Письмо о гуманизме 4
Прямым - цитаты, курсивом - моё.
Конечно, гегелевское определение истории как развития «духа» не неверно. И не то что оно отчасти верно, отчасти ложно. Оно так же истинно, как истинна метафизика, которая через Гегеля в его системе впервые дает слово своей до конца продуманной сути. Абсолютная метафизика вместе со своими перевертываниями у Маркса и Ницше принадлежит истории бытийной истины. Что исходит от нее, то нельзя ни сразить опровержениями, ни тем более устранить. Его можно только принять, позволив его истине изначальнее утаиться в самом бытии и ускользнуть из круга чисто человеческих мнений.
Всякое опровержение в поле сущностной мысли - глупость. Спор между мыслителями это «любящий спор» самой сути дела. Он помогает им поочередно возвращаться к простой принадлежности тому же самому, благодаря чему они находят свое место в судьбе бытия.
Вот что тут слышится: Не нам, не нам, а Имени Твоему (Пс. 113:9). Не мы в конечном счете делаем историю, это история самого бытия, его судьба, в которой найти бы свое место…
Эк-зистируя, он открыт судьбе бытия. Эк-зистенция человека в качестве экзистенции исторична, но прежде всего не потому и не только потому, что с течением времени с человеком и с человеческими вещами случается многое. Поскольку продумывается эк-зистенция бытия-вот, Dasein, постольку для мысли в «Бытии и времени» существенно важно осмысление историчности бытия-вот.
Но разве не в «Бытии и времени» (с. 212), там, где идет речь об «имеет-ся», сказано: «Лишь пока есть бытие-вот, имеется Бытие»? Конечно. Это значит: лишь пока о-существляется просвет бытия, лишь до тех пор бытие препоручает себя человеку. Но если осуществляется бытийное «вот», просвет как истина самого бытия, то это - судьба самого бытия. Последнее и есть событие просвета.
Подлинная (eigentliche) история, история событий - это общая история Sein и Dasein, совершающаяся в событиях (Er-eignis), когда, в просвете бытие открывает себя, препоручает (über-eignet, передает в собственность) человеку. Человеку, значит, и мыслить происходящее, событие следует из того, что подлинно ему - событию и тем самым бытию - принадлежит: aus dem Eignen des Er-eignens (см. предыдущую запись).
Во введении к «Бытию и времени» сказано просто и ясно и даже выделено курсивом: «Бытие есть трансценденция в прямом и первичном смысле». Это значит, что из-за неизбежной на первых порах опоры на пока еще господствующую метафизику бытие осмысливается из сущего. Лишь с этой стороны бытие дает о себе знать через превосхождение (Übersteigen, трансцензус) и в качестве такового. Вводное определение «бытие есть трансценденция в прямом и первичном смысле» собирает в одной простой фразе все способы, какими человеку светилось до сих пор существо бытия.
Этим задается место всех, кто, оставаясь в пределах метафизике, пытался ухватить мыслью суть дела («засветился» в этом), войдя таким образом в историю философии, историю событий-откровений бытия.
Бездомность (Heimatlosigkeit), постигшая человека как следствие забвения им бытия становится судьбой мира. Надо поэтому мыслить это событие бытийно-исторически. То. что Маркс в сущностном и весомом смысле опознал вслед за Гегелем как отчуждение человека, уходит своими корнями в бездомность новоевропейского человека. Последняя вызвана судьбой бытия в образе метафизики, упрочена этой последней и одновременно ею же в качестве бездомности скрыта. Поскольку Маркс, осмысливая отчуждение, проникает в сущностное измерение истории, постольку марксистский взгляд на историю превосходит другие исторические теории. Поскольку, наоборот, ни Гуссерль, ни, насколько я пока вижу, Сартр не признают существенности исторического аспекта в бытии, постольку ни феноменология, ни экзистенциализм не достигают того измерения, внутри которого впервые оказывается возможным продуктивный диалог с марксизмом.
Диалог вообще возможен только тогда, когда позиция собеседника осознается как имеющая свои основания, возникшая как трудом мысли найденное, пусть не сработавшее или сработавшее с губительными издержками решение реальной проблемы. (Примените это, кстати, ко всем русским революциям и их доныне существующим приверженцам).
Можно занимать разные позиции перед лицом коммунистических учений и их обоснования; бытийно-исторически ясно, что в коммунизме дает о себе знать стихийный опыт чего-то такого, что принадлежит истории мира. Кто рассматривает «коммунизм» только как «партию» или «мировоззрение», тот так же не додумывает, как люди, видящие за словом «американизм» только некий специфический жизненный стиль, да еще и принижающие его.
И про еще одну версию гуманизма.
Всякий национализм есть в своей метафизической сути антропологизм и как таковой субъективизм. Национализм не преодолевается простым интернационализмом, а только расширяется и возводится в систему. Национализм настолько же мало доходит и подтягивается таким путем до humanitas, насколько индивидуализм - путем внеисторического коллективизма. Последний есть субъективность человека в ее тотальности. Коллективизм довершает ее абсолютное самоутверждение. Отменить себя субъективность отныне уже не может. Ее невозможно даже достаточным образом осмыслить односторонне опосредующей мыслью. Повсюду человек, вытолкнутый из истины бытия, вращается вокруг самого себя как animal rationale. Существо человека состоит, однако, в том, что он больше чем просто человек, если представлять последнего как разумное живое существо.
Уделив этим уважительное внимание господствующим идеологиям своего времени, Х. предугадывает вопрос:
Но, наверное. Вы давно уже хотите мне возразить: разве такая мысль не осмысливает как раз humanitas настоящего homo humanus? He продумывает ли она ту же humanitas в ее решающем значении, в каком ни одна метафизика не могла и никогда не сможет ее продумать? Не есть ли это «гуманизм» в высшем смысле?
Конечно, гегелевское определение истории как развития «духа» не неверно. И не то что оно отчасти верно, отчасти ложно. Оно так же истинно, как истинна метафизика, которая через Гегеля в его системе впервые дает слово своей до конца продуманной сути. Абсолютная метафизика вместе со своими перевертываниями у Маркса и Ницше принадлежит истории бытийной истины. Что исходит от нее, то нельзя ни сразить опровержениями, ни тем более устранить. Его можно только принять, позволив его истине изначальнее утаиться в самом бытии и ускользнуть из круга чисто человеческих мнений.
Всякое опровержение в поле сущностной мысли - глупость. Спор между мыслителями это «любящий спор» самой сути дела. Он помогает им поочередно возвращаться к простой принадлежности тому же самому, благодаря чему они находят свое место в судьбе бытия.
Вот что тут слышится: Не нам, не нам, а Имени Твоему (Пс. 113:9). Не мы в конечном счете делаем историю, это история самого бытия, его судьба, в которой найти бы свое место…
Эк-зистируя, он открыт судьбе бытия. Эк-зистенция человека в качестве экзистенции исторична, но прежде всего не потому и не только потому, что с течением времени с человеком и с человеческими вещами случается многое. Поскольку продумывается эк-зистенция бытия-вот, Dasein, постольку для мысли в «Бытии и времени» существенно важно осмысление историчности бытия-вот.
Но разве не в «Бытии и времени» (с. 212), там, где идет речь об «имеет-ся», сказано: «Лишь пока есть бытие-вот, имеется Бытие»? Конечно. Это значит: лишь пока о-существляется просвет бытия, лишь до тех пор бытие препоручает себя человеку. Но если осуществляется бытийное «вот», просвет как истина самого бытия, то это - судьба самого бытия. Последнее и есть событие просвета.
Подлинная (eigentliche) история, история событий - это общая история Sein и Dasein, совершающаяся в событиях (Er-eignis), когда, в просвете бытие открывает себя, препоручает (über-eignet, передает в собственность) человеку. Человеку, значит, и мыслить происходящее, событие следует из того, что подлинно ему - событию и тем самым бытию - принадлежит: aus dem Eignen des Er-eignens (см. предыдущую запись).
Во введении к «Бытию и времени» сказано просто и ясно и даже выделено курсивом: «Бытие есть трансценденция в прямом и первичном смысле». Это значит, что из-за неизбежной на первых порах опоры на пока еще господствующую метафизику бытие осмысливается из сущего. Лишь с этой стороны бытие дает о себе знать через превосхождение (Übersteigen, трансцензус) и в качестве такового. Вводное определение «бытие есть трансценденция в прямом и первичном смысле» собирает в одной простой фразе все способы, какими человеку светилось до сих пор существо бытия.
Этим задается место всех, кто, оставаясь в пределах метафизике, пытался ухватить мыслью суть дела («засветился» в этом), войдя таким образом в историю философии, историю событий-откровений бытия.
Бездомность (Heimatlosigkeit), постигшая человека как следствие забвения им бытия становится судьбой мира. Надо поэтому мыслить это событие бытийно-исторически. То. что Маркс в сущностном и весомом смысле опознал вслед за Гегелем как отчуждение человека, уходит своими корнями в бездомность новоевропейского человека. Последняя вызвана судьбой бытия в образе метафизики, упрочена этой последней и одновременно ею же в качестве бездомности скрыта. Поскольку Маркс, осмысливая отчуждение, проникает в сущностное измерение истории, постольку марксистский взгляд на историю превосходит другие исторические теории. Поскольку, наоборот, ни Гуссерль, ни, насколько я пока вижу, Сартр не признают существенности исторического аспекта в бытии, постольку ни феноменология, ни экзистенциализм не достигают того измерения, внутри которого впервые оказывается возможным продуктивный диалог с марксизмом.
Диалог вообще возможен только тогда, когда позиция собеседника осознается как имеющая свои основания, возникшая как трудом мысли найденное, пусть не сработавшее или сработавшее с губительными издержками решение реальной проблемы. (Примените это, кстати, ко всем русским революциям и их доныне существующим приверженцам).
Можно занимать разные позиции перед лицом коммунистических учений и их обоснования; бытийно-исторически ясно, что в коммунизме дает о себе знать стихийный опыт чего-то такого, что принадлежит истории мира. Кто рассматривает «коммунизм» только как «партию» или «мировоззрение», тот так же не додумывает, как люди, видящие за словом «американизм» только некий специфический жизненный стиль, да еще и принижающие его.
И про еще одну версию гуманизма.
Всякий национализм есть в своей метафизической сути антропологизм и как таковой субъективизм. Национализм не преодолевается простым интернационализмом, а только расширяется и возводится в систему. Национализм настолько же мало доходит и подтягивается таким путем до humanitas, насколько индивидуализм - путем внеисторического коллективизма. Последний есть субъективность человека в ее тотальности. Коллективизм довершает ее абсолютное самоутверждение. Отменить себя субъективность отныне уже не может. Ее невозможно даже достаточным образом осмыслить односторонне опосредующей мыслью. Повсюду человек, вытолкнутый из истины бытия, вращается вокруг самого себя как animal rationale. Существо человека состоит, однако, в том, что он больше чем просто человек, если представлять последнего как разумное живое существо.
Уделив этим уважительное внимание господствующим идеологиям своего времени, Х. предугадывает вопрос:
Но, наверное. Вы давно уже хотите мне возразить: разве такая мысль не осмысливает как раз humanitas настоящего homo humanus? He продумывает ли она ту же humanitas в ее решающем значении, в каком ни одна метафизика не могла и никогда не сможет ее продумать? Не есть ли это «гуманизм» в высшем смысле?