(no subject)
В предыдущем посте я рассказал об интерпретирующем переводе тютческого «Осеннего вечера» на санскрит. Мне необычная интерпретация показалась глубокой и интересной, а в комментариях друзья возражали, что Тютчев этого не сказал и сказать не мог и, пожалуй, они в чем-то правы…
Но для меня этот казус интересен тем, что ставит ряд вопросов, на которые у меня нет ясного ответа.
Во-первых, вопрос о пределах свободы интерпретации. Где тут критерий и мера? Автор сказал… Автор хотел сказать… У слов не одно дно. Через автора говорит язык с его многозначностью. Умершего автора не спросишь, что он имел в виду. Да и была бы возможность спросить… разве не представима ситуация, когда ты возвращаешь сказавшему воспринятый тобою смысл его слов, а он изумленно соглашается, что сказал, не сознавая того, именно это?
ГП в одном из докладов на предположения о том, как в будущем будут толковать его слова, ответил, что делает все, чтобы ограничить произвол толкователей. И еще у него был принцип: говорить так, чтобы нельзя было не понять. Это методология, а не поэзия, но и там развитие происходит за счет того, что одно и то же во всяком акте понимания становится другим…
Это раз. Теперь к самому стихотворению.
… и на всем
Та кроткая улыбка увяданья,
Что в существе разумном мы зовем
Божественной стыдливостью страданья.
Конечно же, по ближайшему смыслу этих строк, они не о Боге, а о человеке, стыдящемся своего страдания. Можно признать наиболее вероятным и то, что так это и понимал Тютчев. Но…
Почему эта стыдливость названа «божественной»? Можно «закрыть вопрос» тривиальным ответом, что это просто выражение восхищения («у этой колбасы божественный вкус!»). Не знаю, что-то во мне сопротивляется этому. И характерно, что переводчик, прочитавший эти слова сквозь «очки санскрита», в котором (уверен, но спрошу у него) нет слова «божественный» в этом стертом, холостом смысле, споткнулся («У самого Тютчева мне тут не очень понятно. Отсюда и необходимость в интерпретации» - написал он в ответе на мой коммент).
А не стертый, первозданный смысл слова «божественный» - либо принадлежащий Богу, либо богоподобный.
Но тогда - приняв, что речь идет о «существе разумном», человеке - мы приходим к смыслу «богоподобная стыдливость». Стыдливость, делающая человека - в его отношении к страданию, к тому, что оно существует в этом прекрасном мире - подобным Богу. И не близко ли это к тому, как понял и перевел Эдгар Лейтан?
Но для меня этот казус интересен тем, что ставит ряд вопросов, на которые у меня нет ясного ответа.
Во-первых, вопрос о пределах свободы интерпретации. Где тут критерий и мера? Автор сказал… Автор хотел сказать… У слов не одно дно. Через автора говорит язык с его многозначностью. Умершего автора не спросишь, что он имел в виду. Да и была бы возможность спросить… разве не представима ситуация, когда ты возвращаешь сказавшему воспринятый тобою смысл его слов, а он изумленно соглашается, что сказал, не сознавая того, именно это?
ГП в одном из докладов на предположения о том, как в будущем будут толковать его слова, ответил, что делает все, чтобы ограничить произвол толкователей. И еще у него был принцип: говорить так, чтобы нельзя было не понять. Это методология, а не поэзия, но и там развитие происходит за счет того, что одно и то же во всяком акте понимания становится другим…
Это раз. Теперь к самому стихотворению.
… и на всем
Та кроткая улыбка увяданья,
Что в существе разумном мы зовем
Божественной стыдливостью страданья.
Конечно же, по ближайшему смыслу этих строк, они не о Боге, а о человеке, стыдящемся своего страдания. Можно признать наиболее вероятным и то, что так это и понимал Тютчев. Но…
Почему эта стыдливость названа «божественной»? Можно «закрыть вопрос» тривиальным ответом, что это просто выражение восхищения («у этой колбасы божественный вкус!»). Не знаю, что-то во мне сопротивляется этому. И характерно, что переводчик, прочитавший эти слова сквозь «очки санскрита», в котором (уверен, но спрошу у него) нет слова «божественный» в этом стертом, холостом смысле, споткнулся («У самого Тютчева мне тут не очень понятно. Отсюда и необходимость в интерпретации» - написал он в ответе на мой коммент).
А не стертый, первозданный смысл слова «божественный» - либо принадлежащий Богу, либо богоподобный.
Но тогда - приняв, что речь идет о «существе разумном», человеке - мы приходим к смыслу «богоподобная стыдливость». Стыдливость, делающая человека - в его отношении к страданию, к тому, что оно существует в этом прекрасном мире - подобным Богу. И не близко ли это к тому, как понял и перевел Эдгар Лейтан?