(no subject)
В Берде нежный ноябрь. Стираное-перестиранное небо сушится на белёсых ветвях клёнов, скаты черепичных крыш покрываются за ночь морозным рисунком, а с рассветом, оттаяв, пахнут влажным и тёплым, к полудню солнце опускается так низко, что прикоснуться к нему не составляет труда, и только страх обжечься удерживает тебя от такого безрассудства. Счастья больше, чем можно в себе уместить, оно рвётся наружу и не даёт дышать, я пытаюсь о нём рассказать, но умолкаю, споткнувшись о первое же беспомощное слово, только судорожно выдыхаю - вооооот.
- Могла и этого не говорить, - улыбается сын.
Настали времена, когда ему не нужно рассказывать и объяснять, он сам всё видит и понимает. Раньше я показывала - сыночек, посмотри какая удивительная кладка стен, двух одинаковых камней не найти, но, заметь, нет в этом никакого неблагозвучия, одна красота.
Раньше он уточнял - а что такое неблагозвучие?
Теперь говорит - мам, посмотри какая кладка, словно дети камни складывали, двух одинаковых не найти, но вся красота именно в этой бесхитростной простоте.
Мою прапра звали Анатолия тер Мовсеси Ананян, рассказывала я. Мовсес - имя её отца. Тер - потому что он был священником. Запомни, сыночек, это ведь так важно - хранить в сердце имена тех, сквозь кого мы проросли.
Раньше он спрашивал - мам, как можно сквозь кого-то прорасти?
Теперь говорит - нашими голосами звучат имена тех, кого не разлюбить.
Утром приходит туман, стоит за окном слепым великаном, стережёт покой. Загораживает пространства, оставляя узкий зазор между тобой и полуразрушенной стеной старого Варагаванка. Мы заглядываем в промозглые кельи, поднимаемся по высоким ступеням под самый купол, дивимся игре света на колоннах, несколько раз на дню меняющих цвет. Сейчас они золотистые, потом будут белоснежными, ближе к вечеру станут тускло-бирюзовыми, а с закатом засияют нежно-абрикосовым. На заднем дворе стоит удивительной красоты хачкар - с распятым спасителем и архангелами. Сын задумчиво проговаривает, прикасясь кончиками пальцев к ажурному боку камня:
- Кажется, я понимаю, почему в наших храмах нет и не должно быть икон. Их нам заменяют хачкары.
По улицам, отчаянно грохоча, раскатывают дряхлые автомобили: довоенные "Форды", голубые "Запорожцы" и оранжевые "Москвичи". "Победа" цвета топлёного молока, мигнув близорукими фарами, скрывается за углом, через секунду оттуда раздаётся отчаянный грохот.
- Взорвался? - смеётся сын.
- Просто скорость поменял. Здесь всё делают громко: ездят, ругаются, ненавидят. Ещё громче игнорируют. А любят так, как нигде на свете. Если девочка мальчику говорит - сейчас так тебе звездану, что дух испустишь, значит всё, она призналась ему в любви.
- То есть зря Аня возмущается, когда я её ласково называю чебуреком?
- Ай бала, зачем ты свою девушку чебуреком называешь?
- Ну теперь-то я знаю, что из бердской нежности.
По дороге, ведущей к мэрии, семенит стая уток - важных и толстопопых. Заглядывают во двор церкви, задрав клювы, рассматривают вертеп.
- А где ослик? В прошлом году он был, - негодуют хором.
Мария и Иосиф разводят руками. Откуда нам знать, куда эти бердцы подевали ослика!
Волхвы стоят, дары лежат, младенец спит, утки галдят. На макушке вертепа сидит пёстрый петух и нецензурно выражается в адрес проезжающих машин.
За то и люблю, говорит сын.
За что, затаив дыхание, спрашиваю я.
За незатейливую картинку бытия.
- Могла и этого не говорить, - улыбается сын.
Настали времена, когда ему не нужно рассказывать и объяснять, он сам всё видит и понимает. Раньше я показывала - сыночек, посмотри какая удивительная кладка стен, двух одинаковых камней не найти, но, заметь, нет в этом никакого неблагозвучия, одна красота.
Раньше он уточнял - а что такое неблагозвучие?
Теперь говорит - мам, посмотри какая кладка, словно дети камни складывали, двух одинаковых не найти, но вся красота именно в этой бесхитростной простоте.
Мою прапра звали Анатолия тер Мовсеси Ананян, рассказывала я. Мовсес - имя её отца. Тер - потому что он был священником. Запомни, сыночек, это ведь так важно - хранить в сердце имена тех, сквозь кого мы проросли.
Раньше он спрашивал - мам, как можно сквозь кого-то прорасти?
Теперь говорит - нашими голосами звучат имена тех, кого не разлюбить.
Утром приходит туман, стоит за окном слепым великаном, стережёт покой. Загораживает пространства, оставляя узкий зазор между тобой и полуразрушенной стеной старого Варагаванка. Мы заглядываем в промозглые кельи, поднимаемся по высоким ступеням под самый купол, дивимся игре света на колоннах, несколько раз на дню меняющих цвет. Сейчас они золотистые, потом будут белоснежными, ближе к вечеру станут тускло-бирюзовыми, а с закатом засияют нежно-абрикосовым. На заднем дворе стоит удивительной красоты хачкар - с распятым спасителем и архангелами. Сын задумчиво проговаривает, прикасясь кончиками пальцев к ажурному боку камня:
- Кажется, я понимаю, почему в наших храмах нет и не должно быть икон. Их нам заменяют хачкары.
По улицам, отчаянно грохоча, раскатывают дряхлые автомобили: довоенные "Форды", голубые "Запорожцы" и оранжевые "Москвичи". "Победа" цвета топлёного молока, мигнув близорукими фарами, скрывается за углом, через секунду оттуда раздаётся отчаянный грохот.
- Взорвался? - смеётся сын.
- Просто скорость поменял. Здесь всё делают громко: ездят, ругаются, ненавидят. Ещё громче игнорируют. А любят так, как нигде на свете. Если девочка мальчику говорит - сейчас так тебе звездану, что дух испустишь, значит всё, она призналась ему в любви.
- То есть зря Аня возмущается, когда я её ласково называю чебуреком?
- Ай бала, зачем ты свою девушку чебуреком называешь?
- Ну теперь-то я знаю, что из бердской нежности.
По дороге, ведущей к мэрии, семенит стая уток - важных и толстопопых. Заглядывают во двор церкви, задрав клювы, рассматривают вертеп.
- А где ослик? В прошлом году он был, - негодуют хором.
Мария и Иосиф разводят руками. Откуда нам знать, куда эти бердцы подевали ослика!
Волхвы стоят, дары лежат, младенец спит, утки галдят. На макушке вертепа сидит пёстрый петух и нецензурно выражается в адрес проезжающих машин.
За то и люблю, говорит сын.
За что, затаив дыхание, спрашиваю я.
За незатейливую картинку бытия.
