Гартман о ценности жизни
После нескольких, скучноватых в своей абстрактности параграфов Гартман переходит к живому: ценности жизни, заметим - нравственной ценности самой жизни:
«Имеется в виду не ценность формы и бытия всего живого, существующая и вне всякой связи с этосом, но гораздо более узкая ценность жизни как онтологический базис субъекта - тем самым косвенно и нравственного существа и носителя ценностей, личности. Мы знаем личностное существо исключительно как помещенное на витальную основу - обыкновенно на организм как физический носитель».
Вопрос на полях: в каком смысле «обыкновенно»? Т.е. он допускает возможность другой «витальной основы»?
«И всякое высшее развитие духовной нравственной потенции обусловлено развитием жизненной основы, первое не только всецело связано со вторым, но и прогрессирует с усилением второго».
Вот это любопытно утверждение: по Г., чем развитей (прочней? здоровей?) жизненная основа, тем - с необходимостью - выше «духовная нравственная потенция». «В здоровом теле - здоровый дух.
«В этом понимании витальность, жизненная сила и жизненная высота человека самоценны. Это ценность той стороны его сущности, которой он коренится в сфере природного и сам является природным существом. Приземленность природного существа в нем сама по себе уже ценна; она есть его тайна Антея, его поддержка в бытии, без которой он со всей своей духовностью парил бы в воздухе, питательная среда для пополнения сил. Здесь он чувствует земное тяготение, которое тянет его вниз и при любой попытке подъема должно преодолеваться; но здесь и корни, от которых духовная жизнь питается вплоть до высших своих проявлений и в случае увядания которых замирает».
Интересно сравнить это с наблюдением священника из русских интеллигентов Александра Ельчанинова в его «Дневниках» о том, что в болезни обостряется острота духовного восприятия…
«В качестве не-ценности этой ценности противостоит смерть. Она означает не только уничтожение витальной жизни, но вместе с ней и духовной, личностной. Своеобразие тяжести этой неценности проясняется с точки зрения морального преступления против жизни - убийства. Но и всякий ущерб или ослабление, причиненные жизни, несет на себе печать элементарно контрценного, например витального падения, распада, вырождения. Серьезную опасность для жизни представляет всякая враждебно настроенная по отношению к витальному началу духовность, всякая чрезмерная культурность и жизненная слабость, атрофия надежных первичных инстинктов - и как следствие - симптоматический, разлагающий жизненный пессимизм непригодности к жизни и болезненности».
Ну, видно, что он пишет после Ницше, «переоценившего ценности».
«Ценность здоровой жизни властно требует этического признания естественного и инстинктивного, почтительного охранения и «ухода» за природным началом. У античного человека эта почтительность была; в его представлении о красоте и невинности всего естественного эта этическая ориентация нашла свое классическое выражение. Всякого рода неестественность, извращенность, болезненные инстинкты представляются этой установке гнусными. На здоровье эмоциональной жизни основывается индивидуальная жизнь, на здоровье художественных инстинктов - жизнь общества. И тело общества имеет корни в той же самой витальной основе: там, где общественные инстинкты дегенерируют, там народ со всем своим содержанием высших ценностей клонится к закату.
Конечно, ценность жизни можно и переоценить. В античной этике обнаруживается и воззрение на душу как на некий витальный организм, и на «благое» как на «здоровое», «благотворно влияющее на душу». Не только у Эпикура и стоиков обнаруживается эта мысль, ее знает и этика Платона, причем это ни в коем случае не следует воспринимать как иносказание. Таким образом, здоровье
вообще делается «высшим благом»; и если это и не здоровье тела, то все же имеет место неправомерно преувеличенная оценка ценности жизни, неверная аналогия между душой и телом, этический натурализм».
Ага. Т.е. все-таки гарантированное следование нравственного здоровья из психофизического он отрицает. Второе необходимо, но недостаточно.
«Более серьезной ошибкой, однако, является обратное, этический антинатурализм, недооценка природного и борьба с ним. Многие этические теории допускали ее, при этом дело обычно шло об «аффектах» (страстях). Полагали, что в них можно увидеть нечто неполноценное, склоняющее человека ко злу. Но поскольку они принадлежат «природе» человека, неизбежно приходили к тому, чтобы природное объявить дурным. Отсюда вытекает борьба против аффектов, тенденция не
только овладеть ими, но вовсе искоренить их. Это тенденция аскезы, умерщвление желаний и всех удовольствий, выраженная враждебность против сферы природного и ценности витального.
Что эта тенденция прижилась в христианстве, где всякая ценность перенесена в потусторонний мир, совершенно понятно; здесь как раз принципиальными являются презрение к плоти и к греховности природы».
Примитивное представление о христианстве, но основания для него в эмпирической истории, очевидно, есть.
«Странно, что той же самой дорогой пошла и Стоя, которая в «покорности природе» видела выражение всякого нравственного поведения. Но противоречие кажущееся; для стоиков как раз «природа» означает нечто иное: не то, что обычно выражается этим словом, но некая метафизически-идеальная закономерность разума. «Аффект» же расценивается как то в человеке, что «непослушно логосу», и в этом смысле как «противоестественное» (to para physis). Так вышло, что в Стое могли рука об руку идти две на вид противоположные тенденции этического натурализма и этического антинатурализма. В действительности обе основываются на одной и той же недооценке ценности. И только двусмысленность понятия природы скрывает единый источник ошибок.
Трезвое соображение давно признало, что в жизни естественных аффектов и желаний кроется глубокая витальная целесообразность, и что их уничтожение - это уничтожение жизни. Как бы ни требовала мораль превосходства точки зрения высших ценностей и обуздания ими инстинктов, сохранение природного начала остается самоценностью. Человеку именно как нравственному существу выпадает задача сохранения ценности жизни и всего изобилия ее феноменов; и это тем более, что он, пожалуй, может уничтожить жизнь, но не может произвольно пробудить ее.
В этом заключается своеобразие данной ценности: жизнь не создана человеком, но она существует, действительна, и дана ему - как бы вложена в его руки, доверена его заботе. Он может любовно подхватить ее и с нею двинуться ввысь. Ведь на ее основе он может развить нечто гораздо более высокое, направить ее процесс к целям совершенно иной ценности. В этой тенденции природная ценность переходит в нравственную». (344-346)
«Имеется в виду не ценность формы и бытия всего живого, существующая и вне всякой связи с этосом, но гораздо более узкая ценность жизни как онтологический базис субъекта - тем самым косвенно и нравственного существа и носителя ценностей, личности. Мы знаем личностное существо исключительно как помещенное на витальную основу - обыкновенно на организм как физический носитель».
Вопрос на полях: в каком смысле «обыкновенно»? Т.е. он допускает возможность другой «витальной основы»?
«И всякое высшее развитие духовной нравственной потенции обусловлено развитием жизненной основы, первое не только всецело связано со вторым, но и прогрессирует с усилением второго».
Вот это любопытно утверждение: по Г., чем развитей (прочней? здоровей?) жизненная основа, тем - с необходимостью - выше «духовная нравственная потенция». «В здоровом теле - здоровый дух.
«В этом понимании витальность, жизненная сила и жизненная высота человека самоценны. Это ценность той стороны его сущности, которой он коренится в сфере природного и сам является природным существом. Приземленность природного существа в нем сама по себе уже ценна; она есть его тайна Антея, его поддержка в бытии, без которой он со всей своей духовностью парил бы в воздухе, питательная среда для пополнения сил. Здесь он чувствует земное тяготение, которое тянет его вниз и при любой попытке подъема должно преодолеваться; но здесь и корни, от которых духовная жизнь питается вплоть до высших своих проявлений и в случае увядания которых замирает».
Интересно сравнить это с наблюдением священника из русских интеллигентов Александра Ельчанинова в его «Дневниках» о том, что в болезни обостряется острота духовного восприятия…
«В качестве не-ценности этой ценности противостоит смерть. Она означает не только уничтожение витальной жизни, но вместе с ней и духовной, личностной. Своеобразие тяжести этой неценности проясняется с точки зрения морального преступления против жизни - убийства. Но и всякий ущерб или ослабление, причиненные жизни, несет на себе печать элементарно контрценного, например витального падения, распада, вырождения. Серьезную опасность для жизни представляет всякая враждебно настроенная по отношению к витальному началу духовность, всякая чрезмерная культурность и жизненная слабость, атрофия надежных первичных инстинктов - и как следствие - симптоматический, разлагающий жизненный пессимизм непригодности к жизни и болезненности».
Ну, видно, что он пишет после Ницше, «переоценившего ценности».
«Ценность здоровой жизни властно требует этического признания естественного и инстинктивного, почтительного охранения и «ухода» за природным началом. У античного человека эта почтительность была; в его представлении о красоте и невинности всего естественного эта этическая ориентация нашла свое классическое выражение. Всякого рода неестественность, извращенность, болезненные инстинкты представляются этой установке гнусными. На здоровье эмоциональной жизни основывается индивидуальная жизнь, на здоровье художественных инстинктов - жизнь общества. И тело общества имеет корни в той же самой витальной основе: там, где общественные инстинкты дегенерируют, там народ со всем своим содержанием высших ценностей клонится к закату.
Конечно, ценность жизни можно и переоценить. В античной этике обнаруживается и воззрение на душу как на некий витальный организм, и на «благое» как на «здоровое», «благотворно влияющее на душу». Не только у Эпикура и стоиков обнаруживается эта мысль, ее знает и этика Платона, причем это ни в коем случае не следует воспринимать как иносказание. Таким образом, здоровье
вообще делается «высшим благом»; и если это и не здоровье тела, то все же имеет место неправомерно преувеличенная оценка ценности жизни, неверная аналогия между душой и телом, этический натурализм».
Ага. Т.е. все-таки гарантированное следование нравственного здоровья из психофизического он отрицает. Второе необходимо, но недостаточно.
«Более серьезной ошибкой, однако, является обратное, этический антинатурализм, недооценка природного и борьба с ним. Многие этические теории допускали ее, при этом дело обычно шло об «аффектах» (страстях). Полагали, что в них можно увидеть нечто неполноценное, склоняющее человека ко злу. Но поскольку они принадлежат «природе» человека, неизбежно приходили к тому, чтобы природное объявить дурным. Отсюда вытекает борьба против аффектов, тенденция не
только овладеть ими, но вовсе искоренить их. Это тенденция аскезы, умерщвление желаний и всех удовольствий, выраженная враждебность против сферы природного и ценности витального.
Что эта тенденция прижилась в христианстве, где всякая ценность перенесена в потусторонний мир, совершенно понятно; здесь как раз принципиальными являются презрение к плоти и к греховности природы».
Примитивное представление о христианстве, но основания для него в эмпирической истории, очевидно, есть.
«Странно, что той же самой дорогой пошла и Стоя, которая в «покорности природе» видела выражение всякого нравственного поведения. Но противоречие кажущееся; для стоиков как раз «природа» означает нечто иное: не то, что обычно выражается этим словом, но некая метафизически-идеальная закономерность разума. «Аффект» же расценивается как то в человеке, что «непослушно логосу», и в этом смысле как «противоестественное» (to para physis). Так вышло, что в Стое могли рука об руку идти две на вид противоположные тенденции этического натурализма и этического антинатурализма. В действительности обе основываются на одной и той же недооценке ценности. И только двусмысленность понятия природы скрывает единый источник ошибок.
Трезвое соображение давно признало, что в жизни естественных аффектов и желаний кроется глубокая витальная целесообразность, и что их уничтожение - это уничтожение жизни. Как бы ни требовала мораль превосходства точки зрения высших ценностей и обуздания ими инстинктов, сохранение природного начала остается самоценностью. Человеку именно как нравственному существу выпадает задача сохранения ценности жизни и всего изобилия ее феноменов; и это тем более, что он, пожалуй, может уничтожить жизнь, но не может произвольно пробудить ее.
В этом заключается своеобразие данной ценности: жизнь не создана человеком, но она существует, действительна, и дана ему - как бы вложена в его руки, доверена его заботе. Он может любовно подхватить ее и с нею двинуться ввысь. Ведь на ее основе он может развить нечто гораздо более высокое, направить ее процесс к целям совершенно иной ценности. В этой тенденции природная ценность переходит в нравственную». (344-346)