Старость и юность
Популярный жанр живописи «ванитас», напоминающий о быстротечности времени и эфимерности жизни, и, в некотором смысле, лежащий в основе вообще натюрморта, обширно представлен в постах (1, 2) у marinni .
А в литературе и поэзии это тема просто бескрайняя.И всяк зевает да живет -
И всех вас гроб, зевая, ждет.
Зевай и ты.
Поэтому, здесь лишь пара-тройка вариаций. Для начала :
Давид Байи. Автопортрет с символами тщетности, 1651. Дерево, масло 89,5×122 см.
Тут самое интересное, что он написал его будучи уже 67 лет. Но изобразил он себя ещё молодым человеком, который держит в левой руке свой собственный 67-летний автопортрет. Как хорошо придумал, хитро заплетя время и пространство на картине и вне её: кто кого рисует, когда и откуда? И что может отражаться в этих мыльных пузырях?
(изображения можно щелчком увеличить)
А так картина бы смотрелась при гораздо более тривиальном решении :)
И пока я тут резал-вклеивал-прилаживал, то вспомнил, что только вчера упомянул статую Давида, которую Верроккьо вроде бы сделал с молодого Леонардо. И вот, вдохновившись, и здесь решил попробовать:
Нос получился толстоват, но только потому, что не до конца удалось подвернуть портрет.
Но не только я, но иногда и сами авторы замазывают профили на своих картинах.
Вот, например, просто классическая картина в жанре «веритас»:
Хармен Стенвик (Harmen Steenwyck) Натюрморт: аллегория суетности человеческой жизни, 1640. Дубовая доска, масло 39,2x50.7 см
Так ведь на месте горшка раньше была голова какого-то прямо римского императора или героя в профиль:
Вот детальнее. Прах в руках искусного гончара снова становится глиняным сосудом.
Vanitas vanitatum omnia vanitas (в Синодальном переводе: Суета сует, сказал Екклесиаст, суета сует, - все суета!)
И теперь даже на этой картине, тоже намекающей на быстротечность (молодые люди, веселье, устрицы, и старушка):
Хендрик Пот. Весёлая компания за столом, 1630. Дубовая доска, масло 32,3x49,6 см
Мне всё мерещится лицо на стене, вот оно - почти в полстены - между шляпой молодца и однозубой старушкой, курчавое с бородкой. Набок так склонилось и смотрит сюда:
Дон Гуан
Я, командор, прошу тебя прийти
К твоей вдове, где завтра буду я,
И стать на стороже в дверях. Что? будешь?
(Статуя кивает опять).
P.S. Всё неслось. Все танцевало. Но еще страннее, еще неразгаданнее чувство пробудилось бы в глубине души при взгляде на старушек, на ветхих лицах которых веяло равнодушием могилы, толкавшихся между новым, смеющимся, живым человеком. Беспечные! даже без детской радости, без искры сочувствия, которых один хмель только, как механик своего безжизненного автомата, заставляет делать что-то подобное человеческому, они тихо покачивали охмелевшими головами, подплясывая за веселящимся народом, не обращая даже глаз на молодую чету.
Гром, хохот, песни слышались тише и тише. Смычок умирал, слабея и теряя неясные звуки в пустоте воздуха. Еще слышалось где-то топанье, что-то похожее на ропот отдаленного моря, и скоро все стало пусто и глухо.
Не так ли и радость, прекрасная и непостоянная гостья, улетает от нас, и напрасно одинокий звук думает выразить веселье? В собственном эхе слышит уже он грусть и пустыню и дико внемлет ему. Не так ли резвые други бурной и вольной юности, поодиночке, один за другим, теряются по свету и оставляют, наконец, одного старинного брата их? Скучно оставленному! И тяжело и грустно становится сердцу, и нечем помочь ему.
А в литературе и поэзии это тема просто бескрайняя.И всяк зевает да живет -
И всех вас гроб, зевая, ждет.
Зевай и ты.
Поэтому, здесь лишь пара-тройка вариаций. Для начала :
Давид Байи. Автопортрет с символами тщетности, 1651. Дерево, масло 89,5×122 см.
Тут самое интересное, что он написал его будучи уже 67 лет. Но изобразил он себя ещё молодым человеком, который держит в левой руке свой собственный 67-летний автопортрет. Как хорошо придумал, хитро заплетя время и пространство на картине и вне её: кто кого рисует, когда и откуда? И что может отражаться в этих мыльных пузырях?
(изображения можно щелчком увеличить)
А так картина бы смотрелась при гораздо более тривиальном решении :)
И пока я тут резал-вклеивал-прилаживал, то вспомнил, что только вчера упомянул статую Давида, которую Верроккьо вроде бы сделал с молодого Леонардо. И вот, вдохновившись, и здесь решил попробовать:
Нос получился толстоват, но только потому, что не до конца удалось подвернуть портрет.
Но не только я, но иногда и сами авторы замазывают профили на своих картинах.
Вот, например, просто классическая картина в жанре «веритас»:
Хармен Стенвик (Harmen Steenwyck) Натюрморт: аллегория суетности человеческой жизни, 1640. Дубовая доска, масло 39,2x50.7 см
Так ведь на месте горшка раньше была голова какого-то прямо римского императора или героя в профиль:
Вот детальнее. Прах в руках искусного гончара снова становится глиняным сосудом.
Vanitas vanitatum omnia vanitas (в Синодальном переводе: Суета сует, сказал Екклесиаст, суета сует, - все суета!)
И теперь даже на этой картине, тоже намекающей на быстротечность (молодые люди, веселье, устрицы, и старушка):
Хендрик Пот. Весёлая компания за столом, 1630. Дубовая доска, масло 32,3x49,6 см
Мне всё мерещится лицо на стене, вот оно - почти в полстены - между шляпой молодца и однозубой старушкой, курчавое с бородкой. Набок так склонилось и смотрит сюда:
Дон Гуан
Я, командор, прошу тебя прийти
К твоей вдове, где завтра буду я,
И стать на стороже в дверях. Что? будешь?
(Статуя кивает опять).
P.S. Всё неслось. Все танцевало. Но еще страннее, еще неразгаданнее чувство пробудилось бы в глубине души при взгляде на старушек, на ветхих лицах которых веяло равнодушием могилы, толкавшихся между новым, смеющимся, живым человеком. Беспечные! даже без детской радости, без искры сочувствия, которых один хмель только, как механик своего безжизненного автомата, заставляет делать что-то подобное человеческому, они тихо покачивали охмелевшими головами, подплясывая за веселящимся народом, не обращая даже глаз на молодую чету.
Гром, хохот, песни слышались тише и тише. Смычок умирал, слабея и теряя неясные звуки в пустоте воздуха. Еще слышалось где-то топанье, что-то похожее на ропот отдаленного моря, и скоро все стало пусто и глухо.
Не так ли и радость, прекрасная и непостоянная гостья, улетает от нас, и напрасно одинокий звук думает выразить веселье? В собственном эхе слышит уже он грусть и пустыню и дико внемлет ему. Не так ли резвые други бурной и вольной юности, поодиночке, один за другим, теряются по свету и оставляют, наконец, одного старинного брата их? Скучно оставленному! И тяжело и грустно становится сердцу, и нечем помочь ему.