Как вода неверна истоку
Этот текст точно был где-то опубликован ещё в 2021 году, но не помню, где, а всезнающий Гугл таинственным образом не находит (ну или я невнимательно ищу), и более того, он по нерадивости моей не выложен и сюда (сюда много чего не выложено, но мы работаем над этим), а ведь только здесь можно обозреть всё опубликованное (мною неразумной) в целости, найти утраченное, вспомнить, что когда писалось и где печаталось. Словом, работаем, работаем над этим.
Ольга Балла
Как вода неверна истоку
Ростислав Ярцев. Нерасторопный праздник. - М.: ЛитГОСТ, 2021.
Дебютный сборник Ростислава Ярцева - книга сложная и сильная. Конечно, она (и это, пожалуй, первое, что бросается в глаза) - свидетельство тщательной усвоенности молодым поэтом поэтической культуры многих столетий, уверенно освоенного им разнообразного ее инструментария. Стилистический и интонационный диапазон у Ярцева на редкость широкий (не говоря уж о широком лексическом диапазоне от новейших вульгаризмов до церковнославянизмов, нередко в пределах одного и того же текста. Спойлер: ни те, ни другие не преобладают). Это чуть ли не в первую очередь отмечают в Ярцеве разные рецензенты: так, Лев Оборин обратил внимание на обилие у него подтекстов, реминисценций, скрытых цитат из авторов очень разных эпох - «от Адриана и Сапфо до Мандельштама и Гумилёва» (добавим - и глубже, от самого Ветхого Завета, и совсем с другой стороны - от фольклора) и далее вплоть до Дмитрия Пригова и Дмитрия Гаричева; а автор предисловия к книге, Полина Барскова - вообще очень благорасположенная к автору - называет его стихи «учеными», «впитавшими в себя много других» (правда, тут же усматривая их родство с «песеньками» Кузмина, с явлениями прежде всего мелодическими). И в этом несомненно есть правда - однако не вся.
Действительно, если выявлять явно и неявно цитируемых, поминаемых хоть интонацией, хоть ритмом, хоть одним только намеком, список получается внушительный, но разнородный настолько, что эта «широта упоминательной клавиатуры» уже сама по себе не позволяет говорить о вторичности и зависимости (обратим внимание хотя бы на моментальность переключения регистров: рядом друг с другом могут стоять стихи, отсылающие к весьма удаленным друг от друга пластам русской и европейской культурной памяти). Круг предшественников он себе назначил вполне внятно: тяготеет преимущественно к XX веку, прежде всего «Серебряному» - глазами которого прочитана им и античность, - несоветскому и постсоветскому. Впрочем, поэтов вполне советских он тоже иногда цитирует, - вот, например, Твардовский: «и никакой моей вины / что после смерти и войны / я счастлив был дурак», а вот и Окуджава: «бери шинель пошли домой», а вот даже и внепоэтическая лагерная мудрость из прошлого века: «а потому не верь не бойся…».
Кстати, такая настойчивая апелляция к культурной памяти XX столетия кажется мне еще и формой - и поэтической, и экзистенциальной - рефлексии над этим веком, его мирочувствием, его катастрофами, - человека, прожившего в нем всего три года, - способом присвоения его опыта.
Но это никак не «ученость», потому что порядок и смысл всему (всему поэтическому предприятию в целом!) диктует собственное сильное, властное чувство, ставя начитанное и вычитанное себе на службу.
Да, Ярцев с легкостью - и высокой точностью - воспроизводит узнаваемые интонации предшественников (так, первое же стихотворение сборника говорит почти голосом Ольги Седаковой семидесятых, её ритмами: «как вода неверна истоку, / но верна устью - / так и я буду верен / не будущему, но былому - / тому, прекраснее чего не бывает, - никогда не будет»). Совсем не парадоксальным образом это кажется мне, однако, одним из показателей нарастающей поэтической зрелости, поскольку все усвоенные интонационные ходы Ярцев обращает на свои цели - и можно буквально видеть, как сквозь них прорастает, подчиняя их себе, собственный голос молодого автора. Ярцев тут, конечно, немного человек-оркестр, не отказывающий себе в удовольствии бравировать своим умением извлекать мелодии из многих разных инструментов одновременно. И цитатами разной степени скрытости сборник, истинная правда, переполнен: «пора менять словарь» («…пора гасить фонарь / наддверный», - так и норовит продолжить читатель, - но речь поэта тут же уходит в совсем другое русло, и стилистическое, и смысловое); «лопасти латаний» (ну да, «на эмалевой стене», - хмыкнет читатель - и опять ошибется); «…огонь на страшной высоте…» («…но разве так звезда мерцает?» - бормочет себе под нос зануда-читатель. Нет. У Ярцева она мерцает не так. У него вообще о другом и иначе. А эти узнаваемые цитаты - приходит на ум словечко из поэтической практики Марии Степановой - spolia, элементы старого декора, выломанные строителями поздней античности и раннего Средневековья из прежних, языческих храмов ради строительства храмов новых. Вот, молодой поэт тоже возводит собственное дерзкое здание, и обломки прежних сакральных строений обретают в его стенах новые функции. Кстати, неспроста он встраивает их в совершенно отличные от исходных ритмические единства. А вычитывание реминисценций не больше ли говорит об эрудиции читателя и направлении его внимания, чем о намерениях поэта?). И не получается согласиться со Львом Обориным, увидевшим в книге «калейдоскоп экспериментов»: в «калейдоскопе» - легковесность и легкая сменяемость порядка цветных стеклышек, в «эксперименте» - вообще условность, а у нашего молодого автора, чувствую я, все всерьез. Он не (только - да и не в первую очередь) маски примеряет, он проживает другие жизни, другие модусы существования, ища возможностей понять, каким он вообще может быть («…сам себя до конца не знает», - говорит в послесловии к книге Константин Рубинский. Господи, да кто же знает себя до конца в двадцать четыре года? А хоть и в пятьдесят четыре…). Он умеет быть разным (и радуется этому умению) - но ведь он цельный. От хорошо усвоенного чужого он, куда скорее, отталкивается.
пора менять словарь пора сорвать
меня меня минуя русло рва
но именуя всуе не спасу я
слова слова слова ли
спасовали - - --
трава мертва
Приходит на ум, кстати, и то, что свои стихи - речь в которых идёт, вообще-то, о вопросах крупных, серьезных, предельных - Ярцев превращает в площадки для диалога между разными пластами предшествующего ему культурного опыта: между античностью и Новым временем, между памятью языческой и христианской, между мощным ранним и усталым поздним XX веком, дает им возможность услышать языки друг друга, обменяться элементами этих языков, - образовать новую цельность. Его собственную, единственно-индивидуальную цельность.
ну вот и приснилось что сердце твое не болит
оно Ипполит Ипполит без надежды в метели
оно ничего не велит человек-монолит
но только и ветра что верно не в теле не в теле
Второе, что сразу же бросается в глаза (и на чем, для полноты и глубины понимания, тоже не стоит слишком задерживаться): Ярцев очень чуток к звуку, к фонетическому телу слова, к созвучиям и звукописи, к возможности высекать из чистого звука смысловые искры; умеет создавать фонетическими средствами физически осязаемые картины: «бреди без посоха туда где засуха / где вместо посоха горькая Пасха / ни сна ни отдыха от раны праздника»… - тут сразу и сухость, и затрудненное от недостатка влаги, царапаемое песчинками дыхание, и жесткая каменистая почва под ногами… Он и работает, и всласть играет с этим, - иной раз, правда, чересчур подпадая под обаяние игры, самого ее процесса, звука ради звука, что в ущерб смыслу, смысловой цельности все-таки идет: «со мною квирным и порфирным / сапфирным избранным псалтирным / ты будешь лебедем надмирным / картинным лебедем квартирным…». Но куда больше у него решений существенно более тонких, когда, внимательно работая со звуковой фактурой слова, поэт выявляет (создает?) у сталкиваемых при этом слов и у текста в целом дополнительные смысловые (с ними и эмоциональные) регистры:
мне никого не пристало нежить
даже тебя дружок
перемежается жисть на нежить
пажитник
на рожок
ненависть на: ненароком выцвесть
высеменить шаги
в голосе взвесить сурьму и известь
Господи помоги
Почему все это хочется отнести к признакам внешним и, в конечном счете, не самым важным? Потому, что инструментальность всего этого очевидна. У Ярцева есть собственная совокупность тем, забот, тревог, направлений внимания, с которыми он и работает всем усвоенным-присвоенным им разнообразием средств - и создает высокое поэтическое напряжение. Заботы и тревоги, собственно, большие и вечные: смерть и смертность, бытие и небытие, любовь и ее противостояние собственной невозможности и человеческой обреченности вообще, - и личные и единственные отношения человека со всем этим. (Кстати, к числу важнейших умений Ярцева стоит отнести умение прямо и по видимости легко - на самом деле сдержанно, без страха, отчаяния и пафоса - говорить о страшном, превосходящем человека, непоправимом:
человеку человек
человек и смерть
не смыкая хищных век
хочешь умереть).
И его первый, переполненный культурной памятью сборник видится мне еще и формой благодарности автора тем, у кого он учился постановке голоса и видения, чтобы тем самым обозначить конец периода ученичества и пойти дальше собственными путями.
2021