Пластик разговаривает с тобой-5
Пластик разговаривает с тобой [маленькая книжная полка] // Пироскаф. - № 2. - 2024.
Виктор Кривулин. Стихи. 1964-1984 / Сост. и коммент. О.Б. Кушлиной и М.Я. Шейнкера. - СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2023.
В первом из предполагающихся трёх томов собрания сочинений Виктора Кривулина (к моменту написания этих строк третий том, также поэтический, ещё не вышел) собраны стихотворения, написанные за двадцать первых лет его поэтической работы - не все, но, как гласит аннотация к книге, наиболее значительные (включая и те, что были им написаны до 1970 года, начиная с которого поэт, по собственным его словам, стал относиться к своим стихам серьёзно). Кривулин мыслил большими текстовыми единствами - книгами и, внутри них, циклами, организованными, как говорил он сам, «скорее по законам архитектурной и музыкальной композиции», - так они в этот том и вошли - начиная с «Воскресных облаков» (1978) - первой выстроенной автором поэтической книги, охватывающей сделанное им с конца 1960-х по конец 1970-х. Включённые в первый том тексты сопровождаются послесловием составителей, Ольги Кушлиной и Михаила Шейнкера, где объясняются особенности выстраивания поэтом своих текстовых единств и рассказывается история его публикаций в сам- и тамиздате, и их же подробными комментариями, помогающими понять кривулинскую образную и символическую систему.
Стихам предпослано небольшое высказывание поэта о собственных его поэтических координатах, сделанное в 1993 году, где он определяет эти координаты так: ближе всего он видит себя «к так называемой новой ленинградской поэтической школе (Бродский, Стратановский, Шварц, Миронов, Охапкин), с общим для её авторов балансированием на грани иронии и пафоса, абсурда и спиритуального воспарения, сюрреализма и ампира» и даже признавая свою принадлежность к ней, он, однако, настаивает и на своём отличии от всех названных авторов; а также говорит о том, что за некоторые двадцать лет - видимо, прошедшие к тому времени с момента выхода его самиздатской книги «У окна» (1992) - его «поэтическая манера, естественно, претерпела существенные изменения, но менее всего изменилась интонация».
Вот об интонации мы в этой, поневоле краткой, реплике и поговорим; причём я бы говорила скорее о порождающем её типе напряжения, о характере занятой поэтом позиции.
Самой напряжённой сложностью своих стихов, их внутренних ходов Кривулин - выполняет работу постоянного внутреннего сопротивления. Это сопротивление - лишь в последнюю очередь политическое, социальное, идеологическое: советское, внешнее он в свои тексты вначале не допускает вообще, позже, ближе к 1980-м, крайне дозированно и редко называя по прямому имени. Тут - гораздо радикальнее, глубже, принципиальнее и в каком-то смысле всевременнее: противостояние жизни и света - смерти и тьме, у которых советское - лишь один из обликов, - временных, каким бы вечным он ни казался.
У раннего Кривулина, кажется, почти нет (современного ему) социума как такового и чего бы то ни было с ним связанного - разве в самом общем виде: «Сфера столкновенья: кто-в-семью, кто-в-тюрьму, кто-на-запад…»; современникам понятно, но речь в конечном счёте не об этом. Никакой «повестки дня» - чистая метафизика; повестка вечности. Позже оно появляется - но, парадоксальным образом, оно не в первую очередь социально. Сама советская власть для него, кажется, явление метафизическое - «нечеловеческий непредставимый масштаб / строющегося ничто».
Действующие лица (скорее, действующие среды) его стихотворений - прежде всего культура как вторая природа (в разных обликах - от слова и музыки до города; включая и цивилизацию - техническую её составляющую: «верёвка и пила, аэродром и верфь / строительный разгром…») и природа первая в разных её состояниях, взаимодействующая с культурой и с человеком. Сквозные его темы - удел человеческий вообще и смертность в частности; свобода и несвобода как прямые соответствия жизни и смерти. Он весь - с его элегическим мирочувствием - о тяжести и печали существования, о его терпеливых усилиях, о поражении этих усилий - сущностном, коренном, изначальном, но не отменяющем их.
Об чём ни заикнись - уже мертво.
О нищете, о нише, о пробеле
твердит само отсутствие. Разделим
незащищённой жизни вещество
на всех несуществующих…
Надежды на какую бы то ни было победу у него, кажется, нет (что по большому счёту очень справедливо): одинокий героизм, рассчитанный на противостояние хоть до конца времён.
Напряжение этого противостояния, безнадежного и тем более терпеливого и упорного, определяет его стихи целиком на разных уровнях, от лексики до ритмики.
Крайне сдержанное упоминание советских реалий в его стихах не означает, однако, что он их не видит: он видит всё - и с проницательностью, свойственной очень немногим его современникам. Природу-и-культуру в их взаимопроникнутости он видит повреждёнными (может быть, непоправимо) ложным, недолжным советским состоянием - и говорит изнутри этой повреждённости - не только человека (его-то конечно: «Ты ли, дух мой, бредёшь отягчённый костями? Ты ли, тело, мой брат, неразумен и слаб?»), но самого бытия. Многочисленные свидетельства этой повреждённости - в самой неприбранности мира, его скудости, неуютности, чуждости его человеку, в разрушенности его предметного тела; в одиночестве, беззащитности, обречённости в этом мире человека даже в лучших из его состояний - например, в любви.
Кто более чужой,
чем любящие, друг
для друга? Это правда.
В какой-то мере он говорит изнутри невозможности речи и наперекор этой невозможности (содержание предполагаемого высказывания, говорит он в одном месте, настолько бесформенно, что «…обречена всякая попытка / высказаться при помощи рифмы»); слово сопровождается чувством его тщетности: «разглядыванье слов настолько ни к чему / что при неярком свете бытовухи / я радуюсь любой неграмотной старухе / как долгожданному письму».
По всей видимости, здесь есть основания говорить и о богооставленности наблюдаемого поэтом мира, по крайней мере - об отпадении этого мира от Того, Чьё имя Кривулин, нечасто, чтобы не всуе, Его поминая, неизменно пишет с большой буквы.
Напрямую - минуя современную ему советскую поэзию, почти не удостаивая её вниманием (имена современников очень редки: «всем чужая разрыхлённая москва / окуджава с его грустцой / куда-то едет…») - он собеседничает с XIX веком (а через него - и со всей мировой, по меньшей мере с европейской культурой, в формах которой выговаривает и осознаёт себя). Он прямо, уже на уровне языка, продолжает досоветское прошлое, одно из свидетельств чего - обильные архаизмы в его ранних стихах (позже они почти исчезают - выполнив свою задачу, маркеры преемственности уже не нужны, она и так несомненна); он говорит поверх (исторических, культурных, антропологических) разрывов и тем самым заращивает их.
Ольга Балла