы в отношении здоровья и долголетия собственных чад. Чтобы было понятнее, о чём идёт речь, пожалуй, стоит напомнить шановному панству, об эпидемии холеры, охватившей Сохо (Soho) - один из районов Лондона - в сентябре 1854 года и вошедшей в историю под названием вспышки холеры на Брод-стрит. Тогда за десять дней эпидемия унесла жизни пятисот человек, всего же список её жертв насчитывал 616 имён.
Строго говоря, эта эпидемия не была чем-то из ряда вон выходящим. К середине столетия мир пережил две последовательные пандемии холеры. Первая волна пришлась на 1817 - 1824 годы и захлестнула, в основном, азиатский регион. Европы она не коснулась чудом: довольно быстро докатившись до её восточных ворот - Астрахани, - она была остановлена неожиданно морозной зимой. Вторая пандемия, как и первая, вспыхнула где-то в Индии (историки предполагают, что эпицентром её была дельта Ганга) во второй половине 1820-ых годов: так же, как и с местом возникновения болезни, с датами имеются определённые сложности - известно лишь, что уже в 1826 году болезнь обнаруживается в Китае, в 1829 году регистрируются массовые случаи заболевания холерой в Иране, куда она, предположительно, пришла из Афганистана, а в 1831 году - в Японии. В 30-ые гг. XIX в. эпидемия прошлась по Европе (в культурной жизни России, как мы помним, она стала фоном Болдинской осени в творчестве А.С. Пушкина), перекинулась в Америку, а в следующем десятилетии она совершила повторный вояж по Британским островам, Франции и Соединённым Штатам. Последний случай массового заболевания холерой в ходе этой эпидемии был зарегистрирован 1851 году, когда прибывшее из Кубы на Канарские острова судно стало причиной гибели 6 тыс. человек в течение одного лета.
«Всё холера виновата». Картина кисти Павла Андреевича Федотова, 1848 год. Государственный Русский музей, Санкт-Петербург, Российская Федерация. Как говорят, хотя картина и создавалась по следам холерной эпидемии, свидетелем которой автор имел несчастье быть, задумывалась она в ироническом ключе - как описание иного недуга, алкогольного. Из авторской подписи на обороте картины:
... Так подчас, забывши страх,
На приятельских пирах
Выпьют одного вина
По полдюжины на брата.
Смотришь - худо. Кто ж вина?
Всё холера виновата.
В общем, холера для среднестатистического жителя Европы к середине века перестала быть чем-то необычным, хотя это не мешало ей оставаться символом смерти. Впрочем, имелась одна характерная деталь, которая отличала первую и вторую пандемию от вспышки холеры в отдельно взятом районе британской столицы в 1854 году (она, в свою очередь, являлась частью третьей пандемии, которая всё так же начала в 1852 году свой скорбный путь из долины Ганга, накрыла Азию, Африку, Европу и Северную Америку и улеглась лишь через восемь лет): в ходе всех предыдущих волн эпидемий болезнь, как правило, переносилась группами мигрирующих людей, что в свою очередь породило среди современных событиям медиков теорию миазмов, которая объясняла заражение людей холерой действием нездорового воздуха. События же в Сохо имели иную природу и послужили ключом к раскрытию тайны холеры.
Нужно сказать, что к XIX-му столетию Сохо, первоначально являвшийся средоточием лондонской аристократии и просто состоятельных людей, существенно изменил своё обличье. Если другие районы Лондона мало-помалу перестраивались, то Сохо «благополучно» избежал этой участи. Как следствие, знать, прежде населявшая его, разъехалась в другие части города, следуя старому доброму принципу «Рыба ищет, где глубже, а человек - где лучше», а район наводнили эмигранты, люмпены и проститутки. Жилые дома разделили на квартиры, которые сдавали внаём, появились многочисленные увеселительные заведения. В общем, народу становилось в Сохо всё больше и больше, а условия жизни - всё хуже и хуже. Если верить знатокам вопроса, в 1851 году плотность жителей здесь достигла заоблачной величины - 327 человек на акр, или 80.769 человек на квадратный километр! В таких условиях, сами понимаете, любая болезнь способна натворить много бед.
Тем не менее, тогда - в начале осени 1854 года - жителям Лондона несказанно повезло: нашёлся умный, наблюдательный и смелый доктор Джон Сноу (John Snow), который провёл полевые исследования в самом эпицентре болезни и выяснил истинную причину заражения людей холерой. Корни болезни крылись в воде, которую потребляли жители района: в связи с неразвитостью канализационной системы, все нечистоты сбрасывались в Темзу, оттуда же шёл забор воды для городской системы водоснабжения.
Доктор Джон Сноу, 1856 год. По слухам, за свои заслуги на ниве исследования природы заразной болезни доктор Сноу был удостоен высшей чести: он лично давал хлороформ королеве Виктории (Victoria) во время рождения двух последних детей Её Величества - принца Леополда Джорджа Данкэна Алберта (Leopold George Duncan Albert) и принцессы Беатрис Мэри Виктория Феодор (Beatrice Mary Victoria Feodore).
А теперь - внимание! - вопрос на засыпку: как всё сказанное относится к отсталости Британии в сравнении с Россией (революционный взгляд Николая Старикова), или, наоборот, к отсталости Российской империи по сравнению с Великобританией (традиционный взгляд на проблему)? Наверное, никак. Хотя, с другой стороны, если поразмышлять, то можно построить более или менее вменяемую логическую цепочку, а не то безобразие, кое подсовывает доверчивому читателю г-н Стариков.
Итак, к середине XIX-го века Соединённое Королевство было передовой страной мира, опережая своих конкурентов, кого на ноздрю, кого на голову, а кого и на целый корпус. Британская экономика давно играла роль мастерской мира, а до появления на мировом рынке, которому, к слову сказать, ещё только предстояло сформироваться в ближайшие 20 - 30 лет, наиболее опасных конкурентов - янки и германцев - ещё надо было дожить. Промышленный переворот, как громадная помпа, высасывал людей из сельской местности, которые, в свою очередь, оседали в городах. Население последних, таким образом, росло высокими темпами, а инфраструктура или оставалась прежней, или менялась, но слишком медленными темпами.
Перефразируя классиков марксизма-ленинизма, можно сказать, что, когда инфраструктура городов перестаёт соответствовать потребностям их растущего населения, приключаются опустошительные эпидемии. В этом смысле большая скученность людей на ограниченных пространствах и, как результат, растущая их смертность являются признаками развивающегося высокими темпами британского социума.
Больше интересного - тут и тут.